I
Магуда, видно, не догнать.
Без провожатых Андронников давно запутался бы и сбился со следа. Собственно, достичь Тарьи нетрудно было бы и новому человеку — для этого достаточно держаться берега залива. Андронников же не раз бывал в Тарье, знал многих камчадалов, живших на пути, у Паратунских горячих ключей, у озер и стариц, густо заросших осокой и хвощом.
Но Магуду нельзя верить. Не для того ли он заговорил о Тарье, чтоб обмануть тойона? Он мог вернуться в окрестности Петропавловска, скрываясь в лесу и зарослях жимолости, дойти до озера Калахтырка и, держась русла реки Калахтырки, выйти к морю, на Дальний маяк или к мысу Лагерному, и поджидать здесь английские суда. Это было бы вполне логично. Тарья людный пункт с кирпичным заводом и рыбным промыслом в Сельдовой губе. Конечно, и через Тарью можно пройти к океану, к Бабушкину маяку или обрывистому мысу Станицкого, но здесь дорога к морю более длинная и трудная, чем по Калахтырке. Может быть, Магуд рассчитывает найти в Тарье шлюпку, достаточно прочную и устойчивую, чтобы на ней достичь неприятельской эскадры или, в случае необходимости, выйти из залива в открытое море, к Курильским островам? Может быть.
Теперь Андронников не доверял ни собственным умозаключениям, ни логическим доводам. При одном воспоминании о Магуде землемера начинало трясти, и он сознавал, что способен на грубейшие ошибки и просчеты. Нет, уж раз он решил преследовать зверя — а Магуд был для Ивана Архиповича бешеным, вырвавшимся из клетки зверем, — то нужно отыскать след и гнать его без устали.
Камчадалы преследовали Магуда с безошибочностью прирожденных охотников. Беда в том, что американец опередил их на целую ночь и двигался быстрее, чем страдающий одышкой Андронников. Одни камчадалы со своей бесшумной, скользящей походкой, вероятно, догнали бы уже Магуда, но землемер не отпускал их вперед. Он сам должен схватить Магуда.
В травах, покрывших приозерные луга, камчадалы легко находили следы Магуда и его спутников. Примятые стебли, сломанный куст голубики, глянцевитые брусничные листья, втоптанные вместе с буроватыми зреющими ягодами в землю, след, наполнившийся водой, на мягкой, болотистой почве, осыпавшийся под тяжестью сапога край овражка, сдвинутый с места камень, щепотка золы из трубки американца, клейкие коричневые комочки табачной жвачки рыжего — ничто не ускользало от глаз камчадалов.
Молодой камчадал с длинной жесткой шевелюрой и медно-красным, узким лицом шел, пригибаясь к земле, находя новые признаки недавнего присутствия Магуда, а бородатый камчадал в теплой куртке и рваном малахае одобрял его "находки" ворчливыми междометиями.
Так они двигались молча — впереди стройный и легкий, как молодой олень, следопыт, за ним камчадал в зимнем малахае, позади взъерошенный, возбужденный Андронников. Только во время коротких привалов завязывался разговор, который больше напоминал монолог в исполнении провинциального трагика. Как только они садились, встревоженные камчадалы, мысленно возвращаясь в Авачу, в дом тойона, вспоминали о Магуде и, недоуменно покачивая головами, говорили:
— Злой человек, стыда не имеет… Ай, Ай!
— Человек, говоришь ты? — Андронников срывался с места, будто он ждал этих слов. — Нет, брат, постой! Докажи прежде, что он человек! — властно требовал он у камчадала.
— Садись, дохтур, ногам покой нужен, — смущенно говорил камчадал. Как и многие его соплеменники, он считал Андронникова доктором.
— Не можешь? — сердился бородач. — Зачем же величаешь его так, оскорбляя людской род и высокое звание человека? Ты темный человек, грамоте не знаешь, а разве станешь травить псами таких же, как ты, людей, ломать им кости, подвешивать за ноги?
— Нет, дохтур, нет! — испуганно мотал головой камчадал.
— Ты бедный камчадал, веришь в бога, или в своего Кухту, или в шамана, я не знаю, но ты ищешь добра себе и людям…
— О-о-о! Кутха! — забормотал растерянно камчадал, не то напоминая о грозной силе древнего бога, не то осуждая самое упоминание его имени.
Такие разговоры возникали на каждом привале. Увлеченные выразительной жестикуляцией старика, камчадалы слушали его почтительно.
Они шли сквозь рощи нестройной, причудливой каменной березы, через овраги и узкие сухие русла, которыми была изрезана земля. Поднимаясь на холмы, Андронников видел залив, бархатный хребет Сигнальной горы и неприятельскую эскадру, казавшуюся издали игрушечной.
Горькие мысли одолевали землемера. Пережитое потрясение вышибло его из житейской колеи. Мысли невольно возвращались к прошлому. Так ли он прожил жизнь? Не бежал ли от исполнения долга страха ради, не умея противостоять грубой силе, скудоумию и невежеству? Не загубил ли он в себе талант бегством от жизни? Конечно, загубил! В молодости, когда в голове зрели планы, сулившие добро России, нужно было бунтовать, бесстрашно идти до конца, какими бы пытками и духовной инквизицией ни грозили ему вельможи и сановные тупицы! Зачем он дал себя сломить? Зачем решимость пришла только теперь, когда он уже конченый для науки человек и имя его скажет любознательному петербуржцу так же мало, как стук копыт извозчичьей клячи по торцовой мостовой?
Заночевали в избе, построенной двадцать лет тому назад у Паратунского озера, в районе горячих ключей. Землемер с наслаждением погрузил свое утомленное тело в просторный бассейн, устроенный между двумя ключами, горячим и холодным. Он чувствовал, как расходится тепло по телу, расплывается целительная бодрость и усталость целого дня сползает с него вместе с пылью и потом.
Преследование возобновили на рассвете. Утром со стороны залива пришли слабые отзвуки далекой канонады, — она не умолкала весь день, до самой встречи Андронникова с Магудом.
Они нашли их в лесу, на берегу Тарьинского залива, в двух верстах от селения. В Тарье Магуду не удалось достать шлюпки — они охранялись несколькими старыми матросами и нестроевыми сорок седьмого флотского экипажа. Жители сообщили, что американцы пришли в Тарью без провожатых, никто не видел с ними мальчика камчадала.
На берегу Тарьинского залива, в месте, наиболее удобном для причала, разложив большой костер, спали Магуд и рыжий матрос. Андронников шепотом приказал камчадалам изготовить ружья и, подойдя к Магуду, разбудил его ударом ноги.
— Вставайте, ваше скотинство! — крикнул он гневно.
Магуд и матрос вскочили на ноги и, увидев направленные на них ружья, подняли руки.
Андронников шагнул к Магуду и оказался между Магудом и молодым камчадалом. Едва последний успел крикнуть: "Дохтур!" — как Магуд выхватил нож, бросился на Андронникова.
Рыжий ринулся на камчадалов, которые опасались стрелять без приказа "дохтура". Андронников вскрикнул, схватился за живот и упал ничком на траву, а Магуд большими прыжками, петляя от дерева к дереву, скрылся в лесу.
Камчадалы повалили матроса и бросились к Андронникову. Лицо "дохтура" было приплюснуто к земле, лохматая борода сплелась с травой. Один только глаз, закатившийся в смертной тоске и боли, жил на неподвижном косматом лице. Камчадалы положили землемера на спину.
— Подвел я вас, братцы, — жалобно сказал Андронников, собрав остаток сил.
— Дохтур! Дохтур! — причитал бородатый камчадал. — Что будем делать тута-ка, дохтур?
— Глядите… этого пса… — прохрипел Андронников.
Потускневшие глаза землемера смотрели укоризненно.
II
Военный совет на "Форте" проходил под стук плотницких топоров и скрежет пил. В иллюминатор кают-компании видны огни "Вираго". Глаз моряка по смещенным огням угадывает, что пароход сильно накренился.
Депуант приказал приступить к ремонту судов, не теряя ни часа. Лишняя чарка рому, выданная матросам к ужину, ободрила их, и они принялись за работу в надежде, что благоразумный адмирал прикажет ставить паруса и уходить.
Заделывались пробоины в бортах, крепился поврежденный рангоут, чинились станки, мостики, разрушенные ядрами. Тут работы станет на два-три дня, иначе нельзя показаться в приличном нейтральном порту. Ясно, что эскадра была в сражении и получила изрядную взбучку…
Феврие Депуант втайне надеялся, что и офицеры разделяют его желание поскорей убраться из этого проклятого залива.
Он рассчитывал на сильного союзника. Союзник лежал на диване адмиральской каюты "Президента" и восковой улыбкой предупреждал бывших подчиненных от легкомысленной заносчивости. Дэвис Прайс, Дэвис Прайс, хитрая же ты бестия!
А если англичане будут настаивать на высадке? Тогда он откровенно скажет Никольсону все, что думает о сегодняшних действиях англичан. Тогда церемонии в сторону, разговор примет крутой оборот. Он выложит им все, что давно следовало сказать еще Прайсу, этому расчетливому островитянину, полупатриоту и торгашу, который осмелился командовать им, Феврие Депутатом, героем и дворянином!
Как только начался совет, Депутат обнаружил свою ошибку. Никто из капитанов эскадры, не исключая и командиров "Форта", "Эвредика" и "Облигадо", не помышлял об уходе.
— Никто не заставит нас уйти раньше, чем русские капитулируют! заявил вызывающе Никольсон. Настойчивый взгляд его блестящих глаз будто говорил, что менее всего способен изменить решение англичан контр-адмирал Депуант. — Мы предполагали, что Петропавловск сдастся при первых выстрелах, но русские призвали все свое мужество и продержались один день. Завтра мы принудим их выкинуть белый флаг.
— Для этого надобно действовать, — заметил раздраженно Депуант.
— Я вас не понимаю, господин контр-адмирал! — насторожился Никольсон.
Над головой раздаются удары молотка. Депуант вспоминает о гробе.
"Завтра похороны Прайса. Готов ли гроб? Еще недоставало, чтобы этим занимались матросы "Форта"! А почему бы им не сделать этого? Делают же они гробы для мичмана и убитых матросов, можно и еще один… Но они погибли в бою, а этот… дезертир!"
— Вы считаете действия английских судов недостаточными? — наседал Никольсон, видя, что Депуант медлит с ответом.
— Недостаточными? — Депуант гневно засверкал глазами, потеряв всякое терпение. — Это слишком деликатно сказано, капитан! Вы действовали отвратительно… Действовали так, словно задались целью помешать моим матросам успешно провести десант.
Никольсон демонстративно встал.
— Адмирал! — уронил он угрожающе.
— Бомба, посланная с "Пика", стоила жизни нескольким французским матросам. — Рука адмирала уже продета за борт мундира. — Мои матросы и отважный мичман Тибурж, славный Тибурж, герой и сын Франции, пали на русской батарее. Но кто поручится, что в их тела вонзилась не бирмингамская сталь?
Никольсон продолжал нагло, вызывающе смотреть на Депуанта.
А стук молотков назойливо лез в уши. Он возвращал к действительности. Чинится ли фрегат, поврежденный русскими, сколачиваются ли гробы — все равно ничего приятного, ничего успокаивающего в этом нет. Взвизгнула пила, и зачастили глухие, как вздохи, удары топора.
— Я готов считать это ошибкой ваших артиллеристов. Трагической ошибкой!
Депуант явно апеллирует к Бурассэ, единственному участнику десанта. Лейтенант Лефебр повредил ногу при отступлении и потому не присутствует на совете. А Бурассэ, плотный, мрачный бретонец, как всегда, молчит. У него собачий прикус, длинные руки.
— Роковой ошибкой! — Адмирал все еще ищет поддержки у Бурассэ.
— Если бы не чертовщина с бомбами и ядрами, — подтвердил Бурассэ неуверенно, — мои мальчики обедали бы сегодня в Петропавловске.
— В продолжение всего дня я не получал достаточно ясных приказаний, возразил Никольсон. — Когда наши шлюпки приблизились к берегу, лейтенант Лефебр и вы, господин Бурассэ… увели матросов с батареи. Обратный путь вы проделали слишком стремительно.
Капитан "Эвредика" решил разрядить атмосферу. Воспользовавшись паузой, он сказал:
— Господа, кто из вас видел русского часового? Он спокойно расхаживал под градом штуцерных пуль. Со шлюпок по нему дали не менее ста выстрелов.
— Да, да! — подхватил Депуант, которому после упрека Никольсона в отсутствии ясных приказаний хотелось показать, что ни одна подробность боя не ускользнула от его взгляда. — Он уцелел, чего вполне заслуживает, несмотря на то, что он русский! Да-а, господа, — проговорил он с расчетливой серьезностью, — русские оказались сильнее, чем мы предполагали…
Депуант наблюдал, какое настроение вызывает у офицеров воспоминание о сегодняшнем сражении. Может быть, они, подумав о том, что борьба предстоит нелегкая, что русские упрямы и фанатичны, придут к более разумному выводу — сняться отсюда и уйти.
Но вот встает Барридж. Он редко берет слово. Болтовней делу не поможешь. Пусть болтают другие, у него по горло всяких дел. С Прайсом он по неделе ни о чем не заговаривал, ограничиваясь короткими фразами приветствия. Они и так понимали друг друга. Но теперь он скажет. Все, что происходит, похоже на уличное представление.
— О чем мы толкуем? — пожал плечами Барридж. Слова перекатываются у него в горле сухо, отчетливо, как горох по гладкой доске. — Что случилось? Мы уничтожили три батареи русских. Наши потери невелики. ("А Прайс! хочется крикнуть Депуанту. — Присчитай-ка и его!") Да, невелики, а оборона русских разрушена. Приведем в порядок суда, произведем высадку и наденем наручники на всех, кто бросает вызов британскому флагу.
— Вы забыли, капитан, что наручники можно пустить в ход, только находясь на земле. В продолжение сегодняшнего дня я не заметил у вас намерения свезти десант, атаковать русских, исполнить свой долг!
При этих словах Депуанта Никольсон, Барридж, Маршалл и Паркер даже привстали, готовые возражать, но адмирал остановил их гневным взглядом.
— Все ваши возражения здесь, в кают-компании, не имеют цены. Громкие речи, воинственные слова хороши после победы, на развалинах вражеских батарей, среди разбитых пушек и неубранных трупов. Здесь у нас декорация неподходящая. Ваши действия, господа, заслуживают самого решительного осуждения. Они были неловкими, трусливыми, — да, да, я не боюсь и столь ужасного слова, так как дорожу истиной и жизнью матросов. Ваши фрегаты боялись высунуть нос из-за Сигнального мыса, они испугались "Авроры". Один раз — только один раз! — вам удалось метко выстрелить, и бомба легла в самую гущу моих матросов. Решительно все благоприятствовало высадке, нападению на "Аврору" и порт. Но вы медлили, капитан Никольсон, вы выжидали, вы не хотели рисковать. Пусть французы таскают каштаны из огня! Нет, французы не станут этого делать!
Но Никольсон уже вполне овладел собой и огрызнулся невозмутимо:
— В таком случае мы останемся здесь одни и о д н и захватим Петропавловск.
Это замечание, оброненное бесстрастно, вскользь, оказалось для Депуанта столь внезапным, что он растерялся. "Может быть, — мелькнула у него мысль, — Никольсон, х о ч е т, чтобы я убирался отсюда? От него всего можно ожидать".
Никольсон захватил инициативу. Он говорил горячо, настойчиво. Депуантом овладело точно такое же тоскливое, сонное состояние, как и в те часы, когда Прайс склонял его к неприятным поступкам и он, еще возражая, знал, что не сможет настоять на своем. Французу даже показалось, что Прайс где-то здесь, в кают-компании, и поощряет Никольсона покачиванием головы. Депуант беспомощно огляделся.
Никольсон говорил о Петропавловске, но думал о том, что если бы от него зависело укомплектование флота офицерами, он знал бы, от кого следовало избавиться в первую очередь. Почему они держатся за флот, как клещи, впившиеся в собачью спину? В таком возрасте даже плешивые кассиры уходят на пенсию. Нерешительные, осторожные, угасшие люди! Вот оно, точное слово, — угасшие! Он оставил бы во флоте только тех, кто всегда помнит о благе Англии, кто не смог бы пройти мимо чужого порта, чужого склада, не подумав о том, как уничтожить его! Только тех, кто ненавидит Россию, огромную, непонятную страну, которая целое столетие угрожает Англии морским соперничеством. Только тех, кто понимает, что нужно постоянно держать в узде Францию и зорко смотреть за океан. Там слишком уж быстро растут Американские Штаты.
— Я мысленно обращаюсь к сэру Дэвису Прайсу, к его незапятнанной чести, — говорит Никольсон, мужественно сжимая кулаки. — Что сказал бы он? О! Сэр Дэвис Прайс, конечно, приказал бы: "На штурм!" Вы сказали, господин контр-адмирал, что большая батарея русских умолкла, приглашая нас к высадке? Нет, к чести русских, она не умолкла. Тем больше у нас оснований заставить ее замолчать. Мы не потеряли ни одного корабля, потери убитыми и ранеными столь ничтожны… (Разумеется, мы склоняем головы перед прахом отважного Тибуржа и французских матросов, — Никольсон небрежно преклонил голову.)…столь незначительны, что о них не приходится и говорить. Необходима высадка, дерзкая, подавляющая искусством стрелков и числом ружей. Нужны энергичные и устрашающие русских меры. Я предлагаю…
— Хорошо, — остановил его Депуант, — я подумаю, господа.
На палубу, вероятно, упало бревно, выскользнув из рук матросов. Грохот потряс кают-компанию. Депуант опасливо посмотрел на потолок, с ненавистью думая о Никольсоне, который вчера еще издевался над Прайсом, обвинял его в самоубийстве, а теперь болтает о незапятнанной чести контр-адмирала! "Прайс мертв, — твердил себе Депуант, — и Никольсон хочет приписать одному себе славу победителя Петропавловска. И это после того, как пролилась не английская, а французская кровь!"
— Не будем принимать поспешных решений, — заключил адмирал. Надеюсь, что наши друзья поняли всю… э-э-э-э… нерешительность своих действий. Именно нерешительность.
Бурассэ отвернулся от бурого извиняющегося личика Депуанта.
"Вот и выдохся, старикашка…"
А Депуант торопился, чтобы не вспыхнул вновь неприятный спор.
— Завтра мы предадим земле прах высокочтимого сэра Дэвиса Прайса, мичмана Тибуржа и матросов, — говорил он. — Может быть, в минуты скорби, над свежей могилой соотечественников, нас осенит истина и мы примем самое благоразумное решение. До завтра, господа!
Сапоги Никольсона громко простучали по трапу, замолкли уже и голоса англичан, а контр-адмиралу все еще кажется, что Никольсон меряет размашистым шагом палубу "Форта".
Феврие Депуант вышел на палубу, к сетке, откуда видны огоньки Петропавловска. Дряблое тело пронизывал непривычный холод. Быстро стыли руки и ноги. На разрушенных батареях мелькали огни. Русские восстанавливали оборону.
— Холодно, — пробурчал Депуант, проходя мимо Бурассэ.
— Прохладно, — подтвердил капитан "Форта". — Пленный квартирмейстер сказал, что ночью можно ожидать заморозка.
— Кстати, Бурассэ, — Депуант остановился, — пленного, у которого жена и дети, вместе с семьей свезите на берег. Я напишу записку губернатору. Помедлив, он проговорил: — Никольсон собирается устрашить русских, я поражу их благородством, размягчу фанатическое упорство. С двух концов, с двух концов, Бурассэ. Попробую слегка улыбнуться им. А? Как вы полагаете?
Депуант не расслышал слов Бурассэ. Но он и не ждал ответа.
III
21 августа 1854 года
Друг мой единственный, Алексей Григорьевич!..
Пишу Вам без надежды на скорую оказию, — не до того теперь здесь. Жизнь повернула к нам свое устрашающее лицо, и бедный Петропавловский порт переживает такое, что не могло привидеться и самой пылкой фантазии.
Может статься, что это письмо дойдет до Вас позднее, чем рапорты о происходящих сражениях, или вовсе не придет, если воинов наших и оборонительных средств окажется недостаточно против столь сильного неприятеля… Но молчать не могу.
Не знаю, что станется завтра, и страшно помыслить о новых жертвах, но думаю только одно: если англичанин и взойдет в Петропавловск, то не прежде, чем умрут все его защитники. Живым никто не дастся. Вчера еще я и думать боялась, каковы-то будут под неприятельским огнем простые мои знакомые. Но они вовсе не переменились, та же обыкновенность во всем, — и какое при этом бесстрашие и упорство!
Тем горше мне мысль, что одна я не в силах ничем им помочь.
Человеческая память презабывчива. Забудутся страдания, боль, даже кровь ближних. Но забудутся ли трусость, позор, бездействие в такой час? Не знаю, думаю, что нет, никогда не забудутся!
Город пока не загорелся, хоть он из дерева и крыши его крыты травой. Отец говорит, что ревностное исполнение местными жителями поста и молитвы спасают население, неприятель тщетно борется с промыслом божьим (верно, это со слов священника нашего Логинова). Знаю хорошо, что поста никто здесь не исполняет, кроме неимущих, коим часто приходится поститься и без помощи англичан.
Неприятель еще ничем, кроме обстрела мирных домов, не показал своей жестокости, да и как показать, если на берег не пускают. Зато североамериканец, в морском просторечии янк, по имени Магуд, выказал себя с такой стороны, что этого и не напишешь в письме. Если подобных ему много в той стороне, откуда он явился, то что за ужас всем соседним племенам и народам! Но нет, не верю. Такие и у несчастных народов в меньшинстве.
На "Авроре" праздник, несмотря на такое время, — сегодня ровно год, как они покинули Кронштадт.
Завтра еще поговорю с Вами, а пока прощайте, мой далекий, бесценный друг!
IV
Восстановительные работы начались еще с вечера, как только отошел неприятель. Двадцать первого утром командиры доложили об исправлениях, произведенных на батареях. Ночью произвели выстрелы стапином[27] с дульной части заклепанных орудий, и пороховые газы выбили ерши из запалов, благо ерши из мягких гвоздей. Восемь орудий Сигнальной и Кладбищенской батарей снова могли поражать неприятеля.
По городу и в порту слонялись возбужденные жители. Они разглядывали воронки, поднимали с земли чугунные ядра и неразорвавшиеся бомбы, шагами измеряли расстояние от места падения снарядов до бревенчатых стен.
— Почему вы не стреляли калеными ядрами? — спросил Арбузов у Дмитрия Максутова, встретив его на палубе "Авроры".
Дмитрий удивленно взглянул на него. Уж не смеется ли капитан над ним? Все знают, что прислуга не была обучена стрельбе калеными ядрами. Печи все сражение простояли холодными.
— Странное вы предлагаете, — уклончиво ответил он. — Вы видели, что я должен был стрелять рикошетами!
— Ну и что же?
— Ядра-то от всплесков охладевают…
И Дмитрий принужденно перевел разговор на другое.
Об Арбузове вспомнил сам Завойко. Зашла речь об офицерах, способных принять команду над стрелковыми партиями, если неприятель предпримет большой десант. Решили вернуть Арбузова к сибирским стрелкам, — нужно только, чтобы кто-нибудь из офицеров посоветовал ему обратиться с письмом к Завойко. Это необходимо для поддержания дисциплины.
Александра Максутова перевели на Перешеечную батарею.
— Скорей всего второй удар будет нанесен со стороны полуострова, предположил Изыльметьев, — рекогносцировка была произведена еще вчера. Александр Петрович будет полезнее на батарее, чем в стрелковой партии. По знаниям он не уступает Дмитрию Петровичу.
Итак, Попов — в Красном Яру, Дмитрий Максутов — на большой батарее. На Сигнальной горе — Гаврилов, он хромает, но потребовал вернуть его на батарею. ("Нога не помеха, — настаивал Гаврилов. — Мне не кадриль плясать, на камешек обопрусь и выстою".) Дальше на север — Александр Максутов, Коралов, Гезехус… А в бухте — "Аврора", стрелковые партии, местное ополчение и камчадалы. Когда выяснятся намерения англичан, на отражение неприятеля могут быть брошены команды с батарей, которые окажутся вне боя.
День был полон неожиданностей. Наблюдатели сообщили, что бот и несколько катеров отделились от эскадры и направились к Тарьинской бухте. Через короткое время в заливе появилась гребная шестерка, она медленно приближалась к Сигнальному мысу. Петропавловцы признали в ней свою шлюпку, захваченную вместе с плашкоутом. В шестерке оказался Усов с женой и детьми, — он не помнил себя от радости и все опасался, что неприятель, передумав, откроет по шлюпке огонь.
Губарев встретил Усова у самого причала. Отвел его в сторону и спросил угрожающе строго:
— Фрегатские небось изменили? Предались врагу?
— Никак нет, ваше благородие! — радостно отчеканил Усов.
— Ну-у! Ты! — подался к нему полицмейстер. — А рябой каторжник?
Усов покачал головой.
— А ты скажешь: предался! — прохрипел Губарев в самое ухо квартирмейстера. — Слышишь… Надо так. — Он добавил почти шепотом: — Не то генерал шкуру с тебя спустит. И я не пощажу. А матрос чужой, каторжник, ему все одно петля. Бабе своей накажи, — торопливо закончил полицмейстер, заметив бегущего к причалу адъютанта Завойко Лопухова.
Завойко читал письмо Депуанта, а Усов с виноватым видом стоял посреди канцелярии, чувствуя не себе общие взгляды.
— Удивительное джентльменство! — промолвил Завойко, протягивая письмо офицерам. — Прочтите.
— "Господин Губернатор! — прочел Тироль вслух, расправив листок на ладони. — Случайностью войны досталось мне русское семейство. Имею честь отослать его к вам обратно. Примите, господин Губернатор, уверение в моем высоком почтении.
Феврие Депуант".
— Какое благородство!
Завойко неодобрительно покосился на Тироля и заметил:
— Расчет, милостивый государь, один расчет.
— Не понимаю, Василий Степанович, — сказал Тироль, — какой уж тут расчет, один убыток!
— Это материя тонкая, до людской психологии относящаяся. Расчет каков? Авось расчувствуемся и черное за белое примем! Совершенно во французском духе… — Завойко взял письмо из рук Тироля и повернулся к Усову. — Где матросы?
— На "Форте".
— Живы?
— Одного искалечили, не знаю, выживет ли. Бунтовал…
— Удалой? — живо спросил Вильчковский.
Усов с тревогой посмотрел в покрасневшее, напряженное лицо полицмейстера, понурил голову и твердо сказал:
— Он.
Глаза Завойко и Изыльметьева встретились, и Василий Степанович почувствовал, что в эту минуту капитан "Авроры" гордится своим матросом. "А ведь явись он теперь, пожалуй, можно бы и помиловать…" — пронеслось в голове Завойко. Он покосился на Тироля, но лицо помощника капитана было непроницаемо.
— Бунтовал? — Завойко смерил придирчивым взглядом бравую фигуру квартирмейстера. — А ты что же, глазки делал?
— Как можно-с! — обиженно ответил Усов и как-то поник, продолжая с хрипотцой: — Мы своего звания не опозорили!
— Ну-ка, похвались!
Усов угрюмо протянул вперед руки — на них ниже кистей багровели полосы.
— Вязали?
— В железа взяли… Узки больно, им наша кость в новинку.
— Как дети? — спросил все еще строго Завойко.
— А чего им станется…
Казалось, Усов сердится на жену и на детей за то, что их маленькие, штатские жизни так некстати вплелись в дело государственной важности.
— Эх ты, Усач! — Завойко погрозил пальцем растерянному квартирмейстеру.
— Я ж от всей души. Кабы знали вы… — он с горечью поник.
— Что, покупали? Сулили золотые горы? — спросил Завойко. — Лестно им русского человека купить!
— Ле-естно…
— А не купишь!
— Не купишь, — живо подхватил Усов. — Уж как просили! В службу звали. Денег обещали, выгод всяких. Мундиры на них кра-а-сивые!..
— Красивее наших?
— Не то чтобы красивше… — Усов замялся. — Но хорошие. Особливо офицерские: параду много!
— Чего-чего?
— Параду, блеску много… — Усов запнулся, замолчал, вспоминая недавнее, и веско заключил: — А против наших людей не устоят. И не мелки, особливо англичане, а крепость не та.
— Жарко там было вчера? — спросил Изыльметьев.
— Жарко! На "Форте" одних убитых, почитай, десятка два матросов. А английский адмирал третьего дни застрелился…
— Как — застрелился? — переспросил Изыльметьев.
— Нечаемо… Сказывали — без умыслу.
— Вот так так… — проговорил Изыльметьев возбужденно. — Третьего дня? Так, так… А флаг адмиральский не спускают. Значит, сам в нору, а флаг в гору? — Он схватил Усова за рукав. — Да точно ли адмирал умер?
— Так точно. Сегодня в Тарье хоронят.
— Вот для чего нынче гребная флотилия в Тарью пошла, — проговорил, усмехаясь, Завойко. — Ну, этого нам не жалко, милости просим, на сие земли у нас хватит!
Дома Усова ждала Харитина. Она долго изводила его расспросами.
— Отвяжись, девка! — вспылил вконец издерганный Усов. — Полынь-трава горькая.
— Совсем побили, говоришь? — тоскливо повторяла Харитина и заглядывала Усову в глаза. — А может, выживет, а? Он крепкий… Ничего не говорит?
— Стонет.
— Стонет?! — глаза девушки налились слезами. — Стонет… А как же вы?
В эту минуту Харитина ненавидела Усова.
— Что мы? — озлился он.
— Не оборонили, ироды! На глазах человека калечат… А вы… Харитина наступала на него.
— Командирша нашлась! — вышел из себя Усов. — Жив твой Семка, жив! Жив! Уходи, бесстыжая, тоже мне, артикул читает…
Девушка ушла из избы Усова, пришибленная бедой, не замечая людей, не ощущая приветливой ласки согретого солнцем августовского дня. Шла, спотыкаясь на крутых тропинках, крепко, до боли, прижимая руки к груди, как в то горестное утро, когда она торопилась в порт со свежим хлебом для Удалого.
У самой избы Харитину поджидал Никита Кочнев. Он низко поклонился, сняв картуз. На затылке курчавились тонкие светлые волосы.
— Шел мимо, дай, думаю, загляну ради праздничка, — напряженно проговорил он, не глядя на Харитину. — К Ивану Афанасьеву собрался…
От Никиты пахнуло винным духом, но Харитина так и потянулась к нему…
— Слыхал, Семена-то как? — сказала она.
— А что?
— В плену… Били его. Крепко били.
Никита стоял насупившись, смотрел, как текли слезы по белым щекам девушки, ожесточенно мял такую желанную, покорную ее руку.
— Судьба, значит, — проговорил он тихо. — Корабли вона где стоят… Ну как тут ему помочь? Не подойдешь, — сказал он, словно оправдываясь. Да и где искать-то?
Харитина освободила руку и, уже не глядя на него, толкнула дверь. Никита мягко загородил дорогу.
— Постой! — сказал он дрогнувшим голосом. — Постой, беда моя! — Он взял ее за плечи. — Слышь, постой! Нет Семена, нет дружка нашего… Я бы за него ворогов без счету положил, а, видишь, ушли, удалились, — улыбнулся он улыбкой, полной пьяной горечи, — может, и вовсе уйдут, что станешь делать?.. Океан дал, океан и взял. — Скрытая боль послышалась в словах Никиты. — Привиделся он тебе, молоканочка, привиделся… Не век же горевать…
— Никита, Никита… — ответила девушка сквозь слезы. — Разве ж его забудешь? Глупый ты, Никита! Хороший, а глупый…
V
Даже в дни затишья Завойко избегал возвращаться в свой опустевший дом. В порту ни на минуту не останавливалась работа. Продолжали прерванную приходом неприятеля разгрузку "Св. Магдалины", пополняли запасы пороха на батареях Дмитрия Максутова, Гаврилова, Попова. С "Авроры" свозили на берег запасной рангоут, стеньги, которые не были использованы при сооружении заградительного бона. На гребных лодках в безветрии переводили "Ноубль" и мелкие каботажные суда под прикрытие Сигнальной горы, — по вчерашнему обстрелу города и порта стало очевидным, что на прежнем месте оставлять их опасно.
Завойко пригласил офицеров "Авроры" отобедать в его портовом кабинете, куда внесли два длинных некрашеных стола и собранные чуть ли не со всего управления стулья. Через открытые окна в комнату врывались голоса, скрип сходен у пакгауза, пьяная немецкая песня, несшаяся из питейного заведения, и крики чаек. Коротка птичья память, — чайки уже беспечно носились над заливом; они то срывались вниз, готовые, казалось, вот-вот упасть на палубу "Авроры", то неслись понизу, едва не касаясь воды, и улетали за Сигнальную гору, туда, где в безмолвии стояли черные фрегаты.
Еще до начала обеда Пастухов доставил губернатору письмо Арбузова. Завойко веселыми глазами пробежал письмо, расхохотался и протянул его Изыльметьеву:
— Полюбуйтесь, каков!
"Оставляя в стороне оскорбленное чувство человека, — писал Арбузов, обращаюсь к Вам, господин губернатор, с предложением моих услуг. Может быть, это сколько-нибудь поправит дело обороны. Мне более двадцати раз приходилось бывать в делах с неприятелем. Из числа наличных офицеров едва ли кто-нибудь в состоянии заменить меня, за недостатком боевой опытности…"
— Положительно неисправим! — буркнул Изыльметьев, прочитав записку.
Склонясь над столом, Завойко крупными буквами наложил на письме резолюцию:
"Издать приказ о вступлении капитана второго ранга Арбузова А. П. в командование партии сибирских стрелков с сего числа, 21 августа 1854 года".
Губернатор протянул Пастухову листки и, отыскав конверт, в котором было подано письмо, вернул его мичману.
— Вот, — сказал он. — Мы ждем его к обеду.
Но обед не состоялся. Под самые окна с грохотом подкатила телега, и Завойко, ждавший возвращения вестового с хутора, выглянув в окно, ужаснулся. На жердях, едва прикрытых сеном, лежал ногами к передку Андронников. Серая холстина сползла с лица. Щеки землемера запали, приоткрылись веки, и сквозь узкую щелку глядели с застывшей мукой зрачки.
Завойко, а за ним офицеры и чиновники поспешили на площадь, куда отовсюду стекался народ. От телеги уже тянуло тленом. Завойко нагнулся над покойником, потом кинулся к тойону и впился в него сверлящим взглядом.
Седобородый старик беспомощно развел руками.
— Убит, ваше превосходительство, — сказал он тихо. — И сынка мой пропал, пропал…
— Кто убил? — Среди глубокого безмолвия вопрос Завойко прозвучал громко, исступленно.
Старик обернулся к задку телеги. Там жался маленький рыжий матрос, тоскливо поглядывая то на толпу, то на суда в заливе.
— Американ, — сказал тойон. — Большой американ.
Завойко бросился к рыжему, с неожиданной силой схватил его за ворот рубахи, тряхнул так, что матрос упал, ударившись лицом о кованый обод колеса.
— Подпоручик Губарев, — приказал Завойко, отвернувшись от рыжего и все еще тяжело дыша, — завтра на плацу наказать плетьми… — На мгновение он запнулся, думая, сколько назначить ударов, потом резко взмахнул рукой. — Нечего ему землю поганить. Хватит! Где Магуд? — повернулся Завойко к тойону.
— Ушел…
В Завойко все так и клокотало.
— Как же вы выпустили его живым?! — гневно воскликнул он и подошел к телу Андронникова.
Сунув в чьи-то руки свою фуражку, он наклонился и поцеловал большой лоб землемера. Губы ощутили недобрую прохладу безгласного, недвижного тела.
— Светлый, нужный был человек, — сказал негромко Завойко и глубоко вздохнул. — Еретик! Мало веры и много любви. Да-с…
Многие вернулись в комнату вслед за ним.
В ожидании Чэзза Завойко предавался воспоминаниям, говорил об Андронникове, которого мало знали приезжие офицеры, и о первом своем посещении Америки почти двадцать лет назад. Он стоял опершись на спинку кресла, чуть раскачиваясь в горьком раздумье.
— Пират! Черный, лесной человек, — говорил он о Магуде. — Двадцать лет назад я впервые пристал к берегам Америки. Можете себе представить, господа, сколь долгожданным был для меня новый берег, о котором слыхано столько чудес! Америка! Давид, поразивший британского Голиафа! В первую же нашу стоянку в Рио-де-Жанейро мы увидели три американских брига с черными рабами. Да, довелось и мне лично узреть это зверство человеческое, господа! — Завойко, глядя перед собой, взволнованно провел рукой по волнистым волосам. — До пятисот рабов на маленьком бриге! Я сам не хотел прежде верить, чтобы строгость всеобщего закона, запрещающего торговлю людьми, и дух века были так презираемы теми, кто имеет капиталы. Несчастных продавали с аукционного торга на двенадцать лет в неволю, с тем чтобы после им стать уже свободными людьми. — Завойко саркастически улыбнулся: — Как он найдет свободу даже и после этого срока? Никак и никогда! Я был еще тогда наивным юнцом, мне хотелось броситься на преступные бриги и крикнуть бессердечным спекуляторам: "Разве работник лошадь, на которой вы пашете, возите воду, ездите в церковь? Разве он ваша личная собственность, которую вы можете терзать по своему произволу?"
Тироль усмехнулся, чуть скривив тонкие, бескровные губы, и сказал с легкой укоризной:
— Не слишком ли горячо-с, ваше превосходительство?! Поверите, вчуже страшно стало… Уж не посоветуете ли мне отпустить мужиков на все четыре стороны? — Тироль рассмеялся, но, заметив недовольное выражение лица Завойко, добавил с улыбкой: Помилуйте-с, этак мы благородных дворян по миру пустим…
— Нынче, — сухо оборвал его Завойко, — к чести нашей, в России едва ли не все сословия ощущают… — он запнулся, подбирая подходящее слово…всё неудобство крепостного состояния…
Он повел было речь о нравах в портовых городах Америки, но дверь осторожно открылась и в кабинет, пропустив вперед Губарева, робко, бочком вошел Чэзз. Завойко бросил взгляд в его сторону, помолчал какое-то время и спокойно приблизился к Чэззу.
— Ну-с, поручитель! — проговорил губернатор с пугающим спокойствием.
Обрюзгшее, помятое лицо купца было неприятно, веки с мелкими прожилками вздрагивали. Зловещее спокойствие губернатора, хмурые лица офицеров — все это страшило его. Он открыл было рот, но Завойко перебил его:
— Уж не вздумал ли и ты бежать?
— Что вы, ваше превосходительство! — пролепетал Чэзз. — Я… заломил он в отчаянии руки.
— Будет! — гневно прервал его губернатор. — Будет тебе шута ломать! И, пронизывая купца ледяным взглядом, сказал: — Магуд убил Андронникова и бежал. Понимаешь? Бежал… Куда?
Чэзз упал на колени. Руки купца потянулись к Завойко.
Губернатор брезгливо подался назад.
— Губарев! Убери его! Головой ответишь! — И, взглянув на протянутые руки Чэзза, приказал: — Взять в железа, а там поглядим!..
Скользнув глазами по лицам офицеров, подошел к накрытому столу и, когда затихли шаркающие шаги Чэзза, сказал почти конфузливо:
— Ну вот и отобедали, господа!
VI
Никольсон обставил похороны Прайса со всей возможной при военных обстоятельствах торжественностью. Ритуал похорон должен был напомнить матросам о всемогуществе британского флота.
Вслед за шлюпками к Тарьинской бухте подтянулись суда эскадры. На берегу приготовились к погребению адмирала. Но прежде нужно было похоронить убитых матросов. В складке между двумя холмами их торопливо забросали землей. Тут же предали земле бренные останки мичмана Тибуржа. Прозвучали скромные ружейные залпы.
И только после этого Никольсон ступил на берег с отборной командой матросов "Президента". На их плечах мерно колыхался гроб.
Так вот она, русская земля, повергшая в прах старого адмирала! Непокорная и загадочная земля! Никольсон ступает по ней нарочито тяжело, печатая шаг, как будто утверждаясь на этой земле, вопреки вчерашнему поражению. На прибрежном песке отпечатываются глубокие следы его сапог.
Следов множество. Сюда съезжают матросы, рывшие могилы, музыканты, офицеры… Точно так будет выглядеть берег у Петропавловска, когда англичане пойдут на решающий штурм. Всю землю покроют следы матросских сапог.
Будет так!
Обыкновенная, ничем не примечательная земля! Угрюмо встречают волну морщинистые скалы. Они словно укрыты огромной медвежьей шкурой: цепкий кустарник, мох, низкорослый пихтач и каменная береза образуют этот щетинистый покров. На отмелях — тусклое мерцание дресвы, плоские светлые камни, валуны, тронутые серо-зеленым мхом.
"Ничего особенного! — думает Никольсон. — Тишина, нарушаемая только птицами. Пугливое вздрагивание березовых листьев. Сколько раз высаживался британский солдат на чужие берега — они шумели широкой листвой пальм, отгораживались от пришельцев стеной джунглей, могучими кедрами, эвкалиптами, суровыми хребтами, таившими несметные богатства, — и не было земли, которая не принесла бы дань покорности Британии!
Так было в Индии, в Океании, на земле кафров, бушменов, в Бирме, на всех континентах мира. Так было в Китае, который дерзнул отказаться от торговых услуг ее величества королевы английской, от опиума из лучших сортов индийского мака! Так будет и здесь, на суровой русской земле. Ничего особенного в ней нет, в этой земле, которой устрашился Прайс, старик, выживший из ума…"
Под ногами сухо потрескивают сучья, выскальзывают, словно разбегаясь в страхе, скрипучие кругляши, шуршит песок, и покоряются человеку цепкие, упругие ветви кедрового стланика.
Земля осыпалась под ногами матросов, несших гроб. В душе они проклинали адмирала. Дубовый гроб, жилистое тело адмирала, тяжелый парадный мундир, золото погон и нарукавных нашивок, адмиральская шпага трудная ноша для людей, которым приходится брести в гору, по неровной, сыпучей земле.
Никольсон слышал учащенное, с присвистом дыхание Депуанта. В белых панталонах и синем мундире на ярко-красной подкладке, пунцовый от напряжения, Депуант напоминал попугая.
Он легко подтолкнул Никольсона локтем и, скосив глаза, посмотрел в небо.
— Смотрите, они уже улетают!
Крикливые гуси, быстрые казарки, свиязи и клоктуши собираются в стаи, поднимают оживленный гомон на открытых холмах, волнуются в заливе, на озерах. Начинался отлет птиц на юг.
Черные суда в Тарьинском заливе, сине-красные мундиры и высокие фуражки французских артиллеристов с султанами над козырьком, красные и белые рубахи матросов — все это беспокоит птиц, привыкших проводить свои предотлетные советы в патриархальной тишине.
— Улетают! — повторил Депуант со вздохом зависти.
Мелькнул в памяти далекий, недостижимый берег Нормандии.
— Ничего, господин контр-адмирал, — сказал Никольсон, — я обещаю вам хорошую охоту. Тут должна быть и лесная зимующая птица: глухари, рябчики, куропатки. Еще пригодятся наши штуцеры…
Капитаны судов дружно работали лопатами, заваливая могилу Прайса комьями земли.
На судах скрестили реи, отдавая последнюю дань покойному адмиралу. Раздались орудийные залпы. Вспугнутые птицы поднялись в безоблачное небо и устремились на юг, на лету перестраиваясь для трудного, далекого путешествия.
Офицеры и матросы поспешно покидали берег. Ни у кого не было желания задерживаться здесь, хотя впервые после Гонолулу матросы чувствовали под ногами твердую почву. Тревожило безлюдье, столь странное после вчерашнего боя, настороженный строй деревьев, рассыпанных по холмам, как солдаты в цепи, дыхание густого, непроницаемого кустарника. Никольсон тоже покинул берег с чувством облегчения.
На широкой отмели остался один катер.
У могилы Прайса еще возились матросы. Они украшали могильный холм дерном и вырезали в коре высокой березы, в тени которой лежал Прайс, две буквы "Д. П." — Дэвис Прайс.
Дерево было старое, неподатливое, оно пустило тело Прайса в землю после отчаянного сопротивления: пришлось топорами разрубать его узловатые, крепкие корни.
Магуд слышал ружейные залпы, но не знал, что они означают. Все еще испуганный появлением Андронникова и камчадалов, он опасался погони и прятался в оврагах Сельдовой бухты, постепенно отдаляясь от берега. Звук ружейных салютов дошел до него слишком глухо. Трудно определить, стреляют ли из штуцеров или старых кремневых ружей, переделанных камчатскими мастеровыми в ударные. А может быть, это расстреливали рыжего матроса?
Но когда неподалеку прогрохотала большая пушка "Вираго", а затем залпы судовой артиллерии, Магуд сообразил, что английская эскадра близко. Не могли же, в самом деле, батареи Петропавловска переместиться в Тарью.
Магуд выбрался на возвышенность и вскарабкался на березу, с которой поверх кустарника и мелколесья открывалась часть Тарьинской бухты. Желанные английские суда! Ради них он проделал такой опасный путь, и вот они рядом, в получасе ходьбы, если идти быстро.
И он не пошел, а побежал. По скрещенным реям и размеренным залпам Магуд понял, что суда пришли сюда воздать кому-то воинские почести, и испугался, что они уйдут прежде, чем ему удастся добежать до берега. Он продирался сквозь заросли можжевельника и колючей жимолости, оставляя в них клочья одежды, падал в скрытые травой овраги.
Последняя группа матросов закончила работу и спускалась к воде. Могила осталась наверху. Матрос, вырезавший инициалы Прайса, остановился и окинул веселым взглядом место погребения.
— Ничего, — заметил он удовлетворенно, — место хорошее. — И подмигнул товарищам: — Летом полежать можно.
— А зимой? — спросил кто-то, и все вдруг впервые после высадки на берег рассмеялись.
— Вспомните мое слово, ребята, — сказал щекастый, кривоногий боцман "Президента", — в этом чертовом месте адмиралу еще поставят памятник. Привезут за десять тысяч миль каменную махину со всякими штучками и надписью, от которой ученому впору прослезиться, и поставят.
— Как же! Жди! — ответил веселый матрос. Он крепко выругался. — Как бы еще не вырыли нашего и не сбросили в какую-нибудь яму за кладбищенской оградой…
— За что?
— Будто не знаешь! — подмигнул матрос.
Сдвинули катер с отмели и тихо стали уходить от берега.
В эту минуту на скалах показался Магуд. Он с такой стремительностью сбежал вниз, что не смог остановиться и с громкой бранью ринулся по воде за катером.
Через несколько минут Магуд сидел в катере.
Для Никольсона Магуд оказался настоящей находкой. Штурман, проживший год в Петропавловске, представлял для капитана большой интерес, и поэтому Никольсон старался не замечать того, что отталкивало от этого точно с луны свалившегося человека. Он даже прощал Магуду развязность в обращении, за которую в другое время, как говорил капитан "Пика", "собаке штурману влетело бы здорово!". Фредерик Никольсон не без интереса изучал Магуда.
Янки трудно говорить, это заметно. Слишком скуден запас слов у парня. Но это не беда.
В конце концов, они и без того отлично понимают друг друга. Слава богу, четвертый час толкуют. Не с луны же, в самом деле, свалился этот щетинистый парень с бакенбардами, торчащими как у рыси, с пухлыми, плотоядными губами! От него разит потом, ромом, табаком — что ж, это запахи, знакомые каждому, кто бывал в портовых кабаках.
Главное, Магуд — живое подтверждение политической теории Никольсона. Нация должна делиться на две части: аристократы духа — и сильное, жизнеспособное, но слепое стадо. Люди, управляющие всем, и люди, делающие все.
Американец достал из кармана сложенный вчетверо намокший лист бумаги и осторожно расправил его. Это план порта и окружающих его батарей.
— А дорога достаточно широка? — переспросил Никольсон, показав на линию между Никольской горой и Култушным озером.
— Прекрасная дорога, капитан! Широкая дорога! — ответил Магуд, раскинув свои медвежьи лапы. — По такой дороге русским только и отправляться в ад.
Подробно расспросив Магуда о расположении батарей, о численности сил и оборонительных средствах порта, Никольсон представил его Депуанту.
— Кто защищает порт, кроме экипажа "Авроры"? — спросил адмирал, которому Магуд не понравился с первого взгляда.
— Старики, инвалиды, чиновники. Еще приехали стрелки из Сибири на транспорте "Двина"… Триста казаков. Дикий народ…
— Позвольте! — Депуант обрадовался, уличив Магуда во лжи. — Как же это, из Сибири на транспорте? По Сибири, насколько мне известно, можно ездить на лошадях, на собаках, на телегах…
— А эти прикатили на транспорте, хозяин, — упрямо возразил Магуд.
— Что-то ты путаешь, штурман, — насторожился Никольсон. — Из Амура в море не выйдешь, а других судоходных рек тут нет.
— Значит, нашлись, — отрубил Магуд.
Депуант поинтересовался:
— В Петропавловске никто не сочувствует нам?
Магуд задумался.
— Есть один уважительный человек. Почтмейстер. Тут не все в порядке, — он постучал по лбу согнутым пальцем. — Еще есть купец Чэзз. У него богатая лавка, много провианта. Он поможет.
— А туземцы? — спросил Депуант.
— Что вы, хозяин! — Магуд расхохотался. — От них ничего не ждите!
Магуд устал от продолжительного допроса. По требованию Депуанта он набросал обстоятельный план Петропавловска, нанес на него довольно точно расположение батарей, сведения о численности сил и важные подробности о дороге и озерном дефиле.
Но и это показалось Депуанту недостаточным.
— Я не доверяю этому бродяге, — сказал он, оставшись наедине с Никольсоном. Никольсон нетерпеливо поморщился. — Да-с! Но страну знает. Многое совпадает с нашими наблюдениями. Сведите-ка его с пленными русскими, попробуйте добиться от них чего-нибудь. Покажите им этот план.
Вскоре пленных вернули на "Пик".
Никольсон остановил свое внимание на степенном и, казалось, подавленном событиями Зыбине.
— Посмотри-ка, дружок, карту, — обратился он через переводчика. Верно ли, что эта дорога удобна для десанта?
— Отчего не поглядеть, — согласился Зыбин. — Ну-ка, дай мне ландкарт!
Матрос долго вертел в руках листок с чертежом Магуда.
— Не знаю, — сказал он наконец. — Не по-нашему тут писано.
— Верно ли, что между горой и озером лежит широкая, удобная дорога? уточнил Никольсон.
— В порту, что ли? — озабоченно поглядел на него Зыбин.
— В Петропавловске, — подтвердил переводчик.
— И-и-и, этого мы вовсе не знаем…
— Как так?
— Мы люди морские, здешних мест не знаем.
— Должны знать, — повторил переводчик слова Никольсона.
— А как же нам знать, коли привезли нас сюда в скорбуте! Мы здешнюю землю только в гошпитальное оконце видели.
— Лжешь, старый!
— Грех в мои-то лета врать. Мы с "Авроры". Еще в Кальяо бок о бок с их блистательством стояли, — простодушно улыбнулся Зыбин.
Ужимки матроса не обманули Никольсона. Он пустил в ход тяжелые сапоги.
— Бей, бей, барин! — злобно приговаривал Зыбин, руки которого были схвачены наручниками. — Хоть кнутами бей! Кнут не архангел, души не выймет, а правду скажет. Задохнешься ты нашей правдой!
Ехлаков тоже отпирался и отвечал на все вопросы упорным движением головы. Кулаки англичанина отскакивали от его постепенно темневших, отливавших красной медью скул.
— Азиат! — орал Никольсон, взбешенный упорством русских. — Татарин! Будешь у меня болтаться на рее!
Дошла очередь и до Киселева, старого матроса, доживавшего свой век в Петропавловске, в собственной избе, с женой камчадалкой. Киселев знает окрестности Петропавловска как свою избу, не раз видел в порту Магуда.
— Не могу знать! — ответил вполголоса Киселев и почувствовал облегчение оттого, что слово уже сказано и теперь он будет упрямо стоять на своем.
— Ах ты, шелудивый пес! — Магуд подскочил к Киселеву и сгреб в кулак его седой ус. — Кому же знать, как не тебе!
Магуд нанес старику удар в подбородок. Мир покачнулся. Воды залива взметнулись, встали холодной голубой стеной, а затем стена рухнула и глазам открылась дорога.
…Белая, усыпанная толченым известняком, схваченная дождями и зноем дорога у Никольской горы. Плотная лунная дорога, мерцавшая даже в беззвездные ночи.
Глаза Киселева были закрыты, но он ясно видел перед собой эту дорогу, ее ленивый, вольный изгиб, ее озорную игру с зеленой Николкой: то подойдет совсем близко, прильнет к мшистым скалам, то отбежит на много саженей, и вьется и манит белизной.
Новый удар потряс матроса.
Дорога разбилась на тысячи кусков, и каждый рассыпался пучком жарких искр, беснующихся, обжигающих мозг.
— Не ты ли всегда торчал на посту у арсенала? — закричал Магуд.
…Многие годы стоял он на часах у порохового погреба. В январскую пургу, когда снег заметает избы до самых крыш, и в теплые летние ночи. Как хорошо здесь летом! За Николкой прохладно дышит залив, огромный, как море. Гул шагов по сухой, звонкой дороге издалека извещает часового о путнике. Его не нужно бояться, думать, что он подкрадется к пороховому погребу и отнимет у старого матроса кремневое ружье. Тепло человеку среди своих!
От сильного толчка Киселев упал на колени. Он выплюнул кровь на светлые доски палубы и еще раз прохрипел:
— Не могу знать…
Зеркальная поверхность Култушного озера завертелась перед его глазами… Затем озеро исчезло, открыв полутемную избу и смуглое лицо пожилой камчадалки. Из-под длинных темных ресниц медленно ползут слезы, оставляя след на смуглом, нежном лице женщины, на котором старый матрос не замечает ни морщин, ни чересчур острых скул. Нежная, лучшая, как и каждая любящая женщина и мать…
— Не могу знать! — прошептал Киселев, сгибаясь и закрывая живот.
Удары падали тяжело, тупо. Киселев лежал на палубе — теперь было удобно бить сапогами.
Кровь хлынула из горла старого матроса, и он потерял сознание.
Когда Магуд оказался рядом с Удалым, тот плюнул в лицо удивленного американца. Магуд узнал своего старого противника. Гнев вернул Семену энергию и живость.
— Что, узнал? — прохрипел Удалой, смотря на него воспаленными, страшными глазами. — Оботрись, кат! Никуда ты от меня не уйдешь до самой смерти.
Магуд бросился к Семену, но Никольсон остановил его. Простое убийство не входило в расчет капитана. Пленных следовало возвратить на французский фрегат — Депуант не отменял своего приказа.
— Полегче, хватит, — сказал Никольсон, перехватив руку Магуда. — От него ничего не добьешься, уж мы пробовали…
Хотя пленные ничего не сказали, старшие офицеры эскадры, одобренные сведениями Магуда о гарнизоне Петропавловска, настаивали на высадке. Даже осмотрительный и осторожный Ла Грандиер, капитан "Эвредика", считал, что высадка неминуемо должна быть успешной.
Феврие Депуант поддался общему подъему. Ему тоже показалось теперь все таким простым, осязаемым, достижимым. Остатки сомнений исчезли.
— Мы будем завтракать в Петропавловске, — воодушевился Депуант. Прошу вас позаботиться обо всем, захватить провизию, вино, одеяла, тюфяки, аптечки… Материалы для заклепки русских орудий…
— Будет нелишним захватить и наручники для пленных, — вставил Никольсон. — Эта вещь часто совершенно необходима.
Высадка была назначена на 24 августа.
В ночь черед сражением Депуант обходил палубу и матросские помещения флагманского фрегата. В кубрике, при свете тусклого фонаря, Пьер Ландорс, только что отстояв вахту, писал письмо. Молодой матрос не сразу заметил адмирала.
Адмирал положил руку на плечо Ландорса.
— Что пишешь, дружок? — спросил он.
Пьер опустил руки по швам. Обычная его веселость, спугнутая адмиралом, возвращалась медленно.
— Письмо, мой адмирал!
— Кому, дружок?
— Матери. В Нанси.
Депуант взял из рук матроса начатый лист бумаги, перо и надписал в правом верхнем углу: "Петропавловск-на-Камчатке. В канун победы. 23.VIII.1854 г.".
Пьер прочел, его лицо расплылось в добродушнейшей улыбке.
— Справедливо?
— Справедливо, мой адмирал. Только я однажды уже сделал такую надпись. Когда нами еще командовал мичман Тибурж…
Адмирал насупился, раздумывая, как лучше объяснить матросу разницу между боем 20 августа и завтрашним днем, который непременно принесет им победу.
Между тем Пьер Ландорс уже шарил в карманах в поисках неотправленного письма.
— Не нужно, — остановил его Депуант. — Напиши матери что-нибудь ободряющее.
— Я готовлю матушку к тому, чтобы она не очень удивилась, получив следующее письмо, написанное рукой моего товарища, — сказал Пьер, вполне совладав со смущением. — Пусть знает, что сын ее в раю и у него нет времени на такие пустяки, как письма в Нанси.
— Ты шутишь? Это хорошо. — Депуант потрепал Пьера по щеке. — Французы побеждают шутя, а если нужно, то и умирают с шуткой на устах!
Довольный собой, Депуант разгуливал по палубе.
Поднялся ветер. За сетками морщился пустынный залив, словно охваченный волнением перед неизбежным падением порта. Ветер принес с берега жалобный, скулящий звук, похожий не то на визжание ворота, не то на вой зверя…
"Плохо там, на берегу, — подумал адмирал. — Не хотел бы я быть на их месте".
Эскадра спала, но усиленная ночная вахта делала необходимые приготовления к высадке.
Все предвещало успех.