ениям века, люди без совести, без чести…
— Ты увлекаешься, Иван, — мягко заметил Оболенский, и его большие грустные глаза под высоким и чистым лбом оживились иронией. — Николай расчетливый политик. У него достаточно тонкий нюх, чтобы учуять выгоду в петропавловском деле…
— Если только он не схватил насморка после Альмы, после осенних неудач в Крыму и изменнических маневров Австрии и Пруссии. Есть от чего занемочь и его дубовой натуре. — Пущин обнял ладонями голову задремавшей у его ног Аннушки. Заговорил взволнованно, глубоко дыша: — Вот и пришла кара! За все, за все. За мерзость и подлость. За палачество. За страдания нашего народа. Проклято будет имя тирана. А Россию не убить, она непременно подымется, она скажет свое слово…
Неожиданно Пущин умолк. В коридоре раздались громкие шаги, кашель, сопение. Росманов беспокойно заходил по комнате и остановился в простенке между печью и книжным шкафом.
— Пристав! — объяснил Максутову Оболенский. — Дать о себе знать стуком не соглашается: усматривает в этом умаление власти. Предпочитает играть "зорю" носом.
— Войдите! — зычно крикнул Муравьев-Апостол. — Господин Чемерзин, милости просим!
Человек за дверью умолк, но не торопился войти.
— Оскорбился, — шепнул Оболенский. — Оригинал! И "войдите" и "господин Чемерзин" — все это, на его взгляд, преднамеренное утонченное оскорбление. Иногда этот субъект является к Якушкину в школу и сидит часами, не сводит с него собачьих глаз. А городничий, представьте, слывет либералом…
Вошел пристав, ступая на носки, словно в каблуках обнажились гвозди и нельзя было стать на пятки. Странно выглядело это щуплое существо с пребольшим хрящеватым носом. Низкий, иссеченный морщинами лоб, две оловянные пуговки вместо глаз и тонкий, ровный, как надрез, рот — все это для того будто существовало, чтобы оттенить монументальность носа пристава.
Он небрежно поклонился, с таким видом, будто не было ни предупредительного покашливания его за дверью, ни вызывающего приглашения Муравьева-Апостола.
— Мне стало известно, — начал он медленно, скрипучим, сухим голосом, зная по опыту, что горячий Пущин вставит слово, и ему, господину приставу, не придется расходоваться на целую фразу. К тому же он старался сохранять мудрую неопределенность с этими ссыльными, в прошлом капитанами, подполковниками, лейб-гвардейцами.
— Совершенно верно, господин Чемерзин! — подхватил Пущин. — К нам пожаловал дорогой гость — лейтенант, князь Дмитрий Петрович Максутов.
Максутов встал и молча поклонился. Оловянные пуговки смотрели недоверчиво. "Видали мы и князей, — говорили они, — и поосанистее твоего. Сегодня князь, а завтра ялуторовский житель, без права переписки, под надзором господина Чемерзина". В полной добродушной фигуре Максутова пристав не заметил ничего похожего на дворянское достоинство, на ту захватывающую дух осанистость, которую Чемерзину доводилось наблюдать у лиц, приезжавших ревизовать городничего.
— Разрешите полюбопытствовать…
Пристав протянул руку ладонью вверх.
— Покажите господину приставу ваши бумаги, — подсказал Муравьев-Апостол, — хотя бы подорожную…
Пока Максутов отыскивал подорожную, пристав обвел взглядом комнату, отметил присутствие Росманова и зачем-то улыбнулся Аннушке. Бумагу рассматривал долго и, возвращая ее, сказал со вздохом сожаления:
— Дали крюку-с, ваше сиятельство! Жаль. Ялуторовск-то в подорожной не значится.
— Разве? — удивление Максутова прозвучало искренне.
— Упустили-с! — сочувственно проскрипел пристав. — Форменная ошибка-с! — И он нацелил свой нос на Росманова: — Росманов!
Механик вышел из укрытия.
— Что вам угодно-с?
— Проходя мимо вашего двора, я заметил странный предмет, доступный всеобщему обозрению…
— Это ветромер, господин пристав.
— Что-с? — строго переспросил Чемерзин.
— Ветромер. Прибор для измерения не только направления, но и силы ветра.
— Вот оно что! — многозначительно протянул пристав. — Для познания стихий? Не верите в божий промысел?
— Необходимый предмет, — возразил Росманов. — Полезный для хозяйства, для предупреждения несчастий в пути… Я сохраняю его на время отсутствия господина Якушкина.
— Немецкая выдумка! — перебил его пристав. — Ах, Росманов, Росманов!
— Ошибаетесь, любезный, — Муравьев подошел вплотную к Чемерзину. Ветромер оригинальной конструкции господина Росманова. Не всякая голова додумается до такого простого решения, не всякие руки сделают столь тонкую работу. — Муравьев уставился на нос пристава и сказал, заранее рассчитав эффект своих слов: — Господин городничий поощряет занятия механикой: стенные часы и пружинный термометр, изготовленные господином Росмановым, украшают гостиную городничего, в чем вы могли бы убедиться лично. Со временем они попадут в музеум.
Муравьев угодил в больное место пристава. Самолюбивый Чемерзин не удостаивался чести быть приглашенным в дом городничего, а по служебным нуждам не проникал дальше передней. Он шумно втянул воздух большими ноздрями и, бросив всем присутствующим: "Честь имею!" — вышел из комнаты.
Когда хлопнула наружная дверь, все громко рассмеялись и только Росманов прошептал укоризненно:
— Зачем же, господа? Ведь знаете, что стоит, подслушивает!
— Ну и пусть его подслушивает! — ответил смеясь Муравьев-Апостол, подошел к двери и, вынув изо рта трубку, замурлыкал какой-то фривольный мотив.
Пущин пригласил Максутова, все еще стоявшего посреди комнаты с подорожной в руках, сесть.
— Так и живем, Дмитрий Петрович. Не на шутку заселяем сибирские кладбища, учим ребятишек, занимаемся по хозяйству, лечим. Народ принимает нас за лекарей и прибегает скорей к нам, нежели к штатному доктору, который по большей части пьян и даром не хочет пошевелиться. Иногда одной магнезией вылечишь — и репутация сделана. Изредка является этакий субъект, — Пущин резким движением головы указал на дверь, в которую ушел пристав, — смотрит, нюхает, и городничий на основании его донесений ежемесячно дает о нас аттестации. Обыкновенно пишут: "Занимаются книгами или домашностью, поведение скромное, образ мыслей кроткий". "Образ мыслей кроткий"! — повторил он гневно. — Кроткий, друзья! Да, другие нынче трудятся над уничтожением рабства… Шесть лет назад необыкновенные события происходили в Европе. Жар этих событий достиг и нашего уединения, согрел нас, — Пущин помолчал несколько секунд. — Тираны не поскупились на кровь… Но цель все ближе, ближе, и я терпеливо жду, как должно человеку, понимающему причину вещей и непременную их связь. И верую в отечество свое, ныне отданное беззаконию! Разве петропавловское дело не говорит о мужественной и справедливой душе народной?!
Серый сюртук Пущина застегнут наглухо, так что борт его уходит под широкий, свободно лежащий воротник. Вокруг шеи темный шелковый платок с торчащим из-под него воротом белой рубахи, подступающим к самому подбородку. Ни в жестах, ни в интонациях Пущина никакой аффектации или рисовки. Чувствовалось, что небольшой кружок ссыльных видит в нем главу, своего артельного старосту.
Воспользовавшись наступившим молчанием, Росманов откланялся и ушел, как свой человек, никем не провожаемый. Пущин послал Аннушку закрыть дверь: гостей уже больше в этот вечер не предвиделось.
— Преуспеете ли вы в защите интересов Камчатки? — возвратился Пущин к прежней теме, трезво излагая свои соображения. — Не обольщаюсь, но и разочаровывать вас не хочу. Думаю, что Муравьев со своей стороны сделает все возможное, а это уже не так мало: у нас считаются с реальной силой. А Муравьев сила, умная, последовательная, порой злая и деспотическая, но сила! Николай ошеломлен неудачами этого года — потерей дунайских княжеств, предательством Австрии, которое неминуемо завершится военным союзом Франца-Иосифа с нашими врагами. Николай напуган возможностью проигрыша. Вы порадуете его победой на Камчатке. Надолго ли? Укоренившееся пренебрежение Востоком слишком велико…
Беседа затянулась за полночь. Матвей Муравьев-Апостол и Оболенский набросали на большом листе бумаги карту Камчатки, Сахалина и Охотского моря и спорили о том, как лучше отстоять этот край в кампании будущего года. Вновь и вновь возвращались к подробностям петропавловского дела. Максутов успел описать им всех молодых офицеров, знакомых ему, образ их мыслей, круг интересов.
Рассказал он и о своем посещении Якушкина перед самым отъездом из Иркутска. Якушкин — общий любимец и ялуторовский старожил — после долгих мытарств получил разрешение съездить в Иркутск, к врачам: тяжелые язвы на ногах почти парализовали его.
…Придвинув стул к окну, Якушкин провожал взволнованным взглядом открытый экипаж, в котором торжественно везли по улицам Иркутска знамя Гибралтарского полка и захваченные офицерские сабли. "Известия из Камчатки, — сказал он, пожимая на прощание руку Дмитрия, — напоминают "Илиаду" или, если вам угодно, подвиги наших героев последнего столетия в Турции и в Италии…"
Вскоре пожелал доброй ночи Муравьев-Апостол. Он жил неподалеку в маленьком бревенчатом доме и воспитывал двух сироток. Поднялся и Оболенский, стройный, элегантный, несмотря на десятилетия ссылки, и сердечно распростился со всеми. Самый молчаливый и задумчивый из ялуторовских узников, поседевших в Сибири, Оболенский светскостью своей и рассчитанностью движений отличался от веселого, грубоватого Муравьева-Апостола и такого простого, отечески открытого Пущина.
Аннушка спала на коленях у отца.
— Письма — моя отрада, — тихо проговорил Пущин. — Письма, дружба и маленькая Аннушка.
Он показал на полку, на толстые, в самодельных картонных переплетах тома, стоящие рядом с петербургскими журналами, "Мыслями" Паскаля и записками Франклина.
— Я сам переплетаю письма погодно. Часто заглядываю на эту полку. Судьба меня радует дружбой, мною не заслуженной. Сколько около меня товарищей, которые лишены всего! Срезанные эполеты все уничтожили, как будто связи родства и дружбы зависят от чинов. — Он осторожно погладил голову Аннушки и положил руку на ее лоб, большой, светлый, как у него, и горько усмехнулся. — У меня здесь в почтовый день просто как в каком-нибудь департаменте. Часто пишут на восток: около Иркутска рассеяна большая колония наших…