Хоббс некоторое время помолчал. Затем осторожно спросил:
— Что-то не так?
— Все нормально, — соврал я. — Работаю. Просто именно этот мальчик… почему-то именно он был важен для «клиента».
— Из-за одного взорвали весь автобус?!
— По большей части, да. Но не думай, что этот хмырь об этом жалел.
— Не сходится, — возразил Хоббс, чуть подумав. — Я четко вижу дату и время, четко вижу минимум четверых виновников. И уверен, что следующую цель они тоже взорвут.
Я потер виски. Мой напарник не самый сильный пси, но еще никогда не ошибался. Хотя и в своих ощущениях я был уверен.
— Ладно. Все равно поищи мне этого мальца. Маловато примет, я понимаю.
— Спрошу у заказчика. Через фараонов было бы удобнее, но для дела можно и побыть бестактным. Ты точно в порядке?
— Все отлично. А согласись, Хоббс, хорошо было бы все наши компьютеры объединить в одну общую сеть, чтобы можно было быстро обмениваться данными и иметь к ним полный доступ, правда?
— Фантазер, — сказал Хоббс и облегченно рассмеялся. Поверил, что со мной все в порядке.
Но я не в порядке.
Мы с Хоббсом начали частную практику в прошлом году. Когда раскрыли первое дело, пресса, разумеется, тут же с ума сошла. О нас писали в каждой газете, нас приглашали на телевидение, мы давали интервью и автографы, а какой-то экзальтированный писатель объявил, что будет писать о нас книгу. Уверен, что все это раздул Хоббс, он всегда был отличным дельцом и неважным пси.
Тигр бизнеса, чтоб его!
Дело о взрыве могло поднять наш авторитет до заоблачных высот. Мой жадюга-напарник уже давно всерьез подумывал о собственном шоу на телевидении, а последний наш успех сделал эту мечту реальностью. Рейтинг, поначалу высокий, стремительно шел вниз — работа пси на самом деле не очень зрелищна, — но репортер с камерой все еще бегал за нами в офисе, преследовал нас на улице, когда мы с поддержкой полиции шли брать очередного мерзавца. Снимал он, по большей части, Хоббса. Меня это устраивало. Я не очень любил всю эту шумиху, в отличие от моего коллеги. Держу пари, он всегда мечтал о пластиковых фигурках Кельвина и Хоббса, которые покупают дети и потом играют в пси, побеждая преступность. Супергерои, от которых не скроется ни один злодей. Вот раскроем это дело, и нам останется только сочинить себе клоунские костюмы — супергероям они вроде как полагаются.
Правда, нужны ли супергерои, если нет суперзлодеев?
Уверен, нас еще не грохнули лишь потому, что мы всегда работали по отмороженным одиночкам, ни разу не перейдя дорогу мафии или другим серьезным ребятам.
Так кому куда вперлись такие супергерои? Моего Дэнни никакой герой не спас.
Всю ночь я думал над этим.
Это очень мешало распутывать след.
Поэтому я решил просто покурить с чашкой кофе и ни о чем не думать. Но мысли упорно возвращались к работе.
— Вянет лист, проходит лето, иней серебрится, — затягиваюсь. — Юнкер Шмидт из пистолета хочет застрелиться.
Декламация всякого дурашливого бреда — лучший способ сбить образы.
В последнее время это мне не помогает.
Я работал по одному садисту, который убивал детей. Просто убивал. Его радовал сам момент смерти, ему нравилось наблюдать за их ужасом и медленно угасающими жизнями. Множество маньяков, которых я выслеживал, в глубине души осознавали, что они такое, боялись своих действий после того, как их совершали, они придумывали себе сотни оправданий, винили в своих психозах кого угодно. Внутри них постоянно шла борьба человека и зверя, сидящего внутри, и зверь неизменно побеждал, а когда он, насытившись, забирался в свое логово, человек пытался придумать, почему он позволяет зверю побеждать.
Этот был не таким. В его сознании я ни разу не увидел хоть какой-то крупицы раскаяния.
Время было названо неделю назад. Всю неделю мы топтались на месте — я никак не мог ни за что уцепиться. И не только я, весь отдел не мог уловить ни одной эмоции, относящейся к делу. Но, когда оставались считаные часы, меня вдруг прорвало.
Меня проткнули штыком и бросили умирать где-то в лесу. Я не умею останавливать кровь, а даже если бы и умел — мне очень, очень страшно и больно. Как будто вокруг меня что-то лопнуло, — в ушах звенит, движения заторможены. Я вижу машину. Красный «Ховер XI2», не могу разобрать номера. Я не знаю, зачем я сел в эту машину, вспоминать не буду, мне не до того, потому что страшно и впервые в жизни приходит понимание — это конец. Я умираю. И умру.
Становится очень обидно и жалко. Себя, родителей. Друзей. Но настолько ослаб, что не вижу их лиц.
Хотя тому мне, который наблюдает за мной, это очень бы помогло.
Я, наверное, о чем-то мечтал и чего-то хотел, но сейчас чувствую только жажду. Идти не могу из-за страшной слабости.
Голова кружится, я падаю и выключаюсь. Но даже тогда мне очень больно.
— Это лес, — говорю вслух. — Это будет лес.
Подробно описываю вслух все, что я вижу. Теперь надо переброситься на владельца «XI2». Это обычно очень просто — я-жертва вижу убийцу, но не могу увидеть лица. Я знаю, что он питается моим страхом, поэтому перебросить контакт очень легко.
Теперь я с восторгом наблюдаю за мальчишкой, медленно угасающим на моих глазах. Его одежда пропитана кровью, а лицо какое-то по-особенному тупое — он пытается что-то сообразить, но у него ничего не получается из-за потери крови. Он уже мертв, но почему-то двигается. Это смешно, приятно и немножко, самую чуточку, трогательно. Жаль, что скоро он затихнет совсем.
Я узнаю этого мальчишку.
— Что вы делали, юнкер Матросов, там, в полярных снежных торосах? — четко и нараспев произношу вслух в кабинете. Надо сбить образ, но я не могу себя заставить. Это не помогает и уже не поможет. Не прекращая испытывать дикое, извращенное удовольствие от смерти мальчика, ору что-то бессвязное. Сознание пульсирует, смешивая отвращение, боль, ужас и сладкую истому в тошнотворный коктейль.
— Он включился, — слышу я встревоженный голос и хочу убить того, кто это говорит.
Вот бы он был маленьким и беззащитным.
Вот тогда бы точно убил.
— Только не сейчас, Господи, только не сейчас. У нас почти не осталось времени.
Сейчас и всегда. Мне больно. Мне хорошо. Мне страшно.
Я падаю на пол. Меня рвет.
Три мои «я» объединяются — и я понимаю лишь одно: я убил Дэнни, и мне было хорошо. И простить себя за это я не смогу никогда.
Через несколько дней я пришел в сознание. Отключение сознания — хороший защитный механизм.
Еще через пару дней я перестал думать о самоубийстве. Успокоительные уколы, капельницы. Плохо помню. Какие-то звонки, люди.
Потом я начал разговаривать. Мне постоянно задавали вопросы: «Как тебя зовут?», «Год рождения?», «Где живешь? Можешь назвать точный адрес?». Я тогда не понимал, к чему все это, а потом дошло — врачи проверяли, работают ли у меня мозг и рассудок.
Через время я почти поправился и начал узнавать людей.
Это было кстати — нужно было опознать Дэнни.
Я видел, как этот урод его зарезал. Еще я понимал, что потом было вскрытие и экспертиза, где моего Дэнни резали опять. Они там все ему внутри развалили, сволочи, потом в беспорядке накидали назад, я знаю, как происходит процесс вскрытия.
Его накрыли простыней, когда я подтвердил, что это он. Дэнни лежал на металлическом столе в холодном морге. Мне показалось, что ему неприятно так лежать и что он простудится.
Потом я долго курил во дворе, ни о чем не думая.
Потом неожиданно расплакался.
Я живу, а он — нет. Я ненавижу себя за это. Он в холодной земле, и я в этом виноват. Именно я его убил. Это моя высшая мера наказания. Мое пожизненное заключение.
Я знаю, они после смерти становятся ангелами на небе.
Если это не так, я нахер там все разнесу.
В голове словно застрял раскаленный гвоздь. Он почему-то хочет выбраться наружу через правый висок. Ночью я уснул перед телевизором на диване в неудобной позе. Утром меня разбудил звонок. Днем и вечером меня ожидает мигрень. Хорошо бы пробраться в башку к тому парню и оставить мигрень ему. Пусть порадуется.
— И что мой Билли? — с трудом поднимаюсь на ноги.
— Джеральд Фицджеральд Фокс твой Билли. Да ничего особенного. Никаких фактов из биографии, связывающих его со взрывом.
— Фото, Хоббс.
— Уже отправил. Я сам пытался — глухо.
— Спасибо. Погляжу.
— Кельвин, поторопись. У нас очень мало времени.
— Если бы каждый раз, когда я это слышу, мне давали по доллару…
— …то ты бы сколотил состояние, бездарь. Давай, до связи.
— Пока.
Дружеские подколы. Как мило. Но Хоббс прав — времени и правда оставалось очень мало.
Когда я был моложе, мне помогала сосредоточиться музыка. Но музыку нет смысла слушать тихо, а слушать громко я уже не могу — наверное, постарел. И соседи не обрадуются джазу, во всю прыть несущемуся по тонким стенам современных домов.
Надо было смотреть фотографии.
Я открыл присланный Хоббсом архив, отправил фотографии на распечатку. Пока это сочетание нулей и единиц, любезно превращенных компьютером в картинку, — не годится.
Первая. Улыбающийся мальчишка в вязаном джемпере и галстуке. Счастье, немного разбавленное скукой от того, что приходится сидеть и позировать, нежелание выглядеть глупо на фото, стремление скорее покончить с этим и уйти. Безмятежное, безоблачное сознание. Все это в серых тонах мертвой энергетики, питающейся моим пси.
Я потерплю.
Вторая фотография. Сосредоточенный вид, футбольная форма с надписью через грудь «Билли Бой» — тем, кто придумывает названия для детских команд, надо, по-моему, лечиться. Зато понятно, почему контакт называл его Билли. Внутри мальчика на фото слились лихорадочная оценка ситуации, желание забить гол, азарт, толика стеснения и подражание жестам любимого форварда — все это немного нарочитое. Скорее всего, успел заметить, что его снимают.
И снова ничего, кроме мертвой серости.