Махмуд, словно маленький ребёнок, положил голову на колени своей матери и тихо рыдал. Такие минуты слабости случались с султаном крайне редко — и только в присутствии Салихи.
Может быть, именно поэтому Салиха и была фактически выдворена из Стамбула: чтобы не делать султана слабым. И нечасто, всего лишь пару раз в год, сам султан стремился к своей матери — чтобы в её объятиях, на её коленях, снова почувствовать себя тем самым маленьким мальчиком, который когда-то, горячо обнимаемый матерью, ждал, что за ним могут прийти… чтобы убить. Нравы при дворе султана всегда были жестокими. Может, поэтому и само государство долгое время держало в страхе полмира?
— Мы вынуждены начать войну, — проплакавшись, но не поднимая ещё головы с колен матери, сказал Махмуд.
— Таковы обстоятельства и воля Аллаха, — ответила Салиха голосом мудрой женщины.
Она была достаточно умна, немало читала, принимала уроки у главного евнуха султанского гарема. Так что можно сказать — образование у Сулейхи было. И эта женщина вполне могла бы участвовать в государственных делах, если бы только обладала чуть более сильным, жёстким характером.
— Как думаешь, валиде, будет ли Аллах благосклонен ко мне и к моим воинам? Одержим ли мы славную победу, достойную предков моих? — выражая свои сомнения и страхи, спрашивал султан у своей матери.
И вопрос этот был не праздным. В голосе султана звенело волнение и вилась надежда.
Салиха не спешила отвечать. Она сердцем чуяла: эта война для Османской империи не может быть простой — не как та, что была двадцать четыре года назад. Тогда османам удалось сравнительно легко одолеть русского царя Петра.
— Ты молчишь, потому что не хочешь мне лгать? — усмехнулся Махмуд, всё же приподнимаясь. — Поэтому тебе и не будет места рядом со мной, потому что все вокруг лгут, а ты одна говоришь правду. Расстраиваешь меня, не жалеешь вовсе.
— Я оберегаю тебя. Хочу, чтобы ты не забывался и серьёзно отнёсся к этой войне. Наша правоверная держава столкнётся сразу с тремя врагами. Будут ли русы самыми злыми из них — сказать не могу. Против Австрии, один на один, мы бы одержали великую победу. Но есть ещё Персия… Думаю, что в эту войну могут даже вовлечь и поляков, — здраво рассуждала султан-валиде.
Махмуд I резко поднялся с дивана, с укоризной посмотрел на свою мать. Как и многим правителям, ему было неприятно слышать о возможности поражения. При дворе султана все уверяли, что эта война станет самой славной страницей в истории Османской империи.
И Махмуд верил только в это.
А если не верить, то как идти в бой? Или уж не воевать, а сразу подписывать позорный мир, чтобы уже скоро вновь воевать — или лишаться своей державы? Так что не нужно правды, нужна вера. Вера в Аллаха, в собственные силы и в волю воинов.
Уже и янычары торжественно приносили клятвы — в том числе и на Коране — что они разгромят русских и всех врагов империи. Что полягут, но победу одержат. И духовенство заверяло, что правоверные молятся правильно и самоотверженно, совершают все намазы. А значит, Аллах будет милостив и дарует Османской империи победу.
Получалось, что только мать — та, за поддержкой которой приехал султан — сомневалась: война с Россией, а скорее всего, и с Австрией и Ираном, не принесёт Великой победы.
— Ты всего не знаешь, мать. Поэтому и говоришь, что великие беды ожидают мою державу. Мои эмиссары уже у правоверных башкир. Они поднимут восстание и отвлекут русских! — выпалил султан, резко открыл дверь, хлопнул ею так, что, казалось, она тут же рассыплется.
Но в покоях только снова воцарилась тишина.
Махмуд поспешил прочь. Он, словно снежный ком, пущенный с горки, быстро обрастал не снегом, а людьми. Те, кто только что хаотично метался по ферме, устремились к своему падишаху, обступали его, шли за ним.
— И да прольётся на тебя благодать Аллаха, сын мой, — сквозь слёзы сказала мать, провожая усталым взглядом старухи своего сына.
Если где и искать эталон любви матери к сыну — то стоило бы обратить внимание на то, как Салиха любит Махмуда. Вопреки всему. Вопреки жестокости сына, его холодности, тому, что он почти всегда забывает поздравить её с праздниками и появляется лишь дважды в год — а порой и того реже. Но сердце женщины рвётся из груди, невыносимо болит.
Она понимает: после того, как османы не взяли Вену полвека назад, для величайшей мусульманской державы наступают времена великих испытаний.
* * *
Петербург
3 сентября 1734 года
Анна Иоанновна уже несколько дней пребывала в чрезвычайной работоспособности. При дворе даже растерялись, что императрица столь много внимания уделяет государственным делам. По целых четыре часа, а то и по пять, государыня принимала у себя разных вельмож, стараясь разобраться в текущих проблемах.
И пусть у неё это получалось не очень хорошо, так как невозможно с ходу понять, что вообще происходит и куда движется политика Российской империи, если заниматься делами лишь изредка. Однако кое-кому такой подход со стороны правительницы очень даже нравился.
Кое-кому — это не значит, что происходящим был доволен Эрнст Иоганн Бирон. Он в одночасье перестал быть монополистом информационной повестки. И государыня слышала теперь и альтернативные точки зрения, и порой с укоризной посматривала на своего фаворита.
Анна Иоанновна и до того прекрасно знала, что Бирон может что-то недоговаривать, а о чем-то говорить слишком много. Так что последствий для графа не будет. Но вот графа ли?..
— Герцог, доведите до нас свои соображения по башкирскому вопросу! Вы же два дня токмо об этом и говорите! — после того, как закончил свой доклад фельдмаршал Миних, обозначая основные проблемы организации будущей войны с Османской империей, государыня потребовала доклада и от своего фаворита.
Взгляды всех присутствующих обрушились на Бирона. Впервые в присутствии иных лиц Анна Иоанновна назвала своего фаворита герцогом. И это не могло не понравиться Бирону. В миг недовольство прошло. Если императрица вслух сказала «герцог», значит, и остальные последуют ее примеру. И даже не столь важно, что на самом деле ситуация с титулованием Бирона несколько иная.
Он ещё неофициальный герцог, так как курляндские бароны не провозгласили фаворита русской императрицы таковым, но Анна Иоанновна не видела никаких препятствий, чтобы это случилось уже скоро. Остерман написал, что Август III готов пожертвовать Курляндией за некоторое вознаграждение. Новоиспеченному польскому королю даже не на что провести свою коронацию, а еще бы и обеспечить, хотя бы на месяц, свой двор.
Так разве же подданные русской государыни, курляндское дворянство, не сделают так, как скажут в Петербурге?
И вот герцог Бирон встал со своего стула за большим столом для совещаний. Если и раньше Эрнст Иоганн старался показывать своё величие, гордыню, то теперь эти качества помножились надвое. Бирон взял в руки листы бумаги, перевод на немецкий язык обширного доклада капитана Норова.
— У меня есть данные, — начал говорить на немецком герцог, — что башкирцы готовят большой бунт. Они недовольны Оренбургской экспедицией, а также бесчинствами некоторых чиновников, которые посчитали, что раз находятся далеко от Петербурга, то по одному тому уже местные князьки.
Подобное заявление моментально оживило большую часть из присутствующих. Тот же князь Черкасский, пока только вводимый, как и Волынский, в ближний круг русской императрицы, предполагал, что сейчас Бирон будет рассказывать по своему обыкновению о каких-нибудь достижениях в коневодстве или начнет восхвалять что-то, что отнюдь не важное для текущих дел.
Однако бунт на башкирских землях — это очень важное событие, которое следовало бы учитывать, в том числе и при подготовке к русско-турецкой войне.
— Озвучу главные проблемы, которые влекут за собой недовольство башкирцев… — Бирон придвинул ближе к лицу одну из бумаг, нахмурил брови, вчитываясь в текст.
Пять дней назад к нему на приём прорвался один солдат, вернее, даже не солдат — офицер Измайловского полка, который привёл этого солдата.
Фурьер Фролов, как потом узнал Бирон, был направлен капитаном Норовым с очень важными донесениями — и даже со свидетелями. Быстрый допрос двух башкир мастером своего дела, Ушаковым, моментально выявил, что Норов написал в отчете чистую правду. По крайней мере, приведённые под конвоем Фролова двое башкирцев не врали и даже без особых пыток выкладывали всё, как на духу.
В кои-то веки Бирон пошёл на соглашение с Ушаковым. Фаворит весьма убедительно попросил главу Тайной канцелярии тщательно запротоколировать все свидетельства этих башкирцев. Однако просил он и о другом — чтобы до поры до времени информация не просочилась никуда из Тайной канцелярии.
Если бы Остерман не задерживался на переговорах в Данциге, то был бы теперь крайне озабочен таким временным союзом между Ушаковым и Бироном. С другой же стороны, Андрей Иванович Ушаков, понимая, что происходящее на окраинах Российской империи в какой-то мере затрагивает и служебные обязательства Тайной канцелярии, был рад посодействовать Бирону — если только новоиспечённый герцог вовремя упомянет в присутствии императрицы, сколь деятельной оказалась поддержка и работа Ушакова.
— Вот и выходит, Ваше Императорское Величество, что, коли ничего не изменится, то по весне состоится курултай — то бишь совещание старшин всех родов башкирцев. И в самом начале войны с турками мы получим войну и с этими степняками. А там ещё до конца непонятно, как поведут себя киргизы-кайсаки. Кроме как на Младший жус, в тех местах нам не на кого опираться. Башкирцы же могут собрать войско из более чем пятидесяти тысяч… — продолжал нагнетать обстановку Бирон.
Когда фурьера Фролова привели на разговор к самому герцогу, Бирон встретил его брезгливо, уже было готовился разъяриться бранью на секретаря Измайловского полка, который и привёл Фролова. Однако Эрнст Иоганн быстро понял, что перед ним стоит мужественный человек, хоть и всего-то солдат, ведь Фролов был ещё и раненый. Но держался стойко и всем своим видом показывал, что не уйдёт, не передавши сообщения.