186 Анализируя слабости и перспективы восточного соседа, П. Рорбах приходит к выводу, подозрительно похожему на позицию древнегреческого историка Ксенофонта относительно огромной империи Ахеменидов: «Только тот, кто не знает России, может ее бояться!»187
Однако на фоне предвоенной истерии и фобий, как в Германии, так и в России, Главное артиллерийской управление России продолжало закупать шрапнель новейших образцов в Германии и постоянно командировало на заводы в Рейнланде своих специалистов для последующего налаживания производства, а Крупп сам предлагал свою новейшую продукцию, особенно мортиры, аналогов которым в России не производилось, российскому военному ведомству. Объявление войны застало русских военных эмиссаров в Германии на финальной стадии закупки вооружений.188 Генералу фон Франсуа весьма пригодились в дни битвы при Танненберге автомобили немецких и французских марок, заказанные русскими военными и чиновниками, уже оплаченные и не доехавшие до пограничного Эйдткунена совсем немного.189 Летом 1914 г. в странах наиболее вероятного противника и в Швейцарии на лечении и на отдыхе находились десятки русских сановников и генералов, которые были задержаны с началом войны.190 Таким образом, едва не оказались в плену будущие командующие армиями Брусилов и Флуг, и это притом, что возмутительные сцены антирусской истерии Брусилов наблюдал еще в мае 1914 г., однако Кайзеррейх покинуть не торопился. Вовсе не собирались спешно уезжать после Сараевского убийства и те подданные Российской империи, которые на территории Австро-Венгрии вполне успешно наладили контроль над ходом революционной работы на родине, в том числе В. И. Ленин. Определенная неприязнь к России в габсбургской монархии тем не менее не выходила на уровень эмоциональной страсти или легкомысленной уверенности в перспективах прямого военного столкновения. Обе части империи были готовы всемерно содействовать кризису столь же многонационального соседа, но отнюдь не ценой смертельной схватки, победа в которой была чревата только одним — нарушением баланса внутри Австро-Венгрии, ценнее которого для ее элиты не было ничего.
В Германии восприятие России как врага было тем более сложным,191 что, в отличие от случая с Францией, оно не имело недавней продолжительной традиции противостояния, которая могла быть без помех пролонгировала вне зависимости от набора политических случайностей и решений июня-июля 1914 г. Антироссийская истерия последних предвоенных месяцев в глазах прусского и в меньшей степени германского офицерства так и не заслонила столетнюю дружбу между Пруссией и Россией, которая была скреплена на полях сражений 1806–1807 и 1813–1814 гг. и Тауроггенской конвенцией 1812 г., положившей начало войне за освобождение Германии от Наполеона.192 Своеобразным эпилогом 100-летней дружбы стала сцена объявления войны 1 августа 1914 г.: потрясение разразившейся трагедией, слезы, забытые в растерянности документы, отъезд накануне погрома в посольстве графа Пурталеса, имевшего массу друзей в России.193
Глава 2БИТВА СТАРЫХ АРМИЙ
Начавшееся после 100-летнего мира противостояние трех империй центра и востока Европы, казалось бы, должно было перевернуть восприятие друг друга Россией и немецкими государствами едва ли не на 180°. Однако было бы несправедливо однозначно утверждать, что образ России в Германии радикально изменился в связи с началом Великой войны в августе 1914 г., так как прочная репутация опасного для Германской империи государства у России сложилась и до Июльского кризиса, и даже до «газетной войны» весны 1914 г. между двумя державами. В результате сложившейся коалиционной ситуации в Европе начало войны с Российской империей германское общество должно было воспринимать скорее как естественный ход событий и логичное продолжение многолетней тенденции скатывания к противостоянию.1 Тем не менее, объявление войны сопровождалось таким поведением среди немецкой элиты, которое однозначно показывало поверхностность всех грозных заявлений и официальной риторики — тон переписки Вильгельма II с Николаем II, последующая искренне родственная2 обида, шок многих представителей обеих стран, которых война застала на территории государства, внезапно ставшего вражеским.3 Особую реакцию демонстрировали немецкие фамилии,4 служившие и русскому, и германскому государям, для которых война могла стать истинно гражданской, так как пришлось бы воевать если не с ближайшими родственниками, то хотя бы с людьми родной крови. Эта драма породила огромное количество домыслов в духе теории заговора, оказавшихся наиболее устойчивыми в чувствовавшей себя «окруженной» Германии и в погрузившейся в десятилетия социальных экспериментов России, хотя аналоги таких версий складывались и в других великих державах. Конечно, можно и 100 лет спустя дискутировать о «виновности» в войне, примерно с тем же результатом, что и ранее. Разоблачения и обвинения как прием не теряют актуальности, а «доказательств» можно найти вполне достаточно, если заранее знать «виновных».5 Для монархов и их ближайшего окружения начавшаяся война стала семейной драмой, возможность которой рассматривалась и ранее, но никогда в должной мере не осознавалась.6 В своей речи 3 августа 1914 г. кайзер подчеркнул вынужденность и тяжесть принятия решения о войне с соседней страной, с которой было одержано столько общих побед, но которая, однако, нарушила верно хранимую Германией дружбу и поддержала террористов.7 Даже обстановка вокруг Вильгельма II и Николая II была слишком похожей, начиная от «византинизма»8 приближенных и до сомнительной репутации некоторых друзей семьи, отягощенной скандалами, на которые оба монарха реагировали очень остро.
Пристальное внимание обеих военных элит, российской и немецкой, друг к другу до войны, обусловленное якобы только служебной необходимостью,9 сменилось полной и несколько искусственной информационной блокадой и демонстративным (хотя и временным) нежеланием что-либо знать о противнике, кроме чисто военных вопросов. Даже на бытовом уровне это выглядело несколько абсурдно, так как огромный товарооборот между странами, взаимозависимость экономик, немецкие фамилии и одинаковые цейссовские бинокли по обе стороны окопов10 приводили к ощущению бессмысленности разрыва. Чем выше был чин и статус человека в российской армии, тем упорнее он старался забыть о своих довоенных связях, воспоминаниях и мыслях по отношению к Германии или Австро-Венгрии. Это было неестественно для офицерского корпуса, который привык живо интересоваться иностранными армиями. В силу скоротечности событий конца июля 1914 г. офицеры вряд ли должным образом отрефлексировали глубинные причины внезапного начала войны и уж тем более нашли глобальные объяснения происходящему, не укладывающемуся в рамки повседневных представлений. Для германского, австро-венгерского и русского офицера война против той или иной державы не являлась катастрофой и была не столько возможностью карьерного роста, сколько эвентуальным событием, которое и состоялось в начале августа 1914 г. Готовность к конфликту в силу профессии затрудняла анализ его причин и тем более критику действий правящей элиты. Более подходящим выходом, чем анализ действий политиков и дипломатов, для менталитета офицера консервативной монархии первоначально было рассмотрение войны как широкомасштабных маневров против ожидаемого и давно известного противника и поддержание секретности, т. е. добровольная информационная блокада.
Первые месяцы Великой войны стали самыми кровопролитными за весь конфликт на всех его фронтах.11 Хотя об уровне огневой мощи, достигнутой к 1918 г., в первую кампанию и мечтать не могли, порыв в атаку — в этой войне «до Рождества» — был таков, а тактика столь неадекватна применяемому вооружению, что очень многое в восприятии друг друга воюющими армиями было предрешено еще тогда, в 1914-м, хотя проверка устойчивости сложившихся стереотипов и болезненное приобретение опыта затянулись на несколько лет.
Важнейшее психологическое воздействие на армии трех империй оказали первые же масштабные битвы на Востоке — в Восточной Пруссии, то есть Танненберг, и Галицийская. Результатом их (помимо сотен тысяч убитых, раненых и пленных) стало априорное убеждение в том, что германская армия явно превосходит русскую, а русская — австро-венгерскую. Разумеется, можно привести немало конкретных примеров, опровергающих или по меньшей мере уточняющих этот «рейтинг», однако для перипетий военного конфликта зачастую важна не реалистичность мнения, а его устойчивость, его воздействие на боевой дух, как негативное, так и позитивное. К беспощадной схватке готовили с первых дней войны, и более всех — в германской армии. Первый же приказ по 8-й армии, единственной тогда на Русском фронте, от 7 августа 1914 г. заявлял германским солдатам, что «бои пойдут за само существование германского Отечества». С таким же ощущением шло в бой и австро-венгерское офицерство в Галиции, что вряд ли можно сказать о солдатах двуединой монархии. В русской армии сознанием роковых последствий возможного поражения не были проникнуты ни низы, ни верхи. Низы плохо представляли себе расстановку сил и причины войны, верхи были убеждены в невозможности поражения или по меньшей мере тяжелых последствий его для статуса России как великой державы.
Вопрос о потерях в сражениях в Восточной Пруссии в августе-сентябре 1914 г., которые было бы корректно объединить в одно, не отделяя Танненберг от последующего вытеснения армии Ренненкампфа за Мазурские озера к Неману, до сих пор остается открытым. Официальные цифры серьезно расходятся с данными противоположной стороны. Вызвано это теми же причинами, что и в оценке соотношения сил. Спецификой же этого сражения является грубая недооценка сил и потерь германской армии, вызванная тем, что в нем приняло участие значительное количество тех, кого в официальных отчетах не учитывали. Чуть ли не в каждом соединении штаты были не только доведены до максимума, но и существенно превышены за счет добровольцев. В ландверных и ландштурменных (то есть ополченческих) частях, не имевших должного оснащения, но и менее скованных рамками строгого боевого расписания, это было особенно масштабным явлением. Потери же таких «в списках не значившихся» установить почти невозможно, да и их старались не афишировать, а то и вписать в графу «жертвы среди гражданского населения». Сказывается и попытка двойного, а то и тройного уче