данной книги, направленной главным образом на то, чтобы приходилось поменьше повторять известное и сделать доступным до сих пор неудобочитаемое. Этим же объясняется и известное стремление дать отечественному читателю побольше представления не о российской (подробно обсуждаемой и публикуемой в нашей стране), а именно о германской и австро-венгерской перспективе и оценках событий. Представляется, что только таким способом Русский фронт может перестать быть односторонним, а военное противостояние на нем — окончательно отойти в историю.
Глава 1РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ В ПРОТИВОСТОЯНИИ КОНСЕРВАТИВНЫХ МОНАРХИЙ
Для оценки условий и фона событий по меньшей мере первых месяцев войны на Русском фронте, чтобы иметь возможность понять, как этот фронт приобретал характерные черты, как трансформировалось противостояние. Важнейшим и первым фактором взаимоотношения России и Германии с Австро-Венгрией являлось наличие общей границы, формально, с 1793–1795 гг., а в действительности с Великой Северной войны. Сам факт соседства порождал у обеих сторон весь спектр тревог, подозрительности и повышенного внимания друг к другу, и это соседство в течение ста с лишним лет изначально было отягощено историей и условиями его организации. Радикально на восприятие России повлияло участие русских войск в войнах XVIII в., не только совместно с прусской армией, но и особенно против нее в ходе Семилетней войны, закончившейся для Пруссии (благодаря России) столь неожиданно благополучно. Еще более существенно сказалось эхо наполеоновских войн, а также прямое вмешательство «жандарма Европы» в события 1848–1849 гг., дававшее повод не столько благодарить Российскую империю за спасение австрийской монархии, сколько основания бояться нового вторжения русских войск. Длинная и сложная история династических и родственных контактов закрепили господство скорее прусского взгляда на Россию над иными немецкими точками зрения. В связи с образованием Германской империи и ускорением процесса формирования нового лица единой немецкой нации многие старые стереотипы следовало соответствующим образом проверить, отрефлексировать и воспринять (либо наоборот) в масштабах новой имперской политики и имперского взгляда на мир и Европу.
После ликвидации польского государства в конце XVIII в. образ России в Германии и, наоборот, образ Германии в России обогатился новым структурообразующим элементом: теперь более, чем когда-либо, Берлин стал для русских воротами на запад, началом Европы, а Россия для немцев окончательно превратилась в преддверие азиатского Востока, в страну, которая позволяет немцу постепенно понять чужой мир Азии.1 Для южнонемецкого мира только Вена могла разделить с Санкт-Петербургом роль начала иного мира, ведь столица Австрии считалась слишком подверженной азиатским порокам в бюрократии, а Россия в представлении немцев действительно была слишком иной, даже не всегда славянской.
Охотничьи угодья в Роминтенской пуще постоянно притягивали кайзера и его придворных, а дружеское общение с русскими пограничниками стоило впоследствии карьеры и жизни полковнику Мясоедову. Так, например, прекрасно осведомленный и озлобленный на кайзера после своей отставки в 1909 г. князь Бюлов описывал анекдотический случай визита Вильгельма на русскую территорию в роли благодетеля местного населения якобы по поручению царя. Визит был вызван тем, что кайзер искренне полагал свои чины в иностранных армиях действительными и дающими право на определенные распоряжения, например, в русской армии или британском флоте. Сам факт вызвал недоумение и раздражение царя, полагавшего эту миссию как «странное и несколько недостойное заискивание».2
Подданные обеих империй, проживающие в соседней стране, концентрировались преимущественно вдоль польского участка границы. Следствием этого было большое количество сезонных рабочих, в основном поляков, с легкостью устраивавшихся по обе стороны границы, ведь это почти не требовало изучения языка.3 Именно Восточная Пруссия сыграла решающую роль в формировании нового, порожденного войной образа врага как с русской, так и с немецкой стороны. Более подходящего полигона для проверки на соответствие старых представлений о соседней нации было не найти. Огромное значение этого региона привело к совершенно неадекватной реакции обеих сторон на события на этом участке фронта.4 Преувеличения, мифотворчество и глубокие, психологизированные, контрастные оценки стали неотъемлемой чертой всех описаний боев в Восточной Пруссии5 с обеих сторон. Немцы воспринимали русские войска только как «поджигателей,6 грабителей и убийц»;7 русская пропаганда не оставалась в долгу, напоминая о быстро мифологизированном разгроме Калиша. Ужас перед вторжением с востока в Восточной Пруссии был настолько велик и устойчив, что вплоть до самой смерти Гинденбурга в 1934 г. местные жители зачастую считали фельдмаршала единственной защитой от повторного вторжения «казаков», а известие о его кончине вызвало в Кёнигсберге панику. После первого отступления русских войск из Восточной Пруссии в сентябре 1914 г. немецкое командование столкнулось со следами пребывания не только солдат, но и офицеров противника, однако и их посчитали в лучшем случае «полукультурными».8
Существовало два образа России — прусский, основанный на взаимном стремлении к консерватизму и аллюзиях с событиями Освободительной войны 1813 г., и южногерманский, более критический по отношению к «русскому деспотизму» из-за сочувствия традиционной австрийской неприязни к русским конкурентам на Балканах. Пруссакам было очень сложно преодолеть 100-летнюю традицию дружбы, взаимопонимания и иногда даже тесного союза двух консервативных (как минимум) внешне монархий9 и, особенно, династий. Ради лучшего взаимопонимания германское правительство всегда старалось иметь «истинного пруссака» между двумя императорами на «бисмарковской» должности посла в Санкт-Петербурге.10 Представители Рейнланда и Баварии, наоборот, достаточно легко переходили на русофобские позиции, объясняя их неприязнью к тирании русского царя, однако эта точка зрения была распространена в оппозиционных или леволиберальных кругах, далеких от кормила власти.
Очевидная теснейшая связь между царствующими домами Европы, которая была совершенно несовместима с состоянием смертельной и самоубийственной схватки между государствами с ними во главе, начавшейся с июля 1914 г., уже тогда не позволяла публицистам, политикам и исследователям Первой мировой войны игнорировать личные мотивы в ущерб другим (возможно, истинным) источникам принятия решений. Характерно, что в ожидании будущего конфликта свой взгляд на его неизбежность и возможную природу высказали не только военные или политики, но и ученые, экономисты. Наиболее точный прогноз (из широко известных) получился у Ф. Энгельса,11 его впоследствии подхватил и использовал в своих работах и статьях В. И. Ленин.12 Позднее марксистская историография фактически не придавала значения всем другим факторам возникновения Первой мировой войны, кроме социально-экономических. Выразителями объективных тенденций развития монополистического капитализма в политическом процессе и дипломатии стали, естественно, империалисты всех стран. Однако многие знаковые фигуры той эпохи с огромным трудом можно было причислить к империалистам как по взглядам, так и по происхождению и общественному статусу.
Характерной особенностью восприятия России в Германии было представление о парадоксальной двойственности этой страны, наличии в ней несовместимых по уровню развития составляющих. Перед немецкими интеллектуалами все время вставал вопрос, что считать истинной Россией — ее полудикую, азиатскую систему управления страной, ее нищету и явную непонятность принимаемых ее правительством решений или ее высочайшего уровня литературу, Достоевского и Толстого, «властелинов душ» не только в России, но и в Германии наравне с Ницше, который считался более вульгарным и простым чтивом,13 чем «Преступление и наказание», «Война и мир» или «Братья Карамазовы». Любопытно, что среди русского интеллектуального сообщества, несмотря на частые поездки за рубеж, также отсутствовало единое, целостное представление о том, что такое современная Германия. Существовала та же амбивалентность: с одной стороны — Германия из Эссена, Германия милитаризма, тяжелой артиллерии и «пушечного короля» Круппа, с другой — Веймар, Гете, высокая университетская культура, классическая философия и лирика Шиллера.14 Обе стороны напряженно размышляли, какой из противоположных образов противника более близок истине или хотя бы какой из них возобладает в будущем. При рассмотрении образа России, сложившегося в Германии в XIX — начале XX в., принято ссылаться на фразу Г.-Ф.-В. Гегеля о том, что русские и Россия — «неисторические» народ и страна, в отличие от Германии.15 На этом основании делается вывод о пренебрежении ко всему русскому и колонизаторском акценте в немецком взгляде на Россию. Безусловно, во многих случаях это присутствовало, однако упрек в «неисторичности» в первую очередь показывал, что русские по-иному понимают историю и государство вообще и имеют другую парадигму познания и иное отношение к времени, что соответствует истине и признаваемо русской интеллектуальной элитой. Однако из этого философского наблюдения немецкой элитой были сделаны практические выводы, несколько утрировавшие первоначальный смысл, придав ему оттенок вульгарности.
При этом условий для определенного взаимопонимания, особенно в военной среде, было вполне достаточно. Имелась общая проблема обуржуазивания офицерства и восприятия этого элитой в условиях консервативной монархии, хотя имели место значительные различия в темпах. Если в России открытость офицерского корпуса для недворянских сословий, в первую очередь для буржуазии, во время Великой войны была вынужденной или до войны незначительной, то в Германии она стала набирать силу с момента ее объединения в 1871 г.