31 Благодаря стойкому союзу правого крыла социал-демократии с властью на фронте вплоть до Ноябрьской революции были доступны любые печатные издания, в том числе «Vorwärts», цензура изымала только нелегальные и в тылу листовки ультралевых. Именно эта информационная свобода стала одним из факторов быстрого перехода армии под контроль организаторов Ноябрьской революции.
Бурное развитие новых средств массовой информации (радио, кинематограф) и технологий еще перед войной привело после ее начала к беспрецедентному объему материалов с линии фронта, которые визуализировали противника в максимальной степени. Если в первые годы войны недостоверность и неполнота сведений в фильмах подвергались критике, особенно со стороны газет, располагавших более ценной информацией, то уже в 1916–1917 гг. военное министерство предприняло ряд мер по интенсификации производства кинокартин и журналов,32 сделав это едва ли не прерогативой военных. Сражение на Сомме стало первой битвой в истории, получившей официальную киноверсию с обеих сторон.33 Мощный агитационный эффект этих «картин с линии фронта» зачастую не столько вызывал патриотический подъем, сколько, напротив, ужас перед современной войной и заставлял задуматься о правоте пацифистов. Не замедлили воспользоваться техническими новинками для своей пропаганды и социалисты, в том числе получившие свободу рук в России радикалы, поэтому вскоре на германских и австро-венгерских солдат обрушился поток газет, листовок и фотографий, причем на родном языке, убеждавший в том, что война должна вестись не там и не за то, нежели прежде. Русский фронт превратился в инструмент экспорта революции, действовавший непрерывно и вне зависимости от перевеса той или иной стороны.34
На ходе противостояния все чаще стало отражаться еще одно изобретение Первой мировой войны, оказывавшее определяющее влияние на восприятие врага куда больше, чем новые средства уничтожения. Речь идет о братаниях. Острое ощущение отсутствия всякого смысла в войне, невозможность оправдать огромные потери новой эпохи объяснениями из старой привели к самостоятельному поиску истины, в том числе и по ту сторону колючей проволоки. При этом совершенно шокирующим для офицеров образом простые солдаты на фронте не только стремились к общению, но и были прекрасно осведомлены о мельчайших деталях бытовой жизни противника. Феномен братаний, или подлинного боевого братства, между солдатами35 воюющих армий в дни религиозных праздников, таким образом, являлся своего рода обратной реакцией на явно искусственное отчуждение в высших кругах, культивируемое генералитетом и офицерством не только в своей среде, но и (безуспешно) среди подчиненных. Определенный взаимный интерес стал первым этапом процесса примирения вопреки приказам и логике вышестоящих.
Было бы неверным полагать, что братания явились следствием усталости от войны и начались только в 1916 г., особенно усилившись после революции в России в 1917 г. Случаи братания наблюдались на Западном фронте уже в конце ноября 1914 г., после установления позиционного фронта, а на Русском — весной 1915 г.36 К середине 1916 г., по свидетельству польского улана на российской службе Р. Болеславского, «сарафанное радио» на русско-германском фронте работало великолепно, несмотря на незнание иностранных языков солдатами обеих армий.37 Во многом это облегчалось еще и тем, что порой в составе воюющих армий оказывались соплеменники или по меньшей мере представители народов, языковой барьер между которыми был не критическим, особенно это касается славян. Затем, после Февральской революции, братания приняли еще и оттенок рабочей солидарности, так как устраивались теперь не только из-за церковных праздников, но и на 1 мая, для радикальных социалистов братания стали желанным средством подготовки мира без аннексий и контрибуций и/или мировой революции,38 начался обмен листовками, газетами и книгами.39 Более того, в братаниях уже в 1916 г. начали участвовать некоторые младшие офицеры, вступавшие в переговоры и «мирные беседы» с офицерами вражеской армии.40 Немецкие офицеры пытались полностью контролировать ситуацию и использовать ее для сбора необходимых данных,41 не подозревая, что плюсы общения с разлагающейся армией куда меньше угрозы распространения антивоенных взглядов. Активные попытки в марте-апреле и июле-августе 1917 г. артиллерийским огнем предотвратить братания по инициативе австро-германцев все чаще грозили самосудными расправами пехоты с артиллеристами.42 Однако обвинения немцев в намеренном содействии движению братаний с целью получения ценной разведывательной информации43 не совсем справедливы, куда более охотно и успешно братались австро-венгерские части, а не германские.44 На флоте братания организовать было невозможно, но уже в 1915 г. на линейных кораблях поговаривали, что «все равно, кто победит — Вильгельм или Николай II».45
Особенно опасной «весна народов» в России должна была стать и стала для многонациональной армии Австро-Венгрии. Приход к власти молодого (29 лет) императора Карла не привел к расколу на две части, так как новый монарх пользовался в Венгрии едва ли не большей популярностью, чем в Австрии. Более того, симпатии к нему подогревались явным стремлением выйти из тупика, провести сколь угодно резкие кадровые перестановки (лишился своего поста сам Конрад фон Гётцендорф), выйти из-под диктата Германии (за счет династических связей попытались договориться о сепаратном мире с Францией ценой Эльзас-Лотарингии), прекратить застарелые политические конфликты (вновь заработал австрийский парламент, проведена политическая амнистия). Попыталась молодая императорская чета и тонко подыгрывать оживившимся было надеждам национальных меньшинств (причем чуть ли не всех сразу) на грядущую автономию, а то и федерацию.46 Если в Германии в ответ на широковещательные заявления Временного правительства и Петросовета можно было указать на успехи социал-демократии и на заявленные идеалы освобождения народов, в том числе на провозглашение независимости Польши, то Австро-Венгрии идти на уступки ради собственного имиджа было почти некуда.
Пальма первенства в конкурсе на «империю зла», «тюрьму народов», «диктатуру и угнетение», ранее сравнительно легко (хотя и, как правило, бездоказательно) присуждаемая Российской империи, теперь переходила к ставшей «страной-оккупантом» Германии и к Австро-Венгрии. В габсбургской монархии уровень сепаратизма был прямо пропорционален военному истощению, а потому власти балансировали на грани повальных арестов националистической интеллигенции. Конечно, определенные шаги, чтобы компенсировать обретенное новой Россией превосходство в уровне свободы ее граждан, были в странах-противниках сделаны. В Германии кайзер в Пасхальном послании обещал избирательную реформу в Пруссии, а рейхстаг позволил себе в июле 1917 г. принять резолюцию о стремлении к «справедливому» миру. В Австро-Венгрии пришлось воздержаться от намечавшейся очередной порции мер против подозрительных национальных меньшинств, а также заявить через министра иностранных дел О. Чернина о готовности к миру «без аннексий и контрибуций». Большие надежды возлагались и на посредничество особенно благоволившей к Австро-Венгрии папской курии. Однако все эти меры, как и в России — фразы на лозунгах и в газетах — совершенно не устраивали солдат и мало интересовали офицерство.
Несмотря (а, возможно, и учитывая) на прогрессирующее падение боеспособности русских войск, 14 апреля 1917 г. Австро-Венгрия (в рамках резких и почти прямо антигерманских мирных инициатив молодого императора Карла I) фактически предложила революционной России мир, однако доживавший свои последние дни первый состав Временного правительства отклонил этот проект. Особенности военной обстановки на Восточном фронте к началу лета 1917 г. привели к тому, что в официально бескомпромиссной борьбе между Германией и Россией, где обе стороны к этому моменту провозглашали себя освободителями от тирании всех угнетенных народов и обороняющими свое отечество от агрессии деспотизма, наступил немыслимый ранее момент. Теперь и германское, и русское, и уж тем более австро-венгерское командование полагали любые военные действия наступательного характера опасными и даже вредными для определения исхода войны. Германская пропаганда была вынуждена замалчивать,47 а не беспредельно преувеличивать, как ранее, тактические успехи весны 1917 г. на Стоходе, ради того, чтобы не пробудить излишней патриотической тревоги в русских войсках, охваченных революционным брожением. Одновременно, уже в мае 1917 г., В. Ленин, рассчитывая, что русский Февральский переворот возымеет в ослабленной голодом и бесперспективностью борьбы Германии, а уж тем более в кайзеровской армии революционный эффект, считал любое русское наступление вредным, так как оно также вызовет подъем патриотизма в немецких войсках и повысит их устойчивость.48
В пристальном внимании русских и австро-германских солдат друг к другу, ставшем особенно крепким из-за уважения к стойкости и профессионализму противника, после Февральской революции 1917 г. открылась новая страница. Неоднократные запреты и даже упорные слухи о намеренной провокации ни к чему не привели. Солдатская масса и с той, и с другой сторон была уверена в лояльности противника во время самозваных перемирий. Здесь же выяснилась способность к общению на чужих языках, невзирая на низкий уровень образования. Процветали товарообмен49 и, что особенно тревожило немецких офицеров, вольный обмен политическими мнениями. При угрюмом молчании и бессилии русских офицеров летом 1917 г. немецкое офицерство, например, А. Кессельринг на переговорах о перемирии на Дунае,50 наблюдало то, что произойдет с их собственной армией на год позже, хотя генерал Гофман даже в Бресте зимой 1917–1918 гг. рассмеялся в лицо русскому адмиралу Альтфатеру, который предрек германской армии такой же развал, какой постиг русскую.