I
Двадцать пятого марта, в праздник Благовещенья, вопреки обыкновению, никто не отдыхал. Кирилл еще с рассвета недовольно прислушивался к гулу в порту и, увидев губернатора, одетого в рабочий костюм — охотничьи сапоги, темную куртку, напоминавшую матросский бушлат, неодобрительно заворчал:
— Эх, и беспокойные вы! На Благовещенье и птица гнезда не вьет… А совьет — ослабнут у нее крылья, ни летать, ни порхать ей, век ходить по земле. Так и человек, не будет ему ни в каком деле спорины…
Завойко взглянул на старика. Он давно уже не приглядывался к лицу Кирилла, сухонькому, янтарному, в блестках серебристых волос. Из ослабевших век текли слезы, но Кирилл не замечал их.
— А как же в море, Кирилл? — возразил Завойко мягко. — Неужто и при шторме сидеть сложа руки, праздник блюсти?
— Море — другое дело… Море-е-е… — Старческий, дребезжащий голос произнес это слово мечтательно, точно говорил о чем-то стоящем выше всяких человеческих законов и суждений.
— А у нас нынче шторм, военная нужда, — охотно, объяснил губернатор. — У нас одна нога здесь, а другая — на кораблях, в море. Бог непременно простит, и ты прости.
В порту Завойко встретил Мартынова. Высокий, исхудавший, с торчащей на голове папахой, он был, пожалуй, выше Изыльметьева. Карие глаза весело скользили по разношерстной толпе, заглядывали в открытые двери казенных магазинов, осматривая груды всякого добра, прикрытого старыми парусами. Есаул был еще очень бледен. Он часто присаживался отдохнуть. В одну из передышек у штабеля бревен, сложенного на берегу, Завойко, раскурив трубку, обронил:
— Алексей Григорьевич, а ведь вы могли бы с нами уплыть…
Мартынов сердито надул губы. Кончики его усов приподнялись и угрожающе уставились на Завойко.
— У нас достаточно офицеров, опытных чиновников, — убеждал Завойко. Назначим кого-нибудь, хотя бы Зарудного…
Есаул резко поднялся:
— Его сиятельство генерал-губернатор Муравьев приказал мне принять земское управление Камчаткой.
— Николай Николаевич не мог предвидеть всего. Потеря руки освобождает вас и от этой обязанности и от казачьего мундира. Если вы пожелаете…
— Нет, — сердито оборвал его Мартынов, — таких выгод не ищу. Увольте меня от ваших забот. Я останусь!
Завойко с опаской взглянул на молодого офицера. Неужели та же натура, что и у Арбузова? Упрямство, честолюбие, безрассудная удаль? Нет, сердитые карие глаза есаула светятся другим огнем. Он, кажется, твердо знает, чего хочет, и думает не об одном себе. Завойко молча протянул ему руку и, ощутив крепкое рукопожатие Мартынова, понял, что маленькая размолвка забыта.
Погрузка казенного имущества подходила к концу. "Аврора" ожила. Экипаж из казарм и офицерских флигелей возвратился на фрегат. На транспортах и корвете уже разместились семьи местных офицеров. Казармы, мастерские и другие здания стояли открытые сквозному ветру, гулкие, опустевшие. Если бы не потемневшие бревна, не ржавые пятна гвоздей на оголенных досках, можно было бы подумать, что порт строится — в малую бухту пришли суда с долгожданным железом, дверьми, рамами, и остовы домов начнут одеваться, а комнаты — наполняться человеческими голосами…
Камчадалы, приезжавшие из глубинных поселений и острожков, удивленно ходили по пустынным комнатам, наступая на ненужные бумаги. Нет дверей, сквозь которые так трудно было проникнуть раньше, нет жадных и ждущих глаз. Угрюмая тишина. Небольшие снежные наметы на полу, против окна, тающие на солнце, а по ночам стеклянной массой примерзающие к половицам.
В последние дни погрузки все-таки потеряли одно орудие. Тяжелая пушка тридцатишестифунтового калибра провалилась в глубоком месте, и вытащить ее на ненадежный лед оказалось невозможным. Больше других огорчился Гаврилов: пушка была с его батареи. Двадцатого августа минувшего года она славно поработала и причинила большой урон англичанам. Гаврилов долго вертелся вокруг полыньи, обдумывая план подъема пушки, но ничего придумать не смог и ушел на "Оливуцу" угрюмый и злой. Для подъема пушки требовалось время, а обстоятельства вынуждали Завойко бросить команды на прорубку льда.
Нужно вывести в океан суда в такую пору, когда о движении зазимовавшей на Камчатке небольшой флотилии англичане и помыслить не могут. Иначе флотилия в составе двух военных кораблей — "Авроры" и "Оливуцы" — и транспортов с женщинами и детьми на борту столкнется в море с сильным и озлобленным неприятелем.
Петропавловская бухта наполнилась звоном кайл и топоров, скрежетом пил, грохотом взрывов. На ледяном поле бухты вырастал широкий канал с неровными, иззубренными краями. Люди брали приступом каждую сажень толстого льда, наросшего за зиму. Они настойчиво двигались к выходу из малого рейда. Нередко утренник сковывал льдом уже пройденное пространство, и нужно было вновь и вновь разбивать неподатливую ледяную корку.
Диодор Хрисанфович Трапезников похаживал возле магазинов и портовых строений. Он наблюдал царящую здесь суету, не задерживаясь ни на чем подолгу. Сбылась его мечта — с упразднением порта и губернского управления нарочные курьеры забудут дорогу в Петропавловск. Два раза в году содержимое ящика будет отправляться на судах в Россию.
— Диодор Хрисанфович! — подозвал Завойко почтмейстера, смешно переступавшего через лужи.
Трапезников приблизился.
— Знакомьтесь. Мой преемник, — представил Завойко Мартынова, — есаул Мартынов.
Почтмейстер недоверчиво покосился на Мартынова и сдержанно поклонился ему. Потом, глядя на рейд, многозначительно спросил губернатора:
— Полагаете, ваше превосходительство, все обойдется?
Это относилось к снятию порта, к уходу судов, к погрузке, ко всему, что в настоящую минуту попадало в поле зрения Трапезникова.
Завойко сурово сжал губы, чтобы не улыбнуться, и сказал:
— Надеюсь, Диодор Хрисанфович.
— Если потребуется моя помощь, — почтмейстер прижал руку к груди, готов. С превеликой охотой!
Услыхав ответную любезность Завойко, он удалился так же церемонно, как и подошел.
Завойко расхохотался.
— Будет у вас, Алексей Григорьевич, как при настоящем дворе, свой шут гороховый!
Мартынов удивленно смотрел вслед Трапезникову:
— Давно он здесь?
— Давненько. При множестве лиц не бросался в глаза. При вас остается единственным чиновником.
— Спасибо, Василий Степанович! — Мартынов поклонился в пояс. Одолжили, осчастливили…
На портовой площади стали появляться купцы из Тигиля, Большерецка и Коряк. С виду озабоченные и даже сочувствующие беде петропавловских жителей, они тем не менее назначали такую цену движимому и недвижимому имуществу, что отъезжающие только проклинали живоглотов и гнали их от себя тяжелой, как свинчатка, руганью. Лучше уж бросить добро, чем за гроши продавать его кровососам.
Тут-то и развернулся Чэзз! Наставления глазастого Бордмана, видно, пошли ему впрок. Он облюбовал себе местечко на площади и появлялся здесь ежедневно в сопровождении Трумберга. Немец скупал для патрона все, что попадало под руку, и если стороны, до седьмого пота дойдя, не могли сторговаться, в спор вмешивался сам Чэзз и дипломатически набавлял малость. Вокруг Чэзза всякий раз собиралась толпа, — он находился все эти дни в ударе, шутил, уверял жителей, что не оставит их своими заботами и увеличит торговлю "дешевыми и первоклассными товарами". Чэзз окликал приезжих камчадалов, заводил с ними разговор о зимней охоте, о предстоящем лове лососей и охотно отпускал товары в кредит тем, кто оставался на Камчатке. Поскорей бы убирался Завойко, с судами, с пушками, со своею чертовской непреклонностью, уж тогда никому не миновать пухлых рук Чэзза! Как говорил проныра Бордман? "Мы поможем Камчатке…". "Конечно, поможем! — ликовал внутренне Чэзз. — Освободим ее от обременительных запасов меха…"
Отъезжающего губернатора Чэзз и на этот раз встретил с привычным подобострастием.
— Здравствуй, Чэзз, — Завойко остановился против американца. Поездил по краю, говорят, даже в Гижигинск забрел, а ко мне носу не кажешь!
Глаза Чэзза воровато забегали.
— Дела, господин Завойко, заботы. Хороших людей жалко, помогать нужно…
— А я думал — ты старого знакомого придешь проведать, — Завойко испытующе смотрел на купца, — господина Мартынова.
Чэзз только теперь заметил стоящего рядом есаула.
— Пресвятая дева! — в глазах его отразилось притворное удивление. Господин Мартынов? Какое несчастье! Ай-ай-ай! Говорил я вам — нельзя торопиться в этом проклятом краю…
Есаул сделал вид, что не заметил протянутой руки Чэзза, и резко оборвал его:
— В этом краю нужно осмотрительнее выбирать себе попутчиков.
— Верно! — подхватил Чэзз. — На туземцев нельзя положиться. Из-за нескольких долларов убьют да еще, наглотавшись мухомора, съедят вместо оленины. Помните пьяных коряков?
— Вы думаете, коряки съели мою руку? — Мартынов колючим взглядом впился в широченное, покрывшееся испариной лицо американца.
— О нет! — заговорил словоохотливый купец. — Еще в Тигиле я видел вас совершенно здоровым. Вы уехали в пургу. Все удивлялись, а я сказал: "Такой человек не пропадет. Он своего добьется. Он стоил бы много долларов даже в Штатах…"
— Ну а Трифонов? — прервал Завойко излияния Чэзза. — Во что Трифонов и его хозяева оценили голову есаула Мартынова?
Чэзз рассмеялся:
— Вы шутите, господин губернатор!
Завойко коснулся плоского рукава Мартынова и сказал:
— Его работа. Ты зачем ездил в Гижигинск?
— К Бордману, за деньгами, — охотно ответил американец. — Триста долларов. Он никогда не торопится с долгами. — Купец понизил голос, угодливо хихикнул. — Кстати, забавная штука: мистер Бордман за всю свою жизнь не показывал носа в Бостон… Обман публики и настоящее мошенничество! Ха! Дураки верят. Солидная фирма: "В. Бордман из Бостона". В приказчики взял зверя…
Американец ласково посмотрел на Трумберга, свежевыбритого и почтительно внимавшего словам хозяина.
— У вас сам черт не разберет, где кончается ростовщик и где начинается грабитель, — сердито сказал Завойко. — На всякий случай имей в виду: Трифонов мертв. Господин Мартынов застрелил его, как собаку. Господин Мартынов остается здесь начальником. Понятно?
— Как же, как же! — торопливо заквакал Чэзз. — Рад трудиться под начальством молодого храброго офицера!
Завойко и Мартынов скрылись в толпе, а Чэзз все еще продолжал выражать свои искренние чувства.
Иногда Завойко останавливали жены унтер-офицеров и служащих, чьи семьи не попали в списки отъезжающих. Предполагалось, что их увезут с Камчатки первые компанейские суда, которые придут в Петропавловск, или иностранный китобой, нанятый за деньги, специально для этого ассигнованные.
Василию Степановичу обычно верили. Слушали его внимательно, не перебивая, как слушают приговор, не подлежащий обжалованию. А в глубине глаз залегла смертельная тоска, боязнь, что хорошим словам Завойко не суждено сбыться. Холодом веяло от этих взглядов, от глаз, угрюмо уставившихся в землю или в мутный горизонт. Завойко понимал: никакими словами делу не поможешь. На рейде стоят суда. Они заберут несколько сот жителей и уйдут в океан. Что случится после этого, никто не предскажет. Куда уходят суда, никто из жителей не знал.
Однажды Завойко, выходя с Зарудным из канцелярии порта, услышал у крыльца рыдания и громкий разговор, заставивший его остановиться.
Плакала женщина. Около нее, упрямо согнув шею, стоял квартирмейстер Усов.
— Нешто они каменные?! Нешто у них сердца нет?! Схо-ди-и! упрашивала сквозь слезы женщина.
— Не пойду! — отвечал Усов. — И не проси. Не пойду.
— Боишься?
— Нельзя мне. Пойми, нельзя!
— Можно, Гришенька… Не за себя просишь, дети у тебя.
— Эка невидаль, дети! — грубо ответил Усов, но в голосе у него что-то дрогнуло. — А у других щенята, что ли?!
— Ты об других не думай. Они где были, когда тебя англиец пытал?!
— Ладно! — прикрикнул раздраженно Усов. — Не твоего ума дело!
— Сходи-и-и! — голосила женщина. — Не то брошусь, упаду на пороге пускай делают что хотят.
Женщина рванулась вперед и заставила Усова, схватившего ее за руку, податься на шаг к крыльцу.
— Клавдия! — угрожающе прошептал он.
— Окаянный-й… родитель ты… У порога страх одолел…
— Совесть не дает. Пойми ты…
— Совесть! Совесть, говоришь? — простонала она. — А меня с детьми бросить совесть велит?..
— Не бросаю я вас, Клавушка, — взмолился вдруг Усов. — У меня сердце кровью зашлось, а что сделаешь?! Что станешь делать, милая…
Женщина заплакала навзрыд, повиснув на плече Усова.
— Придет компанейский корабль, возьмет вас, — успокаивал он ее. — На новом месте заживем лучше прежнего…
— Не свидимся… — стонала жена у него на плече.
— Свидимся… Я ведь как деток люблю! Скажи мне: голову отдай за них — отдам; рук, ног лишись — лишусь, слезы не пророню… Не мучь ты меня, слышь, не мучь!
— Сходи-и-и…
— Служба не велит.
Новый приступ ярости охватил женщину:
— Служба! Коли в малых чинах, так и детям погибель?! Холодать, голодать мы первые. Нешто мы не люди?!
Женщина всхлипнула в последний раз и мелким, неуверенным шагом пошла к поселку.
Завойко вышел на крыльцо и спросил:
— Ты ко мне, Усов?
Усов растерялся, вздохнул, беспомощно поглядывая на Завойко и Зарудного.
— К вам, Василий Степанович. — Он откашлялся, взмахнул руками и неизвестно зачем подошел к самому крыльцу. — Василий Степанович, матрос Парошин-то захворал… На льду простыл… Упал в воду… В госпиталь, что ли?
— В госпиталь.
— А если вскоростях сниматься? Как быть?
— Выздоровеет — с нами уйдет, — сказал Завойко. — А не успеет — на компанейском доставят.
— Матрос больно хорош, первый умелец.
Усов произнес эти слова с такой тоской, словно он уже просит о детях и предчувствует отказ.
— Знаю. Хорошего матроса беречь нужно.
Квартирмейстер вздохнул с облегчением:
— И я так думаю, Василий Степанович.
— И отлично. А дети как?
— Мои-то?
— Твои. О своих я сам позабочусь.
— Дети… ничего. Жена убивается. Глупая она у меня.
— Ты скажи ей, — строго наказал Завойко, — в Старом Остроге для всех остающихся семейств убежище приготовлено. На случай нападения. Там и моя семья будет… дожидаться компанейского транспорта. Иди.
— Слушаюсь!
Усов удивленно уставился на Завойко: "Не шутит ли губернатор?" молодцевато повернулся и умчался в ту сторону, куда ушла жена.
Провожая Усова взглядом, Завойко вспомнил недавний неприятный разговор с судьей Васильковым. Судья пришел к нему внутренне настороженный, но с вежливой и просительной улыбкой на лице. Он просил разрешить ему погрузить на транспорт все свое имущество, не исключая и громоздкой домашней мебели. Завойко уже знал, что судья через подставных лиц скупил кое-что у отъезжающих, рассчитывая, по-видимому, на то, что губернатор именно из-за натянутых с ним отношений разрешит ему увезти все.
Просьба Василькова взорвала Завойко, ко он сумел сдержаться и только сказал:
— Очень сожалею. Ничего не могу поделать.
— Я настойчиво прошу вас об этом, ваше превосходительство.
— Мы высадимся на диком берегу, там ваше добро пропадет.
— Это уж моя забота, — сухо ответил Васильков.
— Вот как! — Завойко сурово взглянул на судью. — Я намерен неукоснительно придерживаться общих для всех правил. Для добра, честно нажитого за год жизни здесь, места на транспорте хватит.
Он отвернулся, считая разговор оконченным, но услышал позади себя хриплый от злости голос судьи:
— В таком случае требую оставить меня здесь! Я не желаю повиноваться вашим деспотическим и жестоким приказам.
— Это измена, господин Васильков. Не мне, а России. — Завойко указал рукой на дверь. — Вы поедете на "Иртыше", он уходит первым. Если вы не явитесь вовремя, я арестую вас и буду судить как изменника. Идите.
Неприятное, гадливое ощущение долго не покидало Завойко. Оно прошло только теперь, в разговоре с Усовым.
Зарудный следовал за губернатором натянутый, молчаливый.
Когда подходили к дому, Завойко спросил:
— Отчего нахохлились, Анатолий Иванович?
— Василий Степанович, зачем вы ему про свою семью сказали? Ведь он поверил.
— А вы не поверили? — Завойко сухо поклонился. — Напрасно, Анатолий Иванович. Пора бы знать меня. Прощайте!
Иван Николаевич уже ждал хозяина в кабинете. В доме все было сдвинуто с привычных мест. Стены стояли голые, без ковров и украшений. Юлия Егоровна подготовила все к отъезду. Только здесь, в собственном доме, среди пришедших в движение вещей и предотъездной сутолоки, Василий Степанович до конца ощутил, какой удар он должен нанести жене. Первым вступился за нее Изыльметьев.
— Не пойму я вас, Василий Степанович, — сказал он, выслушав Завойко. — Юлия Егоровна — совершеннейший ангел, но вы злоупотребляете этим. Человеческому терпению есть предел. Неужто на кораблях не найдется места для вашей семьи?
— Найдется, — задумчиво ответил Завойко. — Не в том беда, Иван Николаевич. Мы вынуждены обстоятельствами оставить здесь многих до первой оказии. Тяжка участь сироты на Камчатке. У нас бедняк не может подать хлеба неимущему. Кусок хлеба стоит дневного пропитания бедняка. Еще в прошлом году хотел я отправить семью, думал — попадется какой спекулянт, американец торговый, отправлю их… Страшно видеть нужду над детьми. Не довелось выслать, а теперь поздно. Если Юлия Егоровна останется, множеству людей легко на сердце станет. Не на погибель же губернатор оставляет их? Значит, правда, — корабли придут…
— Воля ваша, Василий Степанович, — проговорил капитан с укоризной. Однако же многим вы рискуете!
— В океане я рискую не меньше. Злобный англичанин, попирающий все законы человечества, ледяные штормы, несчастья подкарауливают нас. Кто знает, может статься, жестокость моя сохранит семью, дорогие жизни! Кто знает…
Заговорили о другом. Оказалось, не все готово к отплытию. Пришлось перенести срок отплытия с первого на пятое. Условились о прощальном обеде и молебне. Завойко на прощание сказал Изыльметьеву:
— Хотя я и пожалован адмиральским чином, а по выходе в океан прошу вас, Иван Николаевич, берите бразды правления в свои руки. Давненько не ходил в море. Море не любит отступников, бывших мореходцев…
По уходе Изыльметьева Василий Степанович долго оставался в кабинете в странном оцепенении.
Скрипнула дверь. По легким шагам он узнал Юлию Егоровну, но не поднялся ей навстречу. Рука жены опустилась на седеющую голову Завойко.
— Устал, Васенька!
Он прижал ласковую руку щекой к плечу.
— Иван Николаевич ушел не простившись… Что с ним?
— Торопился… На фрегате бездна дел, за день всего не переделаешь.
— Пастухов нынче говорил, — удивилась Юлия Егоровна, — все готово к отплытию.
— Пастухов — мальчишка. По нем, если мачты поправлены да паруса на месте, можно и плыть. Мы решили для нижних чинов в жилой палубе железные печи поставить. Из цистерн. Тяжелый переход будет. В эту пору у берегов Камчатки мало кто решается плавать.
Юлия Егоровна присела на ручку кресла.
— У тебя какая-то тяжесть на душе, Васенька… Что-нибудь случилось?
— Да, нелегко, нелегко. Всех, кто назначен к переезду, забрать не сумеем.
— За ними придет компанейский корабль.
— Не верят. — Завойко повернулся к жене. — Впервые за все годы не верят. Убеждены, что стоит мне уехать отсюда… с тобой, с детьми, и уж ничто не будет от меня зависеть. Их и обвинять-то нельзя. Внезапные сборы в марте, прорубка канала во льду, поспешный уход кораблей в такое время, когда никто и не помышляет о выходе в море, — все это слишком странно. Куда уходит эскадра — не знают. От англичан пощады не ждут.
— Поговори с людьми, Вася, тебя послушают.
— Бесполезно, — тяжело сказал Завойко. — Час назад я был свидетелем печальной сцены… Квартирмейстер Усов жену увещевал. Напрасно, все напрасно. Доводы логики бессильны. Люди забыли даже о том, какой риск, какие невероятные трудности ждут нас в океане. Штормы, оледеневшие снасти, холод, а с высадкой — большие переходы пешком, никаких средств передвижения. Какие лишения ожидают детей!
Тревожное предчувствие заставило похолодеть Юлию Егоровну. Неужели он ждет от нее невозможного? Неужели хочет, чтобы она осталась в Петропавловске, согласилась на долгую разлуку, показавшуюся ей вдруг страшной?
"Вот как чувствуют себя жены, остающиеся здесь с детьми! — пронеслось в голове Юлии Егоровны. — Конечно, они не могут поверить в успокоительные слова, не могут, не могут".
— Не верят… — повторил Завойко, упорно думая о своем. — Мы с тобой знаем, что компанейские суда придут. Ты веришь в это…
— Да, я верю, — ответила она срывающимся голосом.
— Вот видишь. Ты нашла бы в себе силы остаться… на месяц-другой. Им труднее.
Она уже знала, чего хочет Василий Степанович. Безмолвный крик потряс все существо Юлии Егоровны, сердце ее то замирало, то бешено колотилось. Нет! Она не скажет этого первая! Он ждет ее самопожертвования, нескольких тихих слов, которые снимут камень с его души! Но у нее нет этих слов. Даже стон, рвущийся наружу, не может разжать сомкнувшихся челюстей. Расстаться?! Если Завойко уйдет один в море, случится несчастье, столкновение с неприятелем тогда станет, как почему-то думалось Юлии Егоровне, неизбежным. И наоборот, представляя себе своих детей на корабле, рядом с отцом, она как-то исключала возможность военных действий. "Аврора" без нее и детей — военный фрегат, содрогающийся от залпов, окутанный пороховым дымом. С ними — это мирный корабль, которому сопутствует удача.
Завойко ждал. Короткими движениями он поглаживал руку Юлии Егоровны. И даже эти прикосновения словно подталкивали ее, говорили: "Торопись, я жду! Да ну же, скажи, скажи!" Рыдания подступили к горлу, но Юлия Егоровна проглотила их, крепче сжав зубы. В глазах слезы — Василий Степанович не видел их. Но если она попытается заговорить, он все поймет. Нужно привыкнуть к ужасной мысли. Еще несколько мгновений — и она сможет обо всем говорить почти спокойно… Почти…
Юлия Егоровна не ответила.
— Наш долг, наша обязанность… Мы должны дать нравственный пример… Ты знаешь, как тяжело, как невыносимо тяжело мне такое решение…
Еще нельзя отвечать, еще не слушается голос.
— Только это и могло вселить в людей надежду… Кто знает, быть может, мое решение спасет вам жизнь, — повторил он испытанный аргумент.
— Не смей об этом, Вася! С тобой ничего не случится, слышишь, ничего!
— Я солдат, дружок. Дело идет о чести России, я предпочту смерть позору.
Наконец найден выход рыданиям, волнению, боли. Теперь никто не станет корить ее за слезы, за сбивчивый лепет.
— Судьба хранила тебя, Вася… — Юлия Егоровна прижимается к мужу, словно ищет у него защиты. — Ты будешь жить… Ничего не бойся, не думай о беде… У нас еще много счастья впереди… Долгие годы…
— Трудную жизнь подарил я тебе, — говорит Завойко голосом, полным нежности, — да разве мало в ней тепла, мало счастья? Помянут нас с тобой люди добрым словом, пожалеют о нас, дружок. Большего нам и не нужно… Верно?
— Да, — чуть слышно ответила она.
— Ты останешься, дружок?
— Я сама хотела просить тебя об этом… Буду ждать… Господин Мартынов позаботится о нас.
Завойко с облегчением закрыл глаза.
Через полчаса Юлия Егоровна суетилась по дому, расставляя вещи по местам. В кабинет Завойко доносился ее спокойный голос, и ему становилось легко на душе.
II
Решение Завойко имело неожиданные последствия.
Настя, узнав, что Юлия Егоровна остается с детьми в Петропавловске, присоединилась к ним. Она не раздумывала над своим решением, не взвешивала, не колебалась. Оно пришло сразу, уверенное, ясное. Она не могла оставить Юлию Егоровну, как не оставила бы свою мать или собственных детей.
У Насти были свои идеалы семьи, свои представления о долге мужа и жены, сложившиеся под влиянием сурового быта Камчатки. Здесь люди сходились навек, а уж долгим ли, коротким ли оказывался этот век, зависело не от них. Его укорачивали невзгоды, голодные весны, алчность купцов, мздоимство чиновничьей братии, жестокость чужеземных добытчиков-пиратов. Счастье кончалось вместе с жизнью. Мелочные, вздорные обстоятельства здесь были бессильны разрушить семью, разорвать честный, полюбовный союз. Жены терпеливо ждали возвращения мужей, ушедших морем в Большерецк, в Аян, на охоту или на добычу угля. Расставания неизбежны, и никому не приходило в голову жаловаться, роптать.
Она хотела стать женой Пастухова, флотского офицера, и станет, если не случится беды. "Пусть это будет нашим первым испытанием, — думала Настя, — первой разлукой и первой встречей в бесконечной череде разлук и встреч, из которых сложится вся наша жизнь…"
Иначе отнесся к этому Пастухов, когда Настя нашла его в порту и сообщила о своем решении. Они бродили по берегу, избегая людей, останавливаясь или ускоряя шаги, будто торопились куда-то.
Константин страдал. Это и радовало Настю и вызывало ответную волну жалости и тревоги, которой она не ощущала до встречи с Пастуховым.
— Я не могу поступить иначе… — сказала она. — Остается моя семья, самые дорогие, близкие люди…
— Настенька! Настенька! — повторял он с укоризной. — Мать для меня святыня, родная, кровная, но и она не могла бы заставить меня разлучиться с тобой.
— Мы скоро свидимся.
— Кто может предсказать?! Неужели ты вовсе не любишь меня…
Настя остановилась, заговорила срывающимся голосом:
— Я хочу быть достойной тебя, достойной славных людей, с которыми меня свела жизнь.
— Но если разлука затянется?
— Я буду ждать!
— Фрегат может уйти в крейсерство, в океан…
— Буду ждать! — упрямо твердила Настя.
— Все может случиться: бои, скитания, плен.
— Ждать! Буду ждать! — отвечала она, побледнев.
— Могут пройти годы.
Настя возразила с неожиданной твердостью:
— Я твоя жена, Константин. Жена морского офицера. Однажды Юлия Егоровна сказала: "Жена моряка — это прекрасная, нелегкая служба у нас в России". Не мешай мне. Это наше первое испытание. Нужно выдержать его. Я останусь.
Пастухову пришлось покориться. Настя возвысилась в его представлении, соединив необыкновенную привлекательность с душевной красотой и благородством. Опасение потерять ее причиняло ему глубокую боль.
Едва дождавшись конца молебствия, Завойко поспешил в порт. Освященные флаги взлетели на гафели судов. В воздухе затрепетали треугольники вымпелов. Офицеры и матросы заняли места. Зачернели куртки марсовых, взбиравшихся на свои посты по обледенелым снастям. В порту играл оркестр, но ветер срывал звуки с медных раструбов, как мертвую листву с ветвей, и швырял на утесы Сигнальной горы.
Суда готовы к отплытию.
"Аврора" едва заметно покачивалась на чистой воде. Фрегат отремонтирован, наведены белые полосы на темных бортах, словно он только вчера вышел с кронштадтского рейда. Рядом стоит "Оливуца", красивой осадки, стройная, трехмачтовая.
Корабли здесь последний день. На рассвете они отсалютуют Камчатке и пойдут по каналу в океан, хотя мокрый снег и ветер покрыли снасти ледяной броней, а канаты промерзли так, что могут сломаться при постановке парусов. Но как бы там ни было, утром суда должны покинуть Петропавловск.
В порту народу все прибывает и прибывает. Валят из церкви, из окраинных домов, идут по узким талым дорожкам, между изгородями, образующими улицы. Сегодня здесь не встретишь матросов — все они на кораблях, при исполнении обязанностей, по которым так тосковало матросское сердце всю зиму. Нынче они особенно подтянуты! С берега их наблюдают не праздные зрители, а люди, с которыми они успели сдружиться за много месяцев камчатской жизни.
На берегу Завойко увидел Мартынова. Есаул курил трубку в кругу стариков и молодых камчадалов-охотников.
— Попутчики мои, — представил Мартынов молодых камчадалов. Спасители…
Старики стояли молча: Крапива, Иван Екимов, нижние чины инвалидной команды. Они наблюдали за кораблями, будто ждали какого-то чуда. Завойко знал их обыкновение не вмешиваться в чужие разговоры без приглашения, без особой нужды. Шубенка Крапивы распахнута, на груди отставного кондуктора блестит новенький солдатский "Георгий".
— Жаль расставаться, Белокопытов? — спросил Завойко.
— Никак нет, Василий Степанович, — молодцевато ответил старик. — Об чем жалеть? Военный маневр — обыкновенное дело.
— Маневр, говоришь?
— Хитрость, — пояснил старик. — Переходим на новый галс, меняем ордер. Нам здорово — англичанину смерть и поношение. Верно говорю, Василий Степанович?
— Верно, — сказал Завойко. Потом, помолчав, добавил: — Однако же в церкви какой стон стоял!
— Бабы! — презрительно заметил Белокопытов. — Одни бабы голосили. Им мужское дело невдомек. Я так считаю, Василий Степанович, сеятели мы, мужики. Коли в пору посеяно и зерно колосом пошло, так и жалеть не об чем… Ступай на новые места, корчуй лес да гляди, чтобы мохом не зарос. Русскому человеку распространяться надобно, беспокоиться. Иные нации в чужие угодья забрались, а мы свое добро в безлюдье держим. И то сказать богата Сибирь землями, рыбой и зверем изобильна, а хорошие люди один от другого ровно верстовые столбы стоят. Вам, Василий Степанович, за ласку, за науку спасибо! А жалости не имеем, не по нашему это департаменту. Сбросить бы мне годков двадцать, ушел бы с вами в океан. Такого наворотил бы, реки заставил бы вспять потечь! Жаль, разум поздно приходит, заключил он сокрушенно. — Молодость сильна, да глупа. А старость…
Он вздохнул.
— Ну а придет англичанин, что станешь делать? — спросил Мартынов.
— Полагаю, за ружьишко возьмемся. На плечо, на сошки. Огонь! Ура! Атака!.. А там видно будет. Верно говорю, старики?
— Я скажу, — поддержал его Иван Екимов, — не видать англичанам удачи. Залетела птица выше своего полета. Обломала когти минувшим летом, нынче, глядишь, и перья из крыльев повыпадут. А без перьев птица не птица, насмешка одна.
Завойко с глубоким вниманием слушал их. Впивался взглядом в лица стариков, молодых охотников, отличившихся в прошлогодних боях, рыбаков, мастеровых, которые обучались ремеслам на его памяти, и думал о том, как много спокойствия, твердости обнаруживается у них в самые критические минуты жизни. И, как бы отвечая его мыслям, Крапива уверенно сказал:
— Земля обжитая, верная. Ничего с ней не случится. Будет стоять как крепость. Для нас — периной пуховой, ласковой, для недругов — кремнем, могилою!
III
Мокрый снег беззвучно оседал под ногами. Подошвы сапог скользили по голым камням. Солнце садилось, но его лучи не плавились золотом в стеклах казенных зданий, а проваливались в сумрачные глазницы окон. Город словно повернулся к солнцу шершавой, мшистой спиной и уснул раньше положенного времени.
Люди шли по берегу залива молча, охваченные одним чувством. Чуть впереди — Завойко, следом — Пастухов, Зарудный, Гаврилов.
Взошли на бруствер Кошечной батареи и, обнажив головы, стояли, точно прислушиваясь к звукам давно отгремевшей канонады, к умной, неторопливой пальбе артиллеристов Дмитрия Максутова.
Безмолвная земля вздрагивала под ногами.
Из поселка ветер принес грустную песню о млад-ясном соколе. Песня летела к Красному Яру, на Кладбищенскую батарею.
Пела Харитина. О том, как захватили черные вороны сокола с опаленными крыльями.
…Они граяли, смеялись ясну соколу,
Называли они ясна сокола вороною…
Сокол обещал отомстить им, взлететь высоко, пролить их кровь поганую в сине море, а перья разметать по темным лесам…
Между Песчаной косой и батареей мичмана Попова они ускорили шаги, точно у Красного Яра снова замелькали куртки французских матросов.
Сердце Пастухова билось учащенно. Мертвая земля. Пастухову казалось, что он слышит шуршание гальки на дне замерзшей Гремучки, клокотание Безымянного ключа, боевой клич несущихся по взгорью камчадалов.
На батарее тихо. В чистом предвесеннем небе зажигается ранняя звезда. Здесь снег белый, нетронутый.
Голос Харитины ушел дальше, звучит мягко, но каждое слово слышно хорошо:
Не год сидит и не два сидит добрый молодец.
Головушка стала седешенька, бородушка стала белешенька…
С возвышенности у Красного Яра видна Авачинская губа и гладь, где стояла неприятельская эскадра. Здесь англичане взяли в плен Семена Удалого и его товарищей. Не оттого ли кажется, что песня Харитины несется оттуда, не оттого ли так западает в душу каждое слово?
…А все ждет-то он поджидает выкупу-выручки:
Был и выкуп бы, была бы выручка — своя волюшка,
Да далече родимая сторонушка-а-а…
Офицеры возвращаются. Идут мерным военным шагом через город к Култушному озеру. Скользя, поднимаются на Никольскую гору.
Они не надевают фуражек. Стоят в глубоком молчании на гребне горы, потом пробираются по нетронутому снегу к Сигнальной батарее.
Здесь, под гордым, несдавшимся крепостным флагом, который в последний раз опустится по команде Завойко, Василий Степанович становится на колени, бережно разгребает снег и трижды целует землю.
Мерзлая, каменистая земля обжигает губы.
Корабли уходили не сразу. Первым скрылся в тумане бот "Кадьяк". Он плыл в Большерецк. Четвертого апреля подняли паруса "Байкал" и "Иртыш", на борту которого среди прочих пассажиров находился и судья Васильков. Быстроходные военные суда и транспорт "Двина" рассчитывали догнать их в океане, следуя заданному курсу.
В течение суток после ухода транспортов пронизывающий северный ветер одевал палубу и снасти оставшихся судов в ледяную броню. Ночью, при свете фонарей, снасти "Авроры" убегали вверх светящимися линиями. Закрепленные паруса, такелаж и реи, приведенные в горизонтальное положение, задубели.
Горнист "Авроры" заиграл поход. "Оливуца" ответила фрегату. Под звуки боцманских дудок и под удары колокола флаг и гюйс поползли вверх. Прохаживаясь по скользкой палубе фрегата, Завойко обратился с коротким словом к выстроенному перед ним экипажу:
— …Если же встретим сильнейшего неприятеля в море, — Василий Степанович нашел среди людей, толпившихся на берегу, небольшую фигурку Юлии Егоровны, стоящей рядом со старшими сыновьями, — то храбрость офицеров и молодецких команд ручается мне, что ни в коем случае ни русское судно, ни наш военный флаг не достанутся врагу!
Дружное "ура" покатилось по палубе. По приказанию Изыльметьева матросы спустились на лед, где их ждали прикрепленные к судам лямки. В лямки впряглись не только матросы, но и офицеры, Иона, даже штатские помоложе, из жителей, собравшихся на проводы.
Впервые после долгих месяцев "Аврора" вздрогнула всем корпусом, снялась с места и медленно, в человеческий шаг, двинулась к океану. Впервые Никита Кочнев работал в полсилы, нехотя налегая на ременный пояс. Он ждал Харитину, приготовил ей место в жилой палубе "Двины". Но Харитина не пришла.
Харитина решила остаться, узнав, что пленного Ландорса и англичанина оставляют в Петропавловске, в надежде на размен. С этой минуты возродилась и ее вера в том, что Удалой жив и непременно вернется в Петропавловск.
Многие жители провожали суда по льду малой бухты и Авачинской губы. Настя долго шла рядом с Пастуховым, тянувшим лямку. В руках она несла его упавшую фуражку, видела, как ветер треплет милые русые вихры, и незаметно целовала суконный околыш…
— На счастье! На счастье! — шептали ее губы.
Маша стояла на песчаной косе рядом с Мартыновым, махала рукой плакавшей матери и тщетно высматривала среди пассажиров мешковатую фигуру отца.
Дальний маяк впервые без салюта проводил русские военные суда. Унтер-офицер Яблоков находился на корвете "Оливуца".
Утро вставало прекрасное. Первое голубое весеннее утро.
Вскоре удалось поставить паруса, и, наполнившись попутным ветром, они быстро понесли суда в океан.
Константин смотрел на вход в Авачинскую губу, на высокий, обрывистый берег и на громадные горы, медленно сливавшиеся с горизонтом.
В полдень на волны опустился туман. Он закрыл горизонт, потушил яркие и прозрачные краски весеннего дня. Через час пелена тумана стала непроницаемой. Ветер утих и изменил направление. "Аврора" и "Оливуца" шли в полветра.
Слева от судов, с подветренной стороны, послышались едва различимые, тревожные удары колокола. Изыльметьев прислушался, но звуки не повторились.
Это били в колокол на английских пароходах "Энкаунтер" и "Барракута". Капитан "Барракуты", сын контр-адмирала Стирлинга, опасался, что суда столкнутся в тумане. Гончие псы адмирала Брюсса караулили русские суда. А бесстрашная маленькая флотилия прошла в двух кабельтовых от английских пароходов навстречу новой земле.
"ЛОВУШКА"
Лорды адмиралтейства могли спокойно смотреть в будущее. И в старых фолиантах, прославляющих морское могущество Англии, и в педантичной морской истории Джемса не найти другого такого примера образцовой подготовки к предстоящей операции в Тихом океане.
Говорят, иголку невозможно отыскать в стоге сена. Вздор! Утешение нерадивых! Английская методичность, стремление к системе, неутихающая злоба к каждому, кто позволяет себе спускать на воду суда и тем самым угрожать исключительному праву Англии владеть океанами и морями, проливами и береговыми крепостями, сделают невозможное возможным. Стог сена можно перебрать по стебелькам, не пропуская ни одного. Иголка найдется.
Отыщутся и русские суда.
Тихий океан куда больше всех стогов сена, что высятся на туманных лугах Англии. Но в необъятном Тихом океане не так уж много портов, куда могли бы скрыться русские корабли.
Для них закрыты все гавани Американских Штатов. Не укрыться им и в китайских портах. На английских фрегатах и железных пароходах в Кантоне и Гонконге хватит пороха не только для расстрела китайских мятежников, но и для уничтожения Камчатской флотилии, как ее стали называть после августа 1845 года.
Адмирал Джемс Стирлинг не чета Дэвису Прайсу. Кто-то из журналистов, собирающих свою жатву в приемных адмиралтейства, хорошо сказал о Джемсе Стирлинге: "Адмирал благоразумен и хитер наполовину. Хитер, как ростовщик, и благоразумен, как малосостоятельная невеста перед вступлением в брак". Многие считают его такой же посредственностью, какой был Дэвис Прайс. Джемс Стирлинг; конечно, звезд с неба не хватает, но с этим ничего не поделаешь. Британскому флоту давно приходится пользоваться услугами посредственностей, однако это не меняет традиционной политики Англии, не мешает ей захватывать чужие земли. Посредственность Стирлинга не мешала ему убивать непокорных китайцев, казнить схваченных на берегу дезертиров и вообще проявлять ту непреклонную жестокость, без которой нынче в этом мире невозможно продвинуться ни на шаг. Да здравствует жестокая и вполне сознающая себя посредственность!
Опасны для русских и берега Японии. Во всяком случае, в Хокадато и Нагасаки русские не найдут ничего, кроме перспективы оказаться под пушками адмирала Брюсса или командора Эллиота.
Именно Эллиота многие считают наиболее вероятным героем грядущих событий. Когда в адмиралтействе заходит речь о Тихом океане, его имя произносится с уважением. Примерный молодой офицер. Высокое покровительство, которым он пользуется, и многочисленные связи не кружат ему голову. Эллиот мил и предупредителен. Свои пороки умеет маскировать, как никто другой из подающих надежды офицеров флота. Он непременно сделает карьеру. Человек, умеющий сохранять угодливую физиономию в кабинетах начальников, раздвигать рот до ушей в кают-компании за стаканом грога, замирать в благоговейном молчании у клироса корабельной церкви, хлопать друзей по плечу так, что у них екает селезенка, и одним ударом очищать у провинившихся матросов полчелюсти от зубов, — такой человек вправе рассчитывать на удачу и верную карьеру!
Да, успех предприятия предрешен. Пятьдесят шесть вымпелов не шутка. Такого количества военных судов еще не бывало в Тихом океане. Можно обшарить русские берега, заглянуть в Охотск, Аян, осмотреть Татарский залив: не попались ли в капкан русские суда? Но прежде всего Петропавловск! Никогда еще столь неприметный порт не причинял таких хлопот английскому флоту и так дерзновенно не пятнал его честь.
Шпионы из Петербурга доносили, что царь не будет укреплять Камчатку, не станет посылать туда войска и артиллерию. Тем лучше. Правда, сообщают о возможном снятии порта: вопрос передан на усмотрение генерал-губернатора Восточной Сибири. Но снятие легко предупредить: английские корабли придут на Камчатку к самому началу навигации. Железный пароход "Барракута" и "Энкаунтер" посланы вперед и курсируют у русских берегов на тот случай, если Охотско-Камчатское побережье за несколько недель до срока освободится ото льда.
Имя Завойко почти ничего не говорит морским чиновникам Англии. Оно мелькало в донесениях дальневосточных агентов лишь несколько раз. На карточке Завойко с несколькими скупыми записями начертан вопросительный знак: должен ли он вообще оставаться в морском списке? Завойко, вероятно, разучился ходить по палубе. Карточка Завойко была уже вынута из именного алфавита, когда указом Николая I ему был присвоен адмиральский чин. Завойко вернулся в прежний шкаф, сразу перешагнув в высшую группу за литерой "А".
Трудное имя Изыльметьева вызывает раздражение. Его существование никого не интересовало в Лондоне до злополучной портсмутской истории с попыткой похищения русских матросов. Оппозиционные газеты не упустили случая упрекнуть адмиралтейство, полицию, а заодно и парламент в том, что их преступная небрежность и "циничное равнодушие к престижу короны и чести нации" позволили господину Изыльметьеву уйти безнаказанно с портсмутского рейда. Человек, который оскорбил ее величество, швырнув за борт королевский приказ, обманул Прайса в Кальяо, доставил Петропавловску все необходимое для защиты: артиллеристов, стрелков, орудия, порох, — вызывал уже не только раздражение, но и бешенство.
Обидно, что у русских в Тихом океане все обстоит так, словно ничего и не случилось! Как будто британский меч в тяжелых боях не нанес им ни одного удара, не оставил ни одного рубца. Прайс похоронен в Тарье, Феврие Депуант оплакан близкими во Франции и зарыт в горячий песок Таити, сотни английских и французских матросов убиты; суда, нападавшие на Камчатку, стали посмешищем всего тихоокеанского побережья обеих Америк; треск отдираемых офицерских отличий до сих пор стоит в ушах достопочтенных джентльменов из адмиралтейства. А что произошло у русских на Камчатке? Снова Завойко, снова Изыльметьев, — они живут и здравствуют, повышены в чинах, награждены. Снова "Аврора", "Оливуца" и старые, дрянные транспорты; их, видимо, сам господь бог бережет от встречи с английскими крейсерами.
Но лучше не думать об этом. Лучше смотреть вперед. На горизонте маячат пятьдесят шесть вымпелов. Пятьдесят шесть против двух-трех! Можно зажмурить глаза и видеть, как линейный корабль "Монарх", крупные фрегаты, корветы и железные пароходы окружают "Аврору", расстреливают ее в упор, топят, как плавает на успокоившейся поверхности океана фуражка капитана Изыльметьева… Или, лучше, — флаг "Авроры", униженно падающий вниз. Капитуляция. Изыльметьев в кандалах доставлен в Портсмут. Пусть князь Василий Долгоруков шлет любезные письма лорду Кланрикарду с напоминанием о возвращении раньше времени лорда Дункеллина из русского плена, Изыльметьев просидит в самой темной яме Лондона до тех пор, пока русский царь не подпишет мирный договор, продиктованный Англией. Изыльметьев мужик, посидит и на хлебе с водой.
Приятно в большом зале адмиралтейства рассматривать тихоокеанские порты на глобусе и знать, что в каждой бухте есть союзные корабли, готовые ринуться к берегам России. Приятно воображать, как плывут они по твердой, выпуклой поверхности глобуса, по голубым, причудливо изгибающимся полосам и синим овалам, обозначающим сказочные тихоокеанские глубины. Русским кораблям решительно некуда спрятаться от многочисленных англо-французских судов.
Некуда спрятаться, некуда уйти.
Камчатская флотилия продвигалась на юго-запад в тревожной атмосфере. Изредка встречавшиеся на пути китобои сообщали самые неутешительные новости.
Адмирал Стирлинг с большой эскадрой сторожит "Аврору" на юге. Командор Фредерик, под командой которого находятся восемь больших военных судов, уже на полпути из Сан-Франциско в Петропавловск. На обширном пространстве от Сандвичевых до Курильских островов рыщет эскадра контр-адмирала Брюсса, в несколько раз превосходящая прошлогоднюю соединенную эскадру. Корабли отлично снаряжены. В здешних водах еще не видывали такой грозной силы, столь отборных, многочисленных экипажей, вооружения и такого количества железных винтовых пароходов.
Храбрость "Авроры" и ее спутников, измотанных ветром и тяжелой океанской волной, вызывала невольное уважение у матросов китобойных судов, знавших цену настоящим трудностям. Они долго смотрели вслед русским кораблям, непреклонно спешившим в тщательно скрываемый пункт назначения.
"Аврора" обречена. Гибель ее ясно начертана в книге судеб. Но как уверенно режет волну русский фрегат, как красиво и прочно держится его стройный корпус на воде! Не все сумели бы так мужественно идти навстречу смертельной опасности! Матросы наблюдали за "Авророй" до тех пор, пока фрегат не уходил за горизонт.
— Неприятель повсюду, — говорил Изыльметьев офицерам, отклоняя их предложение о проходе "Авроры" через Малый Курильский пролив, опасный для судов и в более спокойные месяцы. — Неприятель в Ванкувере и Сан-Франциско. На Таити и в Гонолулу. В Гонконге. В Кантоне. В Хокадато и Нагасаки. Представьте себе человека, который отбивается от стаи волков, прислонившись спиной к скале. Не сдобровать ему, если он начнет метаться, потеряет голову. Попробовать справиться с волками — куда ни шло. Но расшибить лоб о скалу — глупо. Господа Стирлинги и Брюссы могут дать промашку, а Малый Курильский так обласкает нас, что костей не соберем.
Но и без гнетущих слухов о многочисленности неприятельских эскадр переход из Петропавловска в устье Амура по трудности не уступал прошлогоднему плаванию "Авроры". Утренние вахты выходили на палубу, не успев ни отдохнуть, ни обсушиться как следует в кубрике у железных печей из цистерн, выложенных внутри кирпичом и устроенных позади фок-мачты. Температура, несмотря на середину апреля, падала ниже нуля. Шквалы, сопровождающиеся дождем и снегом, обрушивались на суда, заставляя матросов брать рифы у закоченевших парусов, тянуть обледеневшие снасти, обдирая до крови руки. Попутный ветер случался редко, а если и случался, то такой яростный, шквальный, что матросы были не рады ему. Но и плавание вполветра при ледяном дожде и одеревеневших снастях требовало нечеловеческих усилий. Работа с парусами доводила людей до полного изнеможения.
В Охотское море отряд прошел через четвертый Курильский пролив. Штормы и здесь преследовали суда. Промозглый туман сменялся снегом. Мокрые хлопья его оседали на марсах и реях и падали вниз в виде огромных кусков смерзшегося снега. Палуба "Авроры", не говоря уже об "Оливуце" и "Двине", на которой находилась часть семей, расшаталась, и в пазы потекла вода, пронизывая все помещения холодом и сыростью.
Изыльметьев запомнил уроки прошлогоднего плавания. Главное поддерживать в экипажах бодрость, энергию, боевой дух. Первым выходит из строя тот, кто предается унынию, у кого опускаются руки. Каждый день на "Авроре" и "Оливуце" шли абордажные и артиллерийские учения. Военные суда всякую минуту готовы были к встрече с неприятелем.
Это произошло восьмого мая, в заливе Де-Кастри.
Здесь флотилия дожидалась встречных льдов из лимана и Татарского пролива и по очистившемуся фарватеру должна была подняться к мысу Лазарева и выше, в устье реки Амура. "Аврора", "Оливуца" и "Двина" стояли на якорях у отмелей, "Иртыш" и "Байкал" жались к крутому пустынному берегу. Пассажиры — чиновники с семьями, жены и дети офицеров — были высажены на берег.
Зарудный ожесточенно теребил усы, осматриваясь на незнакомом туманном берегу. Пастухов, прибывший с Изыльметьевым на шлюпке, держал в руках чемоданы Зарудного. В них, судя по весу, не было ничего, кроме книг и излюбленных Зарудным переплетенных номеров "Отечественных записок".
Анатолий Иванович неопределенно повел рукой.
— Вот мы и дома! — Он заметил, что Пастухов все еще держит чемоданы кругом не было сухого местечка. — Поставьте, поставьте, ничего с ними не сделается.
Пастухов опустил чемоданы и, сняв фуражку, протянул руку Зарудному:
— Прощайте. Мне пора.
— Да, да, идите! — Зарудный торопливо пожал его руку. Но Пастухов еще мялся и наконец проговорил глуховато:
— Анатолий Иванович, мне хочется сказать вам… Только не сердитесь на меня. Не думайте, что все хорошее позади…
Зарудный дружелюбно рассмеялся и стиснул плечи лейтенанта.
— Спасибо! — ответил он благодарно. — Вы не тревожьтесь, Константин. У меня много сил. Их достало бы на две жизни, но я со своими планами истрачу их и в одну. И здесь ведь люди, — закончил он смущенно и, не сказав больше ни слова, обнял Пастухова.
Простившись с Пастуховым, Зарудный догнал колонну, отправившуюся к озеру Кизи, через топи и труднопроходимые приамурские чащобы.
Как только Завойко и Изыльметьев вернулись на суда, стало известно о приближении неприятеля. С мыса Клостер-Камп сигналили: "В море вижу неизвестную эскадру из трех судов".
Еще не видя противника, Завойко передал с флагманского корвета "Оливуца": "Приготовиться к бою".
Вначале туман мешал разглядеть подходившие суда. Василий Степанович не сомневался в том, что он имеет дело с частью большой эскадры адмирала Стирлинга, которая стерегла Татарский пролив. Ограничится ли дело тремя боевыми кораблями или за ними в скором времени последует вся эскадра Стирлинга?
Сигнальный пост сообщал, что эскадра идет к заливу под всеми парусами, — следовательно, надо ожидать немедленного нападения.
Тем временем туман рассеивался, растворялся в воде и на песчаных отмелях. Над водой еще колебалась дымчатая завеса, а небо уже простерлось над приамурской землей, голубое, бездонное. Когда исчез туман, Завойко увидел большой флагманский фрегат, а за ним, неся брамсели и бом-брамсели, спешили винтовой корвет и бриг.
Силы неравные. Хотя Завойко, уступая настояниям командира "Двины", поставил транспорт с его десятью пушками в боевую линию, серьезно он мог рассчитывать только на "Аврору" и "Оливуцу". Английский фрегат "Сибил" не уступал в вооружении "Авроре", бриг же "Биттерн" и маневренный винтовой корвет "Хорнет" были сильнее "Оливуцы". Старые, отжившие свой век транспорты, стоявшие у берега, не могли принять участия в схватке.
Суда изготовились к бою. С "Авроры" спустили на воду запасной рангоут. Изыльметьев неподвижно стоял на мостике, наблюдая в трубу за английской эскадрой, маневрировавшей у входа в залив.
Напряжение росло.
Что-то удерживало англичан от нападения.
— Я думаю, — высказал предположение капитан "Оливуцы" Назимов, — они ждут подхода главных сил. Захлопнули мышеловку и не торопятся.
— Мышеловку захлопнули?.. — обвел взглядом залив Завойко. — Да-с, очень похоже. Вы полагаете, что эти суда только авангард неприятельских сил?
— Несомненно! Не поджидай они другие суда, дело завязалось бы незамедлительно.
Завойко повернулся к Назимову:
— Передайте на эскадру: приказываю поднять флаги на всех брам-стеньгах. Флаги на брам-стеньгах и гафельные прибить гвоздями. Пусть неприятель видит, что мы не сдадимся и не опустим флага, как ни велика будет его сила!..
Завойко испытывал чувство глубокого удовлетворения, наблюдая за тем, с какой готовностью выполнялось его приказание. Матросы "Оливуцы" и "Авроры" как будто ждали этой команды контр-адмирала.
Кавалер ордена Бани, командор Чарльз Джильберт Джон Брайдон Эллиот, оставив флагманский фрегат "Сибил", перешел на винтовой корвет для рекогносцировки. Как некогда и Прайс, пересевший на "Вираго", чтобы обозреть Авачинскую губу и Петропавловскую бухту. Эллиот хотел лично разведать местность и силы камчатской эскадры. На "Хорнете" он чувствовал себя в полной безопасности, сильные машины "Хорнета" позволяли быстро маневрировать, менять позицию, уходить…
Эллиот знал свою слабость, единственную, с его точки зрения. В прошлом он бывал опрометчив. Честолюбие слишком быстро, рывками гнало кровь по жилам, и он забывал об осторожности, которая с некоторых пор так высоко ценится в адмиралтействе. На этот раз он будет держать себя в руках, каких бы усилий это ни стоило. Пусть не смотрят на него олухи, стоящие рядом, так, словно они заранее угадывают его решение. На их лицах так и написано: "Знаем мы нашего командора. Уж он-то не упустит своей удачи! Сейчас небу жарко станет!"
"Нет, — думал Эллиот, — я не намерен торопиться. Русская эскадра в западне, и я не стану поступать неосмотрительно".
— Ого! — воскликнул Эллиот, когда его глазам открылось все пространство залива. — У русских пять судов!
— Только два из них военные, — уточнил капитан "Хорнета", — остальные транспорты. Мы можем не опасаться их.
— Ошибаетесь! — резко ответил Эллиот. — В боевой линии, кроме фрегата и корвета, стоит пароход. Я отчетливо вижу трубу.
— Ваше превосходительство, это камбузная! Прикажете открыть огонь?
"Хорнет" подошел к "Оливуце" на расстояние десяти кабельтовых. Командор взмахнул рукой, и три ядра пронеслись мимо корвета. "Оливуца" тотчас же ответила. Ее ядра просвистали над самой палубой "Хорнета". Точность русских артиллеристов не сулила ничего хорошего.
"Хорнет" круто повернул. Эллиот впился глазами в остров Обсерватории, близ которого находилась "Аврора". Что за чертовщина? Неужели русские успели построить здесь укрепления?
— Смотрите! — взволнованно проговорил Эллиот. — Остров усыпан батареями…
— Это скалы, сэр, уверяю вас, скалы правильной формы, — ответил ему, как эхо, капитан.
— Там многочисленные батареи, — озлился Эллиот. — Проход от острова к "Авроре" завален, я ясно различаю буруны.
Флаги на русских кораблях привели Эллиота в уныние. Не похоже на то, чтобы русские испугались его. Видимо, они сильны, если так дерзко подняли флаги на брам-стеньги, вместо того чтобы опустить и гафельные, при подходе английской эскадры.
— Если бы они думали спустить флаги, — озадаченно сказал он командиру "Хорнета", достаточно громко, чтобы его могли услышать стоявшие вблизи офицеры, — то не стали бы подымать их на всех клотиках.
Он сошел с мостика задумчивый и, проходя мимо офицеров, обронил, словно невзначай:
— Нет, видно, они сильнее, и с них нам нечего взять. Подождем главнокомандующего…
"Хорнет" ушел из залива, скрываясь за островами.
Эллиота не смущали ни гневные взгляды подчиненных, ни явная несообразность его действий. "Такую предосторожность, — думал он, — можно разрешить себе однажды". Карауля русских в море, у входа в залив Де-Кастри, он наверняка достигнет цели.
Уйти судам некуда. На север от Де-Кастри их ждут встречные льды, против которых не устоит корпус "Авроры". "Если бы сам дьявол, — решил Эллиот, — убрал перешеек, соединяющий Сахалин с материком, чтобы пропустить суда в Амур, льды все равно преградят им дорогу на север".
Эллиот, как, впрочем, и все моряки мира, продолжал считать Татарский пролив заливом. Поэтому он спокойно отрядил бриг "Биттерн" в Хокадато, где ждал известий Джемс Стирлинг, любезничавший с японцами.
Адмирал Стирлинг придет в Де-Кастри с эскадрой, и тогда Завойко не останется ничего другого, как спустить флаги или пасть смертью храбрых, подставив свои суда под огонь сотен орудий.
В ожидании этой благословенной минуты Эллиот приказал отвести "Сибил" и "Хорнет" в море, с таким расчетом, что если русские вздумают бежать на юг, то они непременно наткнутся на него. Он считал, что оставаться у входа в Де-Кастри неблагоразумно: чего доброго, русские разгадают маневр, оценят его по достоинству (чего, увы, никогда нельзя ждать от подчиненных) и ввиду безнадежности своего положения сожгут суда, лишив Эллиота чести и удовольствия потопить их.
Пусть лучше русские пребывают в неизвестности и нерешительности… Да и завистники пусть попробуют после столь блестящего плана продолжать твердить об его опрометчивости, о пристрастии к авантюрам. Никто не станет их слушать.
Английские корабли крейсировали южнее Де-Кастри. Мимо них, с севера, из амурского лимана, проплывали одинокие льдины. Эллиот подшучивал над недовольными офицерами, которым не хватало ума, чтобы оценить мудрость его замысла. Он часто склонялся над картой, лучшей, подробнейшей картой Тихого океана, какой не было ни у кого, кроме английских моряков. Такие подробные, точные карты печатаются только в Лондоне. Французам не хватает для этого основательности, терпения. Вероятно, и у русских нет такой карты…