На Черном море некоторую тревогу внушали пока не имевшие конкурентов новейшие германские крейсера «Гёбен» и «Бреслау»,29 однако русские адмиралы уповали на то, что концентрация кораблей британского флота в Средиземном море, а затем вступление в строй новейших дредноутов «Екатерина II» и «Императрица Мария» сделает всякие опасения неактуальными. Приблизительно такие едва ли не радужные перспективы будущей кампании, рисовавшиеся в русской Ставке, и стали, по-видимому, одной из причин тяжелых поражений весной-летом 1915 г. Трудности грядущих битв были грубо недооценены, острые проблемы почти игнорированы, должных выводов о недостатках военного аппарата в целом, особенно применительно к действиям командования, не сделали.
Излишне подчеркивать вклад России в общесоюзное дело нет никакой необходимости. Даже по итогам первой кампании было показано, что он столь велик, что в этом не нуждается. Исходя из статистики, даже по формальным показателям, то есть по количеству дивизий, и не только австро-венгерских, но и германских, к началу февраля 1915 г. Русский фронт никак не мог считаться второстепенным и даже попросту вторым. Разумеется, есть достаточно аргументов в пользу приоритета Западного фронта, можно констатировать и то, что считавшиеся лучшими корпуса германской армии в массе своей по-прежнему были во Франции и Фландрии, однако в рамках анализа коалиционной войны это не слишком корректный аргумент. Очевидно, что Австро-Венгрия должна была принимать на себя основную тяжесть груза войны с Россией, так же как и Германия фактически в одиночку (за незначительным исключением в кампании 1918 г.) провела войну с Антантой на Западе, это было естественное следствие географических условий. Факты же свидетельствуют, что в феврале 1915 г. впервые за всю войну количество германских дивизий на Русском фронте (46, то есть в 3.5 раза больше, чем в августе 1914 г.) превысило количество на этом же театре военных действий австро-венгерских (45, то есть в 1.7 раза больше, чем в августе 1914 г.).30 В дальнейшем сохранялся в лучшем случае паритет, но он неуклонно сменялся преобладанием германских усилий над австро-венгерскими. То есть Германия на якобы «втором» для себя фронте держала больше войск, чем союзная ей великая держава на том же, но, безусловно, для нее «первом» театре военных действий. Если на Западе количество германских армий в течение почти всей войны, как правило, не превышало исходных семи (хотя и с разными номерами), то на Востоке их становилось все больше: от одной армии и отдельного корпуса дошло до четырех-пяти армий и ряда отдельных армейских групп. Таким образом, ни о какой второстепенности Русского фронта даже только для Германии (для Австро-Венгрии он был в любом случае главным) говорить к концу первой зимней кампании не приходится. Наступала новая эпоха: Германия вела настоящую войну на два равноценных фронта, лишь смещая в зависимости от стратегических планов баланс сил между ними то в одну, то в другую сторону.
В современной историографии любят подчеркивать индустриальный характер войны, когда солдат на фронте уподоблялся рабочему на фабрике,31 а боевые действия преимущественно представляли собой обстрел противника из всех калибров артиллерии. Без сомнения, это было характерно для всех индустриальных стран,32 однако в Германии эти тенденции развития военного дела имели несколько иной генезис. Германская империя была очень близка к Франции и Англии по многим параметрам, и для нее война на Западном фронте также стала апогеем стратегического тупика, в котором оказалась бессильна аналитическая стратегия классического образца. Однако необходимо констатировать, что этот стратегический пат до середины 1916 г. (а фактически до июля 1918 г.) был для Антанты желанным, а для Германии вынужденным. Поэтому именно немцы разрабатывали такие инновации, как химическое оружие, штурмовые отряды и тактику поддержки пехоты авиацией. Вильгельм II гордился подвигами немцев, которые они смогли совершить, отвлекшись от «филистерства» и повседневности ради великой идеи. Эта ремарка императора указывает на то, что германские солдаты вовсе не стремились стать «индустриальными рабочими» фронта, а воевали, не щадя себя.33
То, что именно немцы первыми атаковали Бельгию и оккупировали чужую территорию, воспринималось в самой Германии как неизбежное зло и единственный шанс ликвидировать хотя бы один из фронтов и победить, а ее противники видели в нарушении международных гарантий нейтралитета дополнительный стимул к окончательному расчленению могучей империи, а не только возможность возвращения отобранных ею у Франции в 1871 г. провинций. Однако на общей уверенности в оборонительном характере войны, вызванной ощущением оптимальности границ в Европе для Германской империи, единство германских военных (на всех уровнях) и заканчивалось. Не имея развитых представлений о России и ее возможностях, а также о технике принятия стратегических решений, немецкие военные аналитики поступили единственно возможным образом. Уже в плане Шлиффена предоставили командующему единственной армией на Востоке — 8-й — действовать в крайнем случае по своему усмотрению.34 Однако в действительности эмоциональная сторона дела, связанного с защитой самой дорогой прусскому сердцу провинции, оказалась сложнее. Поэтому никакой оперативной свободы Приттвиц не получил, имея указание не рисковать существованием 8-й армии.35 Когда же он поступил в соответствии с довоенными планами, его действия были осуждены, а сам он отправлен в отставку. При этом «своеволие» его выражалось только в логичном с точки зрения стратегического приоритета Западного фронта приказе об отходе за Вислу. Начало расколу было положено, а смещение слишком самостоятельного Приттвица только добавило остроты противоречиям: место Приттвица заняли куда более опасные своим рвением Людендорф и Гинденбург.
Сам ход военных действий привел к жесткому столкновению искусственно поддерживаемых мнений и реальности. Русские войска почувствовали, что такое Германия, в конце августа 1914 г.,36 вступив в Восточную Пруссию, сразу занявшую особое место в истории русско-германского противостояния XX века.37 Начавшиеся сразу после вступления большого количества русских войск на территорию Восточной Пруссии 17 августа 1914 г. грабежи немецких поместий и деревень, как стихийные, так и организованные, послужили базисом концепции русского солдата как дикого варвара и «казака», Mordbrenner’a,38 так как именно казачьи части имели наибольшую склонность к разграблению захваченной территории.39 Многочисленные германские полковые истории, — хотя они и были написаны спустя 10–15 лет, когда можно было бы и разобраться, — пестрят рассуждениями и рассказами именно о не нуждающемся в доказательствах «варварстве». Лишь в единичных случаях предпринимаются попытки указать и на иных виновников разорения ряда восточнопрусских территорий,40 ведь тогда спорить приходится с общеизвестными «фактами». Именно невежество германского населения, умевшего, в отличие от своих соседей, читать и писать, и было главной причиной панического бегства от русских солдат, а брошенные дома и запасы продовольствия не могли бы оставить равнодушной любую армию мира, что продемонстрировали и действия германских солдат во Фландрии и Румынии, а австро-венгерских — в Сербии и Италии.
Увлекаясь мародерством,41 русские части при этом плохо осуществляли разрушение стратегически важных объектов — до методичной тактики «выжженной земли», которую немцы применяли при отступлении во Франции весной 1917 г., им было далеко.42 Не хватало опыта и убеждения в необходимости столь жесткого поведения, причем даже у командования. Но все-таки даже Людендорф, склонный к безапелляционным суждениям, вынужден был признать, что многие русские части, особенно в 1-й армии Ренненкампфа, «вели себя образцово», то есть занимались не только и не столько разбоем. Тем не менее «казаки были свирепы и дики», «…зачастую в жестокостях не было смысла»,43 газеты Германии были полны описаниями последствий русского вторжения, естественно, чрезвычайно эмоциональными. Как и всегда в подобных случаях, свидетельства порой рисовали противоположные картины: и бессмысленного варварства, и погромов, и образцового цивилизованного поведения под контролем военных властей.44 Составить целостный образ противника на основании его войск, побывавших в Восточной Пруссии, было невозможно: слишком велика оказалась Россия и слишком разные по дисциплине воинские части представляли ее 1-ю, 2-ю и 10-ю армии в первые месяцы войны.45
Война порождает потребность в героях, а истинные основания для удовлетворения ее никогда не смущают официальную пропаганду. Характерно, что правило это распространяется не только на текущую агитацию, но может активно сказываться и сто лет, особенно в тех случаях, когда некая «славная страница истории Отечества» оказалась «забытой», то есть может послужить новой волне патриотического воспитания.46 Первым героем России в годы Великой войны стал казак Козьма Крючков, рассказы о подвиге которого быстро обрели все черты мифа. Дискуссии о достоверности мифа имеют мало смысла, ибо не ради нее он создавался.47 Очень быстро возник и еще один герой — знаменитый русский ас Нестеров, первым пошедший в воздушном бою на таран и заплативший за это жизнью. Чуть позже появились претенденты на свою долю общероссийской славы и на флоте. Тогда, в первые месяцы войны, понятие о героизме оставалось еще чисто романтическим, иначе гибель столь ценного для последующего развития русской авиации кадра ради одной воздушной победы была бы оценена совершенно иначе. Конечно, достаточно быстро в развернувшемся громадном противостоянии появились герои и антигерои «на любой вкус» и в любых званиях. Мнимые предатели, преступные посредственности, черствые и ограниченные бурбоны в погонах, а также жертвенные и терпеливые солдаты, бравирующие своими жизнями офицеры, лихие и лично скачущие в атаку генералы… Перечисление их фамилий заняло бы множество страниц, однако это никак не изменило бы того факта, что в отечественной исторической памяти их фактически нет. Есть запоздалые попытки вспомнить о них, но все они вряд ли переживут юбилейную мишуру.