76 Отступившие на континент остатки их гарнизона готовились отражать будущее наступление на Ревель, Рижский залив наконец перешел под контроль германского флота. Но на этом итоги операции и ограничивались: к выводу России из войны Германию она не приблизила, а действия находившегося под сильным большевистским влиянием Балтийского флота показывали, что вполне серьезная угроза Петрограду не парализует, а наоборот, лишь мотивирует разложившиеся русские войска, а особенно большевизированный флот к сопротивлению, чего так опасались еще весной 1917 г. С военной точки зрения, приложенные Германией усилия в этом сражении были явно избыточны,77 а результаты почти не окупили неожиданно больших материальных затрат, так как удар имел смысл только в случае намерения в дальнейшем атаковать Петроград. Некоторым основанием для легко предсказуемой и потому только внешне блестящей победы (которая оспаривается в отечественной историографии из-за преувеличиваемых потерь германского флота) была необходимость поднятия боевого духа среди матросов, так как только недавно, в августе 1917 г., был раскрыт весьма опасный заговор, последовала казнь двух зачинщиков.
В целом же проведенные летом-осенью 1917 г. операции по соотношению потраченных сил и полученных результатов выглядели вполне выгодными для Германии, однако они не имели стратегических последствий (не считая, возможно, еще раз отложенного, но шедшего своим чередом и без внешних неудач развала австро-венгерской армии и захваченных сельскохозяйственных угодий, важных с учетом голода в Центральных державах), а потому, контрастируя с большими надеждами на мир, приводили к эффекту разочарования, ощущения напрасных усилий и бесперспективности дальнейшего продвижения на восток. Время по-прежнему играло против Центральных держав, и доказательства тому должны были последовать вскоре на всех фронтах, кроме Русского и Итальянского.
К настоящему моменту все чаще принято отказываться от разделения революции 1917 г. на две, что по-своему верно в рамках концепции Великой русской смуты.78 Тем не менее, с точки зрения событий на Русском фронте, Февраль и Октябрь оказались достаточно разными. Если весной 1917 г. еще возможно было обманываться надеждами на быстрый победный прорыв обновленной и очищенной от «пережитков царизма» армии, то к концу осени 1917 г. таких иллюзий не осталось даже у энтузиастов «великой и бескровной». Хотя линия фронта несколько изменилась, короче она не стала, скорее, наоборот. Это означало необходимость дальнейшего ее удержания для обеих сторон, притом что внушительные ресурсы были потрачены и в ходе последней кампании. В России к ноябрю 1917 г. на сохранение хотя бы пассивного Русского фронта — и то в свете по-прежнему недалекой победы — надеялись только исходя из различных проектов добровольческих и национальных частей, начатки которых и стали потом важным этапом в развитии будущих красных, белых79 и национальных армий. В Австро-Венгрии положение было бесспорно безнадежным со всех точек зрения, ведь армия явно деградировала, а признаки нервного истощения все чаще встречались и у штабного офицерства. Удержание фронтов, пусть и не угрожающих более ее территории, для двуединой монархии казалось непосильной задачей. В Германии за 1917 г. сумели провести максимально возможную оптимизацию состава фронтов, перемещая корпуса с одного на другой в зависимости от степени их истощения, однако и этому методу были положены пределы. Русский фронт становился фронтом для ополченцев даже не из ландвера, а из ландштурма (то есть допризывников и списанных с воинского учета), что и для Германии превращало его в максимально статичную обузу. Казалось парадоксом то обстоятельство, что наступать вроде бы возможно, только в этом не видно сколько-нибудь оправдывающего потери смысла.
В конце октября 1917 г. на Западном фронте возобновились атаки французов, а среди пленных стали попадаться американские солдаты. Антантовская пропаганда раструбила на весь мир о победах в Палестине, где войска Британской империи вскоре взяли Иерусалим. Разочарование германской военной элиты итогами кампании 1917 г. видно из фразы В. Грёнера, писавшего 3 ноября по итогам победы под Капоретто, что «так же, как летом верили в крушение России, теперь надеются на то же самое с Италией».80 Именно поэтому даже «Декрет о мире» не сразу был воспринят как доказательство действительно нового этапа в участии России в Великой войне. Некоторое время в Германии полагали, что большевистский путч закончится быстрым его подавлением, Керенский или иная коалиция социалистов вернется к власти, но к 15–17 ноября хотя бы временная победа Ленина в столицах стала фактом, а потому германские переброски оживились. Принципиальный характер очередной смены правительства был многим неочевиден даже в самой России.81 Это было очередным и почти чудесным спасением Германии и ее союзников от неминуемого вскоре поражения: ведь подводная война давала все меньшие результаты, фронт в Италии стабилизировался окончательно, а на Западном фронте с трудом сумели локализовать кризис под Камбре, запомнившийся действительно успешной и массовой атакой танков. Мятежи и разгром Ставки в Могилеве 1–3 декабря (его детали — зверское убийство последнего главковерха Духонина — были пока неизвестны), прямое обращение с предложением о мире убедили германское и австро-венгерское командования, что на этот раз, в отличие от весны 1917 г., можно и впрямь надеяться на мир с Россией, в том числе сепаратный.
Пристальный интерес и желание сориентироваться в том хаосе, который поразил еще недавно грозного противника, позволили немецким военным лучше разобраться в еще формально враждебной стране эпохи первых декретов Советской власти.82 Генштабисты с обеих сторон последовательно продолжали выполнять свою задачу, без излишнего восторга или возмущения в середине 1917 г., а в ноябре-декабре 1917 г. — с недоверием и готовностью к возобновлению серьезных боевых действий.83 В этом процессе развала российской армии, дискредитации и даже порой резне офицерства в 1917 г., очевидного бессилия еще недавно выдерживавшего серьезные испытания российского бюрократического аппарата австро-германским военным аналитикам многое могла бы объяснить информация о кадровой эволюции армии русского противника. Однако для этого необходимо было признать весьма схожие и столь же грозные для стабильности процессы внутри уже германских вооруженных сил, а на это не хватало ни желания, ни политической воли.84 Последствия недооценки и отсутствия должной рефлексии по поводу кадровых перемен в российской армии сказались осенью 1918 г. самым печальным для германской военной элиты образом.
Отличие революционной России от Германии и тем более Австро-Венгрии заключалось в том, что такие же и даже более широкие возможности для самореализации и использования единственного в своем роде шанса стать новым Бонапартом открылись в нашей стране, скорее, в ходе Гражданской войны, нежели в ходе мировой. Именно поэтому такие личности, как М. Н. Тухачевский, устремились в РККА, так как в белых армиях вакансии стали не более льготными, а наоборот, девальвировали до последней степени — отсюда и офицерские полки Добровольческой армии, где рядовыми ходили в атаку поручики, штабс-капитаны и даже капитаны. Пока сохранялась монархия в России, оставалась неизменной ситуация с карьерным ростом в офицерском корпусе с традиционным упором на старшинство в производстве в чин, непотизмом и крайне незначительными шансами возглавить армейский корпус в возрасте младше 55–60 лет. Переприсяга Временному правительству не слишком обновила командный состав, ведь лишь единицы отказались клясться в верности повторно. Чистки генералитета Гучковым, ряд громких убийств и добровольный уход в отставку значительного количества офицеров и генералов по мере развала армии при Временном правительстве, а особенно в связи с выступлением Корнилова — все это существенно омолодило и обновило верхние этажи военной иерархии, теперь занимаемые полковниками и генерал-майорами, однако только большевистский переворот расколол военный аппарат окончательно, открыв дорогу к вершинам прапорщикам, поручикам и штабс-капитанам императорской армии, причем не только у красных, но и у белых.
Возможно, с лета 1917 г. и вплоть до ноября 1918 г. трансформировалась еще одна, специфическая для Первой мировой войны, составляющая европейского, а особенно немецкого образа в России и русского в Германии, все более учитываемая в военной среде, — межсоциалистические контакты. Казалось бы, после памятного голосования в рейхстаге 4 августа 1914 г. за военные кредиты и фактического развала Интернационала ни о каком единстве социалистов мира, тем более на его довоенном уровне, не может быть и речи. «Социал-национализм» в Германии подкреплялся и личным примером, например, один из видных молодых партийных деятелей СДПГ Людвиг Франк, депутат рейхстага, отправился добровольцем на войну и погиб за Отечество уже в сентябре 1914 г.,85 лидер баварских социал-демократических молодежных организаций М. Шварц быстро получил Железный крест. Во Франции и в России на позиции оборончества прочно встало большинство социалистов, а немногочисленных радикалов подвергли не только официальным преследованиям, но и партийной анафеме. Однако даже осужденные большинством социалистов итоги попыток воссоздать довоенное социалистическое единство (имеются в виду Циммервальдская и Кинтальская конференции 1915 и 1916 гг.) продемонстрировали, что контакты надгосударственного, наднационалистического уровня в социалистическом движении остаются.86
Разумеется, особые коллизии претерпели и иные каналы политических контактов между правящими кругами трех консервативных империй. Тяжелую трагедию довелось пережить не только консерваторам, но и умеренным либералам (например, С. Ю. Витте и М. Веберу), уверенным в неконструктивности конфликта между огромными империями континента, что в конечном счете пойдет на пользу морским державам Запада. Оборвались тысячи нитей между двумя немецкоязычными великими державами с одной стороны и громадной империей на Востоке, лишь претендующей на чисто славянский характер, — с другой. В условиях затянувшейся войны это казалось естественным, но временным явлением, однако тотальный конфликт закончился крахом консервативных монархий, поэтому «временный» и порой очень неохотный разрыв между элитами Германии/Австро-Венгрии и России стал бесповоротным и окончательным. Причиной тому было отнюдь не нежелание примириться. В годы войны среди консерваторов по обе стороны фронта крепло убеждение, что сепаратный мир будет не изменой Родине, в чем их так упорно обвиняли либералы, а наоборот, ее спасением. До масш