I
После самоубийства Прайса решающий голос на эскадре принадлежал не французскому адмиралу, а капитану Никольсону. Он стал хозяином на эскадре, используя иные, чем Прайс, средства. Капитан "Пика", равный по званию Барриджу, Паркеру и Ла Грандиеру, опирался не на право старшинства, а использовал, как ни странно, ненависть, которую питал к нему Депуант.
Адмирал ненавидел высокую, прямую фигуру Никольсона, созданную для мундира, для парадов и капитанского мостика, ненавидел его цепкий, односторонне тренированный ум, отрицавший все, что могло служить "пользе ближнего", отвергавший спасительные формальности и правила вежливости эту, как считал Депуант, "основу и самую возможность благоприличной жизни людей высшего круга", — ненавидел ум Никольсона, направленный исключительно на удовлетворение своекорыстных интересов, эгоистического инстинкта и властолюбия. Никольсон был неистощимо изобретателен, когда дело шло о его личной выгоде, о борьбе за власть. Его ум настораживался, пробуждался инстинкт игрока, авантюриста.
Депуант в редкие минуты, когда обнаруживал, что он действует по указке Никольсона, "взрывался". Он шумел, объяснялся с Никольсоном раздраженным тоном, казался гневным, упрямым командиром. Но хватало его ненадолго.
Никольсон с назойливостью маньяка говорил об Англии. О величии Англии. О будущем Англии. О чести Англии. Именем Англии он клялся. Англию призывал в свидетели и судьи. Казалось, никто в мире не должен думать ни о чем другом, кроме Англии, не смеет заботиться о чьих-либо интересах, кроме интересов Англии. Депуант терпеливо выслушивал излияния Никольсона. О, он привык уважать верноподданнические чувства! Разве он сам не клянется в верности Луи Наполеону, герою случая и трагической запутанности европейских дел, разве не клянется он в верности императору, хотя не чувствует в своем сердце ничего, кроме гнетущей пустоты и равнодушия? Это тоже правила игры, своего рода светскость, норма поведения — иначе у шпионов и палачей императора оказалось бы слишком много забот.
Пусть болтал бы себе об Англии! Прайс тоже не упускал случая ввернуть словечко о "старой доброй Англии". Но зачем так усердствовать?! Зачем понуждать окружающих беспрестанно глотать то, что разжевываешь своими волчьими челюстями, зачем совать эту жвачку в глотку людям без меры и без спросу!
Пусть болтал бы себе об Англии, но в меру, холодно и чинно, как актер старого театра, с пристрастием к звучной и высокопарной фразе.
И тем не менее капитан "Пика", молчаливо перенося взрывы раздражения адмирала, искушая его легкостью овладения портом, а порою и пугая тенью Прайса и тяжестью ответственности за неудачу кампании, принудил Депуанта принять составленный им, Никольсоном, план высадки и атаки.
Никольсон с нетерпением ждал предстоящих событий.
Нынешний десант ничем не будет напоминать беспорядочной высадки у Красного Яра. Все рассчитано, все учтено.
Нынче и вулканы, сторожащие камчатскую землю, не кажутся Никольсону такими грозными и величественными, как в день похорон Прайса. Горы и мрачные утесы, непокорные племена и чужие континенты — все склонилось перед могуществом Англии. Склонится и Петропавловск.
Никольсон нынче не на "Пике", а на "Президенте", против крайней береговой батареи русских. У "Пика" сегодня простая задача: фрегат ведет отвлекающий огонь по двум уже знакомым батареям и сковывает часть сил русских. Изредка "Пик" стреляет и по русским судам и по порту, образуя нестройное артиллерийское трио с "Эвредиком" и "Облигадо".
Другое дело — "Президент". Здесь Никольсон находится к явному неудовольствию капитана Барриджа, пользуясь правами старшего на английской эскадре. Барридж докладывает Никольсону нехотя, цедит сквозь зубы неразборчивые фразы.
"Президент" ведет интенсивный огонь по берегу. Батарея у северной оконечности Никольской горы оказалась более твердым орешком, чем можно было предположить по ее виду и размерам. Никольсон, впрочем, схитрил: он поставил фрегат южнее батареи и заставил бездействовать три русские пушки, установленные на левом фасе.
Ричард Барридж от англичан и Ла Грандиер от французов назначены начальниками десанта. Нельзя сказать, что Барридж трусил, — он располагал слишком значительными для Петропавловска силами и мог спокойно ждать развития событий. И все-таки риск был. Всякое случается — шальная пуля, удар штыка, граната, иногда и своя, если разорвется слишком близко… Упасть можно и на ровной, надраенной палубе, а чертова гора, которая торчит перед глазами, с обрывистыми тропинками и жесткой щетиной кустарника, — не палуба, высадка десанта — не парад. Заварил кашу Никольсон. Он спелся с приблудшим янки, сам наметил и место высадки, а теперь намерен отсиживаться на "Президенте".
Никольсон понимал, чем в настоящую минуту начинена голова Барриджа. Он подошел к Барриджу, готовившемуся спуститься в десантную шлюпку, и сказал, причмокнув губами, как гастроном, сожалеющий о потерянном для него лакомом блюде:
— Ну что за подлость лишить меня возможности высадиться на берег в такое прекрасное утро!
— Старик здорово обошел вас, — вяло ответил Барридж и подумал: "Хитришь, негодяй! Захотел бы высадиться — и Депуант ничего не смог бы поделать!"
— Американец не соврал, — продолжал почти грустно Никольсон, — за озером широкая дорога, не хуже той, что ведет из Лондона в Портсмут. Одно удовольствие двигаться в порт по такой дороге.
— Похоже, что так, — буркнул неопределенно капитан "Президента", понимая, что все это досужая болтовня, к дороге нужно еще прочиться, а это может стоить жизни.
— Я завидую вам, Барридж! Что бы ни случилось, добрая половина славы покорителя Камчатки будет принадлежать вам.
— Я солдат, сэр, — заметил Барридж скромно, — я выполняю приказ!
Барридж невольно улыбнулся, подумав о том, что станется с его половиной славы, если он умрет на этой прекрасной дороге, не успев написать завещание.
Осмотр местности с "Президента" подтвердил правильность сообщения Магуда. Если янки дал точные сведения и о численности и о боевых качествах гарнизона, победа будет достигнута легко, сам Депуант постарается забыть о прошлой высадке у Красного Яра. Вспоминая первый бой, Никольсон радовался своему чутью, инстинкту истинного британца, который подсказал ему, в чем заключается настоящий интерес Англии. Неважно, что выстрел Никольсона стоил жизни нескольким французам!
Невелика беда… Британские стрелки, матросы "Пика" и "Президента" не для того совершали кругосветное плавание, чтобы высадиться на самой отдаленной батарее русских п о с л е т о г о, как ее заняли французы. Нет, он вовремя удержал своих парней. Они еще понадобятся для решающего штурма. Вот сегодня их день! Ну, а бомба, посланная с "Пика" в гущу французских матросов?.. Шальной снаряд, обычное на войне дело…
Замолчала батарея на перешейке, и десантные катера "Форта" подошли к узкой отмели. За ней начинались обрывы и крутизны Никольской горы. Матросы, британская морская пехота, французские стрелки, выйдя на берег, торопливо собирались в колонны. Глядя на то, как серо-зеленый берег покрывается красными и синими мундирами, Никольсон убеждался, что никакое неожиданное препятствие уже не задержит десанта, не заставит его повернуть.
Но нужно торопиться с проклятой батареей, дерзко отвечающей "Президенту"! Ее сопротивление задерживает высадку главных английских партий. Замысел Никольсона состоит в том, чтобы овладеть Никольской горой одновременным наступлением от перешейка и со стороны озера и, не задерживаясь, ворваться в порт.
Укрытая прочным земляным валом, батарея действовала тремя пушками. "Президент" подошел очень близко, на расстояние трехсот саженей. Меткое ядро русских уложило тринадцать человек на "Президенте". Но, несмотря на потери и значительные повреждения рангоута, становиться дальше не имело смысла, с батареей нужно покончить одним коротким ударом, чтобы высадить десант на всем протяжении Никольской горы.
На помощь "Президенту" пришел "Форт".
…Два часа не давал высадиться англичанам капитан-лейтенант Коралов. Мягкие черты его матово-смуглого лица оставались спокойными. Только каштановые кольца волос, которые всегда кудрявились на лбу и на висках и нежно вились на молочно-белом затылке, слиплись, и обильный пот выступил вокруг его красивых темных губ. Он непрестанно ловил пальцами левой руки крохотный ус, правой же коротко взмахивал, командуя орудиями.
Три короткие двадцатичетырехфунтовые пушки его невозмутимо отвечали на огонь семи бомбических и двадцати семи тяжелых ядерных орудий англичан. Два часа шла борьба. Англичане начинали терять всякое терпение.
Коралов упал, раненный в голову, но батарея продолжала сопротивляться.
И только когда у единственной уцелевшей пушки, накалившейся от частой стрельбы, разорвало ствол, на батарее застучали молотки. Артиллеристы Коралова заклепывали три пушки, которые так и не приняли участия в сражении — они тоже были засыпаны землей и фашинами.
Теперь ничто не мешало повсеместной высадке десантных партий.
Англичане хозяйничали на разрушенной батарее, сидели верхом на орудиях, хлебали ром из походных фляг, жгли фашины, прикуривали сигары от орудийных фитилей, рубили станки и грозились камня на камне не оставить на проклятой земле.
II
После падения батареи Александра Максутова Завойко неотлучно находился у порохового погреба, под горой. От неприятеля его отделяло несколько сот саженей. Между ними лежала Никольская гора, и Завойко из донесений начальников стрелковых партий знал, что по ее склонам уже карабкаются морские солдаты, вооруженные брандскугелями для поджога Петропавловска и дальнобойными штуцерами.
Генерал обдуманно избрал место для своего командного пункта. Сидя на сером валуне за погребом и прислушиваясь к перестрелке между батареей Коралова и неприятельскими фрегатами, он отдавал должное проницательности Муравьева, который пять лет назад при посещении Камчатки предсказал, что северные подступы к городу в случае высадки неприятеля окажутся наиболее уязвимым местом.
Попытка неприятеля пробиться в Петропавловск с парадного подъезда четыре дня назад была сорвана искусством и мужеством артиллеристов Сигнальной и Кошечной батарей. Сегодня неприятель постарается ворваться с черного хода, с фланга и тыла, не оставляя вместе с тем в покое и малую петропавловскую бухту. При нападении на Петропавловск с северо-запада Завойко нечего было делать на "Авроре". Там оставался — с небольшими резервами — капитан Изыльметьев, начальствуя над фрегатом и тремя восстановленными батареями.
От мысли сосредоточить свои стрелковые партии по гребню Никольской горы Завойко отказался сразу же. Трудно сказать, куда направит удар враг. Десантные отряды могут обойти гору, послав вверх для отвлечения внимания лишь небольшие группы стрелков. Портовые партии на горе окажутся окруженными, отрезанными от Петропавловска, а дорога в город и порт будет открыта. Сражение могло быть проиграно мгновенно.
Поэтому Завойко послал на Николку лишь две стрелковые партии: поручика Губарева к северной оконечности горы и партию аврорцев к югу, к седловине. Они встретят неприятеля ружейным огнем и попытаются, под прикрытием кустарника, задержать его на береговом склоне Николки. А тем временем выяснится и главное направление десанта. Завойко твердо рассчитывал на то, что стрелковые партии, собранные в более тесное кольцо вокруг Петропавловска, сумеют оказать длительное сопротивление неприятелю и сломить его настойчивость. Беспокойство вызывала батарея Култушного озера: всего четыре орудия, едва прикрытые валом, сложенным из мешков с крупчатой мукой, орудийная прислуга, набранная из писарей, чиновников и рядовых нестроевой роты.
Командир батареи, корабельный инженер-поручик Гезехус, заметно волновался. Он зарядил два орудия из четырех картечью с твердым намерением подпустить неприятеля на близкое расстояние.
В артиллерийском резерве одна легкая сухопутная пушка на конной тяге. Жалкий резерв! Титулярный советник Зарудный, командир этой пушки и отряда волонтеров, имел весьма грозный и воинственный вид. Отряд Зарудного насчитывал девятнадцать человек, которые держались тесной молчаливой кучкой.
"Дрянные ружья, — заключил Завойко и, оглядев побледневших чиновников, подумал: — А стрелки, надо полагать, и того хуже".
Завойко удерживал при себе резервную партию. Всего двадцать три человека. Они могут понадобиться в любой момент. При штыковом бое, да еще на такой гористой местности, никогда не знаешь, куда устремится враг, где ему удастся найти незащищенный проход или опрокинуть малочисленный заслон. Важно сохранить до критического момента какие-то, пусть незначительные, но способные оживить сопротивление силы.
О южных подступах к порту Завойко почти не тревожился. Вестовые приносили успокоительные сведения. Три батареи, испытанные в бою 20 августа, надежно запирают вход в гавань. "Аврора" и "Двина" не боятся малых судов неприятеля. Пожалуй, в трудную минуту батареи Гаврилова и Дмитрия Максутова смогут выделить стрелковые команды в помощь городу. Стрелковые резервы "Авроры" тоже пойдут в дело.
Завойко невольно ухмыльнулся собственному ходу мыслей. Резервы… Команды… Стрелковые партии… Громкие, обнадеживающие слова! Небольшие группы в семнадцать, двадцать, самое большое — тридцать человек! В общем, при всех усилиях не наберется и трехсот человек. Они затеряются на одном только склоне Николки. Еще неизвестно, что предпримет неприятель, сколько штыков он бросит на приступ города.
На батарее Коралова орудия умолкали одно за другим. Посыльный опаздывал с донесением. Завойко и сам слышал, что на батарее палит только одна пушка. Ранен капитан-лейтенант Коралов.
— В госпиталь! — приказал Завойко.
Не успел скрыться кондуктор, сообщивший о ранении командира батареи, а уж из-за горы показались носилки. Коралов с вяло склоненной набок головой вытянулся во всю длину носилок. Он был в беспамятстве. Лежал неподвижно, с кровавой полосой на мертвеннобледной шее, а батарея продолжала действовать… Но почему с такой тревогой смотрят на раненого волонтеры? Генерал сердито отвернулся от волонтеров. Он смотрел на дорогу, по которой непременно покажется неприятель, после того как окончательно разгромит батарею.
Несколько орудий "Президента" обстреливали навесным огнем внутреннюю отлогость Никольской горы. Вначале казалось, что это случайные выстрелы: артиллеристы, не рассчитав заряда и угла прицела, вместо порта обстреливают гору.
Но в неприятельских выстрелах была какая-то методичность и система. Ядра и бомбы ощупывали взгорье, на котором устроен пороховой погреб. Шаг за шагом, меняя участок, они приближались к погребу.
"Неужели они знают, где пороховой погреб! — Недоброе чувство к Усову хмурит лоб Завойко. — Может быть, матросы с "Авроры" не выдержали пыток?.. Или старик Киселев?"
Бесцельно думать об этом… Кто бы ни открыл англичанам секрет, они нащупывают пороховой погреб, защищенный со стороны дороги полуокружностью рва.
На площадку перед самым входом в погреб упала полуторапудовая бомба. Бомба скрыта от Завойко насыпью, образованной вынутой из рва землей. Сейчас раздастся взрыв, который затем повторится с несравненной силой. Крошечные капли пота выступили на лбу Завойко.
Еще полсекунды, секунда — и шипение потонет в грохоте взрыва. Завойко перестал слышать выстрелы "Президента" и "Форта", — на всей земле только и осталось, что зловещее шипение и дымок у входа в погреб.
…Кто-то бросился к бомбе. Крик изумления и испуга раздался в группе людей, стоящих вокруг Завойко.
Часовой порохового погреба наклонился, поднял тяжелую бомбу и бросил ее в глубокий ров. Взрыв потряс воздух. Часовой упал, вероятно оглушенный.
Вскоре его представили Завойко. Это отставной кондуктор Петр Белокопытов, по прозвищу Крапива. Он надел свой старый матросский костюм и наравне с прочими попросился "в службу".
Крапива был доволен до чрезвычайности, дряблые щеки румянились в седой щетине.
— Спасибо, дружок! — Завойко положил руку на костлявое плечо Белокопытова. — Не посрамил седой головы!
— Старая сноровка, ваше превосходительство, — козырнул Крапива, и при резком движении руки стало особенно заметно, как сильно сдал старый служака, — матросское платье свободно болталось и топорщилось на нем.
— Заслужил ты сегодня "Георгия", Белокопытов.
— Для "Георгия" грудь нужна молодецкая, — ответил Крапива, пожимая плечами и становясь еще тоньше. — А дадите — не откажусь. И седой голове лестно.
Канонада за горой усиливалась.
— Вот не знает англичанин, кто ему планы расстроил! — усмехнулся Завойко.
Старик польщен похвалой, обвисшие веки повлажнели; впрочем, у старика уже несколько лет как слезятся глаза. Он повернул голову к горе, за которой скрывался неприятель, и закричал высоким, стариковским тенорком:
— Эй, Англия! Не силен — не борись, не богат — не сердись!
Бескозырка упала на землю, открыв голову — точь-в-точь иссушенный солнцем и облетевший одуванчик.
— Нет, брат, — вздохнул Завойко. — И силен, и богат…
Умолкла батарея Коралова. Офицеры прислушались. На батарее заклепывают орудия.
Арбузов, чисто выбритый, с горящими глазами, в нетерпении переминался с ноги на ногу.
— Неужели невозможно использовать орудия правого фаса? — спросил он у Мровинского.
— Что вы, Александр Павлович! — голос Мровинского прозвучал укоризненно, почти обиженно. — Пушки не ружье, по команде "раз-два" не поворотишь…
Мровинский продолжал говорить, так как уловил в глазах Арбузова недоверие: "На свете нет ничего невозможного. Пустили бы меня на батарею, уж я бы…"
— Плохо, господа! — неприятно-менторским тоном заговорил Арбузов, как человек сторонний, имеющий право судить и оценивать. — Еще далеко до полудня, а береговые батареи пали. Берег открыт и доступен неприятелю. Теперь надежда на стрелков.
Над горой встал густой дым. Он заползал и с севера, по склону Николки, разорванный деревьями на тощие клочья.
— Горит рыбный сарай, — хмуро проговорил Зарудный.
На дороге показались артиллеристы Коралова. Они почти бежали, унося раненых на руках.
— Господа, прошу по местам! — приказал Завойко.
Мровинский неприязненно поглядел вслед Арбузову.
— Странный человек! Оригинал…
— Вы о ком? — спросил Завойко.
— Об Арбузове. На Амуре я как-то не разглядел его. Кругом было столько интересного, нового…
— Известная порода людей! — Завойко легко взмахнул кистью руки. Казарма. Плац-парады. Лесть младших офицеров и отвратительное всевластие над нижними чинами. Даже ясной голове за тридцать лет не устоять против этого… Весьма обыкновенная история.
В воздухе запахло гарью.
Клочья дыма обволакивали гору, пытались обойти препятствие, прорваться в город.
Вестовой от Губарева и помощник Коралова доложили Завойко о движении десанта: как и предполагал Завойко, удар наносился одновременно по трем направлениям; к седловине и на Никольскую гору двигались французы и небольшая часть англичан, главные же их силы были брошены к озерному дефиле. Обстановка определялась довольно точно. Завойко послал связного к Изыльметьеву с приказом бросить в бой все наличные стрелковые партии и фрегатские резервы, исключая орудийную прислугу.
Депуант решил не высаживаться на берег. Адмиральская шлюпка остановилась у отмели, на расстоянии двух десятков саженей от берега. Тут, в виду разрушенной батареи Коралова, адмирал будет дожидаться сообщения о взятии Петропавловска.
После падения обеих батарей Депуант был уверен в победе. И все-таки, пожимая на прощание руку Ла Грандиеру — а ему Депуант вверял честь французского знамени, — он успел шепнуть:
— В случае неудачи (заметьте, капитан: я не допускаю мысли о ней, но предусмотрительность требует этого!) кто-нибудь из ваших людей должен встать на видном месте и поднять обе руки к небу!
Никольсону с капитанского мостика "Президента" было гораздо удобнее обозревать местность. Перед ним, уходя направо, к перешейку, лежала Никольская гора, слева — низменный берег, дорога, за которой синело озеро. И все это пространство было занято десантными войсками.
Тут около тысячи человек. В авангарде шли двадцать рослых морских солдат с "Пика". Капитан Паркер тоже поднимался в гору. От Паркера на один шаг отстал знаменосец. У него в руках колебалось развернутое знамя Гибралтарского полка — символ храбрости и непобедимости британских морских солдат, приписанных к эскадре.
"Per mare, per terram!" — начертано на знамени.
Земной шар на знамени обвит лаврами.
Призывно звучат барабаны.
Кто остановит победное шествие британских солдат?! Царственный леопард поднял лапу. Под ним сверкала крошечная золотая корона. Ещё ниже надпись: "Гибралтар".
Морская пехота уверенно поднималась в гору. Красные рубахи мелькали в зелени кустов, задерживались у препятствий и упрямо ползли вверх.
Выше и выше…
Справа двигались французы. С борта "Президента" они казались особенно живописными, в синих куртках нараспашку, в темных, напоминающих по форме тазик шляпах с развевающимися лентами. Они поднимались по склону горы, жестикулируя, словно продолжая обычный оживленный галдеж.
На левом фланге и ближе к центру продвигались матросы с "Пика", "Президента" и "Вираго". Самые рослые, самые мускулистые и выносливые из всех, кто в это солнечное утро, как будто забавы ради, взбирался на молчаливую гору.
Французов на склонах больше, чем англичан, но в авангарде шли англичане. В важнейших пунктах — английские матросы. Впереди — Паркер, Барридж. Лейтенанты Кулум и Клеменс так и рвутся в бой, рыщут по склону, как заскучавшие по дичи ищейки. Гигант Ла Грандиер, мрачный бретонец Бурассэ, жеманный Лефебр — те ближе к седловине, на правом фланге, которому Никольсон не придает большого значения. Мундиры французских офицеров сверкают золотым шитьем.
"Великолепное зрелище! Чего опасался этот старый болван Депуант?! "По морю и по суше!" — написано на знамени Гибралтарского полка. Где британский солдат, там победа! — Никольсон ликовал. — Кто осмелится помешать десанту! Скоро партии достигнут середины горы, а сверху, где предполагалась засада, еще не прозвучал ни один выстрел. Или прав Магуд и русские ружья — что-то вроде детских хлопушек — неспособны причинить вред на расстоянии ста шагов?"
Магуд шел в гору, по правую руку от Барриджа. Он не удивился, выслушав приказание адмирала отправиться с десантом. Ничего удивительного, что ему не верят. Людям нельзя верить на слово, и старик прав, желая заручиться более веским доказательством. Что ж, они скоро убедятся, что на этот раз Магуд не соврал. Пусть не думают, что он собирается их облагодетельствовать! У него свои счеты с русскими, и уж на этот раз он постарается свести их так, чтобы не остаться в долгу.
Он не хотел бы попасться в руки Завойко. Но прийти в Петропавловск победителем, с десятком пар наручников, которыми запаслись английские офицеры, — совсем другое дело. Ради этого стоит рискнуть.
Крупный отряд англичан двигался в обход Николки к дороге. Он должен был захватить Озерную батарею, командующую дефиле, обнажить северные подступы к Петропавловску и охватить русские стрелковые партии.
Простой, дельный план.
Во всех пунктах численный перевес, преимущество вооружения, тактическое превосходство. Инициатива принадлежит храбрецам Паркера.
Дерзко, торжествующе били барабаны, швыряя трескучую дробь в спокойное голубое небо.
Кто устоит против натиска британских солдат!
Первым вступил в бой отряд англичан, обогнувший подножье Никольской горы.
С этой минуты Завойко, стоявший на взлобке, у порохового погреба, весь подобрался и словно преобразился. Коротким, острым взглядом он мгновенно охватывал широкое пространство перед собой: Зарудного с волонтерами, стоящего в полусотне шагов; Гезехуса на валу батареи; командиров стрелковых партий, ждущих его приказаний; приближавшегося неприятеля. Он теперь непосредственно руководил людьми, разбросанными на обширной пересеченной местности; офицеры хорошо видели генерала и следили за редкими взмахами его руки.
Как только в дефиле показались англичане, вестовой от Завойко бросился к Озерной батарее с приказом: "Подпустить близко. Бить картечью, наверняка".
Завойко ни на минуту не упускал из поля зрения и Никольскую гору. Присланный поручиком Губаревым солдат сообщил, что по всему склону движется неприятель. Число солдат точно установить невозможно — их маскируют деревья и кустарники.
Во всяком случае, на Николке Губарев с отрядом и фрегатская команда человек в тридцать. Они задержат неприятеля. Хоть на время. Пока выяснится обстановка у Култушного озера.
Волонтеры Зарудного занимали открытую позицию между Озерной батарей и пороховым погребом. Они волновались в ожидании неприятеля, и если Зарудный не замечал этого, то только потому, что и сам был неспокоен. В странном чувстве, овладевшем им, не было ничего знакомого и привычного.
Думал ли он о смерти? Да, думал о ней, когда только началась артиллерийская перестрелка. Он завидовал Александру Максутову. Их спор не был закончен. Максутов слишком упрямый, нетерпимый человек. Люди не меняют своих убеждений только потому, что им встретился красноречивый противник. Да и какое ему дело до убеждений Максутова?! Слова — ничто, если они не скреплены делом. Кровью, жизнью своей нужно подтвердить иные истины. А жизнь, насмехаясь над порывом Зарудного, привязала его к маленькой пушке, к нестройной партии волонтеров, жизнь не позволяла ему доказать значительность слов, сказанных в памятное воскресенье, по дороге к Светлому Ключу. Зарудный искренне верил, что защищает нечто неизмеримо более высокое и значительное, чем то, что доступно пониманию Максутова. Но защищать-то ему пока не приходится, а Максутов уже командует батареей, о которой даже скупой на похвалы Мровинский выразился весьма восторженно. Размышляя об этом, Зарудный желал себе любого исхода и даже смерти, только бы не прийти к концу дела с тем же нетронутым зарядом картечи, с той же холодной пулей в казенной части ружья. Когда же он узнал о тяжелом ранении Максутова, об отваге Маши Лыткиной, нетерпение его выросло до чрезвычайности.
Зарудный вырос в просторах Азии, изъездил гористое Забайкалье, тайгу и равнины Восточной Сибири — края, где церкви соседствовали с кумирнями и дацанами[29], где базары поражали разноречьем языков, контрастом лиц, где русский свободно объяснялся с якутом и тунгусом, а бурят знал русский язык с детства. Зарудный принадлежал к той распространенной породе простых людей, светлое и широкое сердце которых могло объять все иноязычные племена и народы, людей, с ненавистью наблюдавших колонизаторскую жестокость алчного, лишенного совести и честности чиновничества, и он попросту рассмеялся бы, если бы его обвинили в предвзятости, в намеренно неприязненном отношении к другому народу. Пустое! Зачем бы он стал ненавидеть мастерового, падающего от усталости у бирмингамской сталеплавильной печи, ливерпульского кочегара, изнемогающего подле жаркой топки, землепашца, бьющегося в тисках нужды, или манчестерскую ткачиху, умирающую от чахотки? Этой Англии, Англии работников, Зарудный не знал, но понимал, что она есть, непременно есть, и ее безрадостный труд позволяет английским шкиперам и офицерам одеваться в лучшее сукно, плавать на надежных кораблях и кричать о своем превосходстве над целым миром.
Но была и другая Англия: она возникала перед глазами при чтении газет и книг и отчасти была знакома ему по личным наблюдениям. Это Англия непроницаемых, надменных лиц, страна плантаторов и ростовщиков… Перед Зарудным возникали разные лица — то Магуда, хотя он был янки, то заезжего "геогностика", которого так решительно спровадил Завойко, то ханжеская физиономия Пальмерстона, портрет которого встретился Зарудному совсем недавно, в связи с военными событиями в Европе.
Английский отряд, выйдя на дорогу, на глазах у Зарудного разделился на две части. Большая группа двинулась к Озерной батарее, меньшая задержалась, осматриваясь в новой местности. По-видимому, они попытаются пройти у подошвы Николки, между пороховым погребом и отрядом Зарудного.
Неприятель был спокоен. Офицеры, в пунцовых куртках с белой перевязью, что-то обсуждали, показывая руками в сторону Петропавловска.
Большой отряд приближался к Култушному озеру, но батарея, где находился теперь, кроме Гезехуса, и Арбузов, молчала. Зарудный следил за батареей, хотя второй отряд пришел в движение и медленно сближался с партией волонтеров.
Когда до батареи осталось шагов шестьсот, англичане стали на ходу целиться в прислугу у амбразуры и в Арбузова, расхаживавшего по банкету. Несколько штуцерных пуль не достигли цели — испуганные писаря попрятались, а капитан Арбузов, чувствуя, что в это мгновение на нем сосредоточены все взгляды, остановился и погрозил неприятелю обнаженной саблей.
Хотя молчание батареи и смущало англичан, уже испытавших на себе выдержку и непреклонность русских артиллеристов, они, сменив шаг, кинулись вперед, рассчитывая броском овладеть позицией. Только тогда выстрелили две пушки, заряженные картечью.
Больше Зарудный не мог наблюдать за батареей.
На него шел отряд матросов, вдвое превосходивший численностью команду волонтеров. Волонтеры, кроме тех, кто обслуживал пушку и кое-как скрывался за ее дубовым лафетом, опустились на колено. Так было удобнее прицеливаться, а бурьян и трава закрывали тело.
Покуда стрелять не имело смысла. У волонтеров ударные ружья, переделанные в здешней мастерской из старых кремневых: огниво и подогнивная пружина были сняты, срезана полка, вместо этого вварен подстержник и кремневый курок заменен ударником. Дальность стрельбы увеличилась, и все же не было смысла открывать огонь дальше трехсот трехсот пятидесяти шагов.
— Лихо идут, подлецы! — восхищенно сказал Поликарп Жерехов, косясь на Зарудного.
— Лихо-то лихо! — отрезал Никита Кочнев. — Поглядим, как обратно побегут!
Красные рубахи приближались. У офицера, плотного, квадратного человека, лицо с массивной челюстью и короткими, словно обрубленными ушами кажется надменным и жестоким.
Один из волонтеров выстрелил. Пуля шлепнулась на дороге, саженей за тридцать до шагающих матросов, и рикошетировала влево, к горе. Матросы засмеялись и открыли стрельбу из штуцеров. Волонтеры пригнулись к земле.
Англичане ускорили шаг. Оставалось не больше двухсот шагов. Зарудному показалось, что он встретился глазами с офицером и уловил в них пренебрежение. Пора! Завойко поднял согнутую в локте руку и выжидательно смотрит на Зарудного. Если пропустить нужный момент, волонтерам придется плохо.
— Пали! — скомандовал Зарудный.
Пушка выстрелила картечью. После трех выстрелов, откатившись слишком сильно, пушка свалилась в яму, заросшую травой.
Картечь пробила брешь в первых двух линиях англичан. Со стоном упали раненые. Матросы подхватили их на руки и в замешательстве установились.
Зарудный бросился вперед, увлекая за собой волонтеров.
Англичане повернули и побежали быстрой рысцой, унося убитых и раненых.
— Во как бегут! Славно бегут! — закричал рядом с Зарудным Никита Кочнев.
Справа, вдоль озера, растянулась цепочка морских стрелков Паркера они тоже бежали к заливу. Зарудный понял — Гезехус отогнал аванпосты неприятеля.
Пришлось остановить возбужденных, орущих волонтеров: соединенный отряд англичан мог легко перебить людей Зарудного.
Едва остановились, как слева, на склоне горы, послышался топот и громкие крики. Зарудному показалось, что англичане, овладев вершиной горы, бегут вниз, чтобы ударом с фланга и тыла уничтожить стрелковые заслоны. Но когда мимо Зарудного пробежал полицмейстер Губарев, а за ним показался и весь его отряд, Зарудный почувствовал некоторое облегчение.
Завойко уже спешил к месту неожиданной встречи двух отрядов. От Озерной батареи бежал, придерживая саблю, Арбузов, а за ним Гезехус.
Поджидая Завойко, Зарудный видел, как скатывается с горы отряд матросов с "Авроры", — среди них были и шлюпочные гребцы, одетые в красные рубахи, принятые Зарудным за мундиры англичан. На вершине горы сухо потрескивали штуцерные выстрелы.
Зарудный никогда не видел Завойко таким, как сейчас: он смотрел на Губарева широкими от бешенства, злыми, беспощадными глазами и, казалось, готов был ударить полицмейстера.
— Почему оставили гору без боя, без сопротивления?
Поручик обмяк, отвел глаза от бледного лица губернатора.
— Виноват-с, ваше превосходительство. Спешил на помощь батарее поручика Гезехуса.
Гезехус хотел что-то сказать, но, как всегда, от большого волнения стал заикаться. Обстановка была не такая, чтобы ждать, пока Гезехус разрешится фразой. Арбузов величаво молчал и уничтожающе смотрел на Губарева, точно говорил: "Вот они, ваши-то подчиненные, господин губернатор, полюбуйтесь!"
— Как ты смел? Без приказа, без моего разрешения!
— Виноват-с, — тупо повторял Губарев. — Виноват-с… Только я не от смерти, а к смерти бежал…
— Всё слова. Дурацкая болтовня… Не о твоей жизни дело идет… Теперь, гляди, и флотские побежали… Где неприятель?
— На гору подымается…
— На гору… — Завойко подался вперед и сорвал погоны с приземистого Губарева. — А ты с горы? Грабители в дверь, а ты в окно: пропадай добро, жена, дети…
— Виноват-с, виноват-с… — растерянно твердил поручик.
— О вине потом, — проговорил Завойко, шевеля белыми от бешенства губами, — если голова цела останется. Пойдешь в бой простым волонтером. Гардемарин Колокольцев! — приказал он стоявшему в резерве юноше. Приказываю: немедля подняться на гору и занять оставленную позицию. Умрите, а назад ни шагу!
Колокольцев повернул отряд, но было уже поздно. Неприятель появился на гребне Никольской горы, от перешейка до северной ее оконечности. К выгодной в стратегическом отношении площадке, которую недавно занимал Губарев, подходили и англичане из партии, отступившей от батареи Гезехуса. Морские солдаты использовали оплошность полицмейстера.
Теперь и маленькому отряду аврорцев, которым командовал переброшенный с Кладбищенской батареи мичман Попов, пришлось отойти, чтобы не быть окруженным неприятелем. Но сегодня Попов чувствовал себя спокойнее, чем 20 августа, когда его артиллеристы заклепывали орудия Кладбищенской батареи. Он принял уже боевое крещение и знал, что вызванный необходимостью отход вовсе не означает поражения, что дело не проиграно, пока сохраняется боевой дух людей.
Попов шел последним и не сразу заметил, что капитан-лейтенант Тироль остановил отходящих матросов. Только столкнувшись с ним у подножья Николки, мичман увидел серое, перекошенное лицо и округлившиеся от бешенства темные глаза Тироля. Мичману мгновенно пришла на память палуба "Викториуса" в тот миг, когда Тироль набросился на беззащитного Цыганка.
Фуражку Тироль держал в левой руке, видимо уронив ее, когда бежал навстречу отряду; ветер поднял над бледной, покрытой испариной лысиной редкую прядь волос. Он поворачивал матросов на гору пинками, руганью, угрожал им зажатым в правой руке пистолетом.
— Мальчишка! — закричал Тироль, завидев Попова. — Только и умеете, что бегать от неприятеля…
— Господин капитан-лейтенант… — начал было потрясенный Попов, но Тироль остановил его.
— Молчать! — прикрикнул он на высокой, истерической ноте и, устремившись на гору, приказал: — За мной!
После бегства отряда Губарева их бросок не имел ни смысла, ни надежды на успех. Это понимали и Попов, и матросы его отряда, и Тироль, с яростным упорством взбиравшийся вверх. И когда с вершины раздался громкий штуцерный залп и одна из пуль царапнула щеку Тироля, он в немом бешенстве махнул рукой и повернул вниз, к порту. У подножья Тироль остановился, отдышался и, вытирая платком выступившую на щеке кровь, сказал с расстановкой Попову:
— Во всем виноваты вы, мичман. Теперь дела не поправишь…
Мичман ничего не ответил. Он не сводил с Тироля упрямого и дерзкого взгляда.
Никольская гора на всем ее протяжении оказалась в руках врага. Он открыл беглый ружейный огонь по "Авроре" и ближайшим к горе постройкам. Полетели вниз и ручные гранаты.
Озерная батарея и волонтеры Зарудного теперь не помеха англичанам. Овладев горой, неприятель сделал бесполезными и Озерную батарею и укрепления, выдержавшие огонь фрегатов три дня тому назад.
От деревянных строений Петропавловского порта, жилых домов и казарм неприятеля отделяло несколько сот саженей пологого склона Никольской горы. Мелким стрелковым партиям Завойко не сдержать натиска англичан и французов, когда те ринутся вниз, под аккомпанемент ревущих ядер, бомб, рычащих конгревовых ракет, гранат, рвущихся сухо, как гигантские хлопушки.
Осматривая Петропавловск с горы, Барридж впервые без злости вспомнил о Никольсоне: "Все-таки приятно чувствовать, что ты сам, собственной рукой, схватил противника за горло и бросил его на землю. Никольсон схитрил — тем хуже для него!"
Солнце стояло над уютной ложбиной. Город раскинулся в ней, недвижный, молчаливый, словно не было никакого боя. Ни одного разрушенного дома. Ни одного пожарища.
Барридж хлопнул по спине Магуда, глазевшего на Петропавловск со смешанным чувством любопытства и необъяснимого страха. Здесь все было как прежде, как в тот день, когда Магуд бежал. "Св. Магдалина" и мелкие каботажные суда робко жмутся к причалу. У входа в бухту "Аврора" и "Двина". Но почему-то тихо. Тихо до странности.
— Молодец, янки! — добродушно процедил Барридж. — Мы тебе многим обязаны.
— Пустяки, — небрежно ответил Магуд. — У меня с Ними свои счеты. Они еще вспомнят Магуда! Ого-го-го! — заорал он, и звук его голоса покатился вниз, не смешиваясь с гулом пушек.
Депуант смотрел на гору в зрительную трубу. Весь хребет занят его солдатами, матросами Никольсона. Вот и верзила Ла Грандиер. Конечно, никто не поднимает рук к небу. Как могла прийти ему в голову мысль о неуспехе?
Барридж взмахнул рукой. Барабаны били наступление.
Депуант приказал перетащить свою шлюпку по отмели к берегу. В Петропавловске он будет раньше Никольсона!
III
В ожидании операции Александр Максутов лежал у окна госпитальной палаты. На перевязочном пункте им не стали заниматься, — нужно было отпиливать руку у самого плеча, удаляя раздробленную кость.
С низкой госпитальной койки он видел в те минуты, когда возвращалось сознание, только светлый квадрат неба, то серый, постепенно темневший, то ослепительно белый, до рези в глазах. Временами небо становилось привычно голубым, и тогда Максутов слышал голоса за стеной, шарканье ног в палате, чье-то покашливание, звяканье стекла и металлических инструментов.
Звуки артиллерийской канонады, приглушенные горой, вначале вовсе не достигали его слуха. Он слыхал только далекий слитный шум, но шум пропадал всякий раз, едва раненый напрягал слух.
Затем наступило облегчение. Вильчковский дал ему болеутоляющее, и ушибленная спина перестала чувствовать жесткий тюфяк. Во рту оставался неприятный, вяжущий вкус, приходилось часто глотать слюну.
Он лежал плашмя, не поворачивая головы, скашивая глаза на окно, но за окном не было и не могло быть ничего, кроме чистого неба. Деревья, которые росли здесь раньше, срублены при постройке казарм и больницы.
Маша всматривалась в измученное лицо Максутова. Предупрежденная Пастуховым, что батарея на перешейке прекратила сопротивление, она возвратилась в госпиталь и осталась при сердитом, громыхающем Вильчковском. Аптекарь, счастливый тем, что дочь жива и невредима, носился по госпиталю, наполняя комнаты суетой, латынью, как-то странно звучавшей среди горячечного бреда, стонов и вздохов.
— Fiat lege artis![30] — самодовольно восклицал Лыткин, величественным жестом передавая Вильчковскому склянку. — Quatitatim! По каплям! — поучал он фельдшера с утомленным, испитым лицом.
Маше было тяжело слышать резкий голос отца, нечуткого к человеческим страданиям. "Как должен он быть неприятен этим несчастным, стискивающим челюсти до скрежета, чтобы не закричать от боли!" Наркотиков для нижних чинов не хватало, раненые матросы переносили мучительные операции, получив несколько чарок водки.
Мир представлялся Александру мрачным и бессмысленным. Петропавловск падет. Существует логика более сильная, чем логика титулярного советника Зарудного. Количество орудий. Калибр. Дальнобойность. С этим ничего не поделаешь.
Мысли упорно держались недавнего прошлого. Пустынный залив, скалистые ворота и зеленые горы словно отрезали Максутова от прошлого. Перед глазами Петропавловск, чужое, нищее селение, воскресная обедня в старой церкви, дремотный причал, Маша… Ни одного близкого, родного лица. Никто из друзей юности не приходит к нему, в этот, быть может, последний час жизни. А были ли друзья? Максутов тихо застонал. Ему трудно вспоминать прошлое. Пустота огромного родительского дома. Гувернеры. Слова, утомительные слова, от пробуждения до темноты. Мать, которой он привык повиноваться во всем по малейшему движению ее бледной, но деспотической руки, по первому взгляду подвижных, всегда возбужденных глаз. Унылая сутолока европейских курортов, наконец Морской корпус, желанный корпус, военные экзерцисы, неукоснительный устав, возможность уйти в себя, никому не исповедоваться, одеться в защитную броню мундира и княжеского титула… Годы бегут, ускользают, не дав рассмотреть себя. Но где же друзья? Если бы друзья были, они сами пришли бы…
В палату вошел Тироль. Его сухой, тонкий профиль сегодня непроницаемо строг. Учтивый офицер, он прошел мимо Маши, даже не поклонившись.
Остановился у постели, почти касаясь байкового одеяла.
— Александр Петрович! — сказал он громким, деревянным голосом. Мужайтесь!
— А-а-а! — раздалось не то приветствие, не то стон Максутова.
Максутов с трудом повернул голову. Увидел Машу. Дрогнули углы губ, но сил на улыбку недостало.
Тироль, прижав фуражку к левому боку, наклонился над Максутовым.
— Иван Николаевич просил сказать вам: он благодарит вас за службу.
Александр слабо кивнул головой.
— Что передать Изыльметьеву? — спросил Тироль.
— Я теперь многое понял, — проговорил Максутов осипшим голосом. Дмитрий жив?
— Жив.
Тироль замолчал. Он и сам считал дело проигранным, конченым, но более всего был удивлен собственным спокойствием, каким-то тупым, покорным равнодушием, заползающим в душу. Зачем Изыльметьев послал его к умирающему лейтенанту? Какое это теперь имеет значение?.. А впрочем, все равно!
Как только ушел Тироль, Максутов окликнул Машу:
— Марья Николаевна, вы были на батарее?
— Была. Я видела, как вы командовали! — прошептала Маша взволнованно. — Этого невозможно забыть во всю жизнь.
— Минута… — Максутов закрыл глаза. — Одна только минута, а цена жизнь…
— Когда вы упали, на "Форте" и в шлюпках закричали: "Виват! Виват!"
— Правда?
— Они обрадовались, считая вас убитым.
— Значит, там заметили меня, — пальцы здоровой руки Максутова медленно скользнули по одеялу, сжимаясь в кулак. — Значит, они видели, кто был на батарее?..
— Еще бы!
Вошел священник Логинов, но Максутов закрыл глаза и упрямо ждал, пока он уйдет.
— Слава богу! — сказал он, усмехаясь, когда угрюмый Логинов прикрыл за собой дверь. — У меня еще осталась рука, чтобы перекреститься самому…
Едва улетучился едкий запах уксусных курений, который врывался в палату из обширной залы, когда открывали дверь, к Максутову заглянул Иона. Упругими колечками покатились по комнате сочные "о" иеромонаха. Выразительным жестом пухлой руки он выпроводил из палаты Машу.
Она вышла в залу, занятую ранеными матросами и стрелками. Между койками хлопотали фельдшерские ученики, старые матросы из инвалидной команды и Харитина.
Вильчковский приветливо улыбнулся Маше. Он только что ампутировал ногу у молодого матроса с "Авроры" и поручил его фельдшеру для перевязки. В приоткрытую дверь доносилась болтовня Лыткина.
— Веселый у вас отец, Машенька, — бросил на ходу Вильчковский.
— По-моему, неприлично кричать здесь без умолку. Весь этот шум, латынь…
— Что вы, друг мой! — Вильчковский удивленно остановился. — Латынь! Это музыка для уха раненого. Он слышит ученые слова и верит в спасение, в чудо. Ваш батюшка кажется ему магом, чародеем. Веселье и ученость бальзам для больного.
Молоденький матрос умоляюще смотрел на Харитину:
— Сестричка, во-о-дочки!
Харитина поднесла ему чарку и, приподняв голову, влила водку в открытый рот. Это, с разрешения Вильчковского, уже в третий раз.
Матросу казалось, что она хитрит, недоливает. Глаза в глубине были словно накалены докрасна от боли.
— Еще, еще, красавица! Что ты меня наперстком поишь?
— Абордаж! Абордаж! — с досадой басил из угла раненый бритоголовый матрос. — Кажись, я умру на судне, а того абордажа и в глаза не увижу…
— Эх, силен я, братцы, врукопашь драться! — воскликнул молодой матрос, сожалея о том, что ему не выпало показать этого на деле.
Отдаленный грохот, то слабый, то усиливающийся, оживленно обсуждался в самом благоприятном для Петропавловска смысле.
Маше было легче среди этих людей. Для большинства из них Петропавловск чужой, случайно встретившийся в жизни порт. А какое сердечное участие к его судьбе!
Матрос с ампутированной ногой тихо позвал Харитину.
— Сестричка, — прошептал он, — ты не засватана, а?
Харитина склонила над ним белое смеющееся лицо:
— Нет.
— Это ладно. Меня дожидайся. Спишут меня с корабля — оселюсь у вас…
— Небось дома невесту оставил, — сказала Харитина, поправляя подушку.
— Оставил, — не сразу признался матрос — Зазнобушку. Гордая она, без ноги не возьмет.
— А как же я? — удивилась девушка.
— Ты добрая, ты жалеть станешь! Дай чарочку, сестричка!
— Хватит! — строго оборвала его Харитина.
Иона позвал Машу. Он вышел из палаты в глубоком расстройстве, горестно покачивая головой.
— Впал в великое уныние, — сказал Иона и беспомощно развел руками. Привязанность к мирской суете и недостаток веры! Побудьте с ним.
Маша вошла в палату. Максутов не видел ее, но, вероятно, услышал шаги или просто почувстовал присутствие девушки.
— Марья Николаевна?
— Я здесь, — ответила Маша, которой показалась тяжелой, давящей атмосфера этой комнаты.
— Скажите, когда я упал, артиллеристы побежали с батареи?
— Нет.
— Мне казалось, что мимо меня пробежали люди…
— Артиллеристы оставались и вели огонь из последней пушки.
Максутова передернуло. Значит, все шло своим чередом? Словно кто-то обворовал его, кто-то посягал на его славу. Неужели не он сделал последний выстрел?
— Вы хорошо помните, Маша? Это важно.
— Помню. Батарея сопротивлялась, пока мичман Пастухов не приказал заклепать орудия и уйти…
— Бессмысленно… Глупо…
— Что? — не поняла Маша.
— Сопротивляться… Они слишком сильны, — тихо сказал Максутов.
Его охватила непонятная злость. Мелкая, будничная, отвратительная, как малярийный озноб. Зачем она говорит неправду? Он ясно видел сапоги бегущих матросов, слышал топот ног у самого уха. Или она хотела успокоить его? Глупо!
— Вы нравились мне, Маша, — прошептал он неожиданно.
Маша молчала. "Кажется, Вильчковский идет".
— Почему вы молчите?
— Мне нечего вам сказать.
— Понимаю, — мучительная улыбка сделала лицо Максутова неприятным, отталкивающим. — Я скоро понял, что мы не подходим друг для друга. Вы созданы для господина Зарудного…
Маше трудно молчать, трудно сдерживать себя, помнить, что перед ней тяжело раненный офицер.
— Я не люблю господина Зарудного.
Она старалась говорить мирно, безразлично, но слова звучали вызывающе.
— Полюбите… Он упрямый человек… Азиат… Такие ждут десятилетиями.
Маше захотелось вдруг рассказать о Мартынове, об их давнишней дружбе. Зачем? Он не поверит.
— Я никого не люблю, — упрямо сказала Маша.
— Полюбите… Куда вам от него деваться… здесь, на Камчатке…
Внезапно Маша побледнела и бросилась к окну. Колени больно ударились о койку, но она не почувствовала этого. В синих, широко открытых глазах мелькнули изумление и страх.
— Что случилось, Марья Николаевна?
— На Никольской горе неприятель… Боже мой! Ничего не удалось сделать…
Окно выходило на Никольскую гору. Маша видела синих и красных гномов — они перебегали по хребту. Послышалась частая ружейная пальба, новые звуки для Маши.
Максутов устало опустил веки. Кончился изнурительный безнадежный труд, и можно наконец отдохнуть, забыться в тяжелом сне.
Вильчковский вошел в палату, оживленный, бодрый, в сопровождении фельдшера и старого матроса. По-видимому, он уже знал о неприятеле, заметил его в окно соседней комнаты. Во всяком случае, спокойный взгляд, который он бросил на Никольскую гору, не изменил выражения его лица. Как будто он хотел только удостовериться, не привиделся ли ему неприятель несколько секунд назад.
— Ну-с, Александр Петрович, — сказал он, поглаживая полосатый жилет, — пора и за вас браться. Вы погрузитесь в сладчайшую нирвану, а мы тем временем подремонтируем вас.
Старый матрос начал готовить Максутова к операции.