онтрабанды и канал для перехода на нелегальное положение. И в Берлине, и в Вене, и «левым большевикам» в Петрограде пришлось вскоре прямо на ходу осознавать, что Русский фронт стал антибольшевистским, Украинским, а для Центральных держав наконец и попросту, без уточнений — Восточным, но только не «русским» в прежнем смысле этого слова.
В первые же недели после предложения советского правительства о мире германское командование резко активизировало взаимодействие и переписку с различными имперскими ведомствами относительно дальнейшего использования России и ее богатств для продолжения войны с Антантой. Характерно, что на деле германская военная элита оказалась не готова к развалу Российской империи, так как в проект Срединной Европы пространства Белоруссии, Украины и даже Литвы не вписывались, а иных вариантов масштабного переустройства Европы при крахе надежд на господство на море не существовало. Фактически германские элиты оказались способны планировать будущее только Конгрессовой Польши — остальные территории Российской империи отдавались на волю импровизированных псевдогосударственных проектов. Ослепительные перспективы долгожданного и все же неожиданного и полного развала империи на востоке немедленно дополнились ожесточенной борьбой за передел наследства, а сплачиваемые до того только общей угрозой союзы между членами прогерманского альянса затрещали по швам. Несколько месяцев Людендорф верил в возможность радикального вмешательства во внутренние дела и экономику России, чтобы вовлечь все ее территории «до Урала» в германский экономический механизм, решив проблему сырья и продовольствия и перестроив инфраструктуру (железные дороги).1 При этом первоначальные условия перемирия вызывали у ОХЛ «разочарование»,2 а претензии Австро-Венгрии на польские территории — опасения за судьбу Силезии в случае будущей войны с нынешним союзником.3 Неуступчивость «русских» и неясность модели поведения советской делегации, утопичность ее истинных целей заставили германское руководство уже 15 декабря 1917 г. принять решение о начале отдельных переговоров с самостоятельной, точнее — с антибольшевистской, Украиной.4
Тогда представлялось, что неизбежный эпилог противостояния на Русском фронте будет сводиться только к урегулированию территориальных и финансовых претензий. Однако вскоре выяснилось, что порожденные войной социально-экономические процессы (в особенности миграции) необратимы и требуют громадной и скоординированной работы. Попытки победившей Германии механически восстановить довоенный «порядок», например в торговых связях, разбивались о то, что по другую сторону сохранившегося, но уже иного фронта были твердо намерены строить пусть и экспериментальный, но ни в коем случае не довоенный порядок. Партнеры Германии и вовсе были готовы лишь к перераспределению наскоро захваченных пространств и ресурсов, но не к переустройству разрушенной войной системы взаимоотношений. Насыщенная история последующих немногих месяцев «послевоенных» отношений, пока официально был в силе Брестский мир и связанные с ним договоры, представляет собой отдельную и во многом более сложную страницу истории Центральной и Восточной Европы, которая нуждается в особом изложении. К этому вынуждает необходимость анализа громадного количества важных событий, которые при всей быстротечности ничуть не теряли в значимости, как это всегда бывает в точке исторической бифуркации. 9 месяцев между мартом и декабрем 1918 г. (да и последующие полгода) по насыщенности значительно превышают предыдущие 45 месяцев, если считать с июня 1914 г. Необходимость исключения этого короткого периода из повествования о Русском фронте, несмотря на полную его преемственность по отношению к противостоянию трех империй, связана с тем, что в полном смысле эпилогом, имеющим по отношению к истории Великой войны лишь подчиненное значение, эта эпоха не являлась. Это касается не только России, но и Германии, и Австро-Венгрии, точнее, тех государств, что сформировались на ее развалинах. Разумеется, было бы неверно и отказаться от краткого обзора этих событий, особенно в той их части, что касалась попыток действовать в рамках логики предшествующего противоборства. Именно такая манера была характерна для военного и политического руководства Германской империи, что и предопределило судьбу их Ostpolitik.5
Уже в январе 1918 г. Гинденбург в письме на имя кайзера заявил, что недостаточные территориальные требования на Востоке «несовместимы с достоинством Германии», не окупают жертвы германского народа, результаты переговоров оказывают «неблагоприятное влияние на моральное состояние армии». В этом же документе Гинденбург обрушивался с критикой на ведших переговоры в Бресте фактического главу Обер Оста Гофмана и возглавлявшего германское дипломатическое ведомство Кюльмана, как сторонников умеренного мира, считая их действия вредными для судьбы монархии и Пруссии.6 Старые аргументы о том, что присоединение слишком больших территорий на Востоке противоречит интересам Германской империи, так как приводит к обострению национальной проблемы, были отвергнуты. Под эгидой Людендорфа в Германии уже разворачивались колонизационные программы и сообщества, готовившиеся осваивать занятые земли в Курляндии и раздавать их солдатам.7 Ни в тылу, ни на фронте не видели в этом ничего особенного, так как масштабы немецкой колонизации востока Европы заставляли немцев поверить в естественность ее продолжения, но уже без санкции свергнутых Романовых. Именно поэтому условия Брестского мира были столь легко восприняты в Германии как относительно умеренные.8 Конфликт между правительством и ОХЛ нарастал, так как обычно уступчивый канцлер Гертлинг вступился за свое право самостоятельно направлять ход переговоров.9 Накал страстей был так велик, что Людендорф и Гинденбург начали публично нарушать субординацию по отношению к кайзеру, поддерживавшему сторонников умеренных требований.10 Дуэт начал ссориться даже друг с другом. Людендорф в ярости, в состоянии нервного срыва заявил, что «немецкий народ ставит его выше, чем персону кайзера».11
Позиция военных окончательно возобладала после заключения «хлебного» (и тоже Брестского) мира с Украиной и разрыва переговоров с Советами 10 февраля 1918 г., прошедшего в связи со знаменитой формулой Троцкого «ни мира, ни войны», однако канцлеру удалось настоять на том, чтобы возобновление германского наступления хотя бы выглядело как «спасение от разбойников».12 Дискуссии между элитами Германии по украинскому вопросу выявили противоречия, которые остротой не уступали проблематике неограниченной подводной войны, однако Людендорф на этот раз был полон решимости во что бы то ни стало добиться нужного для наступления на Западе решения по Востоку. Военные вмешались в переговоры, а затем и вовсе взяли их судьбу в свои руки, что было вполне закономерно и показательно. Немецкая государственная машина и дипломатия, стремившиеся оставаться в рамках традиционных представлений и техник ведения международных переговоров, оказались до парадоксального бессильны перед экстравагантным даже по большевистским меркам решением Троцкого. Советы действовали в принципиально иной логике и тактике, порожденной тотальной войной, поэтому на их действия германское правительство всегда реагировало с позиции атакованного. Возможно, даже парадоксальная формула Троцкого «ни мира, ни войны» оказалась принятой и кое-как истолкованной МИД всех стран Четверного союза, если бы возобладала позиция Кюльмана, но ОХЛ не допустило этого. Тотальная мировая война, породив непосильные для «старого порядка» в Германии явления сама же и дала противоядие — диктат военных, ставший выше не только внутри-, но и внешнеполитических нюансов, символом чего и стала операция „Faustschlag“, то есть «удар кулаком». Именно это, столь дорого обошедшееся разрубание гордиева узла, и было единственно приемлемым для сложившейся в правящих кругах Кайзеррейха обстановки и текущего стратегического момента. Однако уже на другой день после «хлебного мира» с Украиной начались последствия специфического стиля действий немецких военных в национальном вопросе. В 1918 г. было наглядно продемонстрировано, что лихие импровизации, построенные во многом на дерзости и вере в собственное превосходство, могут помочь в борьбе с таким неповоротливым противником, как русская армия, однако совершенно не годятся в геополитике. Создавая и бросая на полпути проекты новых государств, открывая новые эпохи в исторических судьбах народов Восточной Европы, германские военные опасно и легкомысленно не подумали об их взаимоотношениях друг с другом, начались «эффекты второго порядка», сопровождавшие всю восточную эпопею германских войск в 1918 г.13
По истечению 7-дневного срока после разрыва переговоров германские, а чуть позже и австро-венгерские войска перешли в наступление, не встречая серьезного сопротивления, ведь фронт русской армии давно растаял, а революционной РККА из добровольцев образовать почему-то не получалось. И М. Гофман, и В. Грёнер охарактеризовали операцию, начавшуюся 18 февраля, как «железнодорожную»,14 так как усилий, кроме транспортных, она поначалу не потребовала. Немецкие войска впервые за всю войну увидели бескрайние просторы украинских степей, быстро заняли города, которые до этого оборонялись годами, земли России казались бесконечными — возможно, потому, что их никто не оборонял. Шанс отличиться получили единственные германские части, которые не были остро необходимы на Западе — переформированные кавалерийские дивизии из резервистов и солдат старших возрастов. Австрийцы, оправившись от шока, в конце февраля спешно двинули на восток кадровые дивизии Восточной армии. В наступлении на главном — украинском — направлении участвовали 29 пехотных и 4.5 кавалерийских дивизии. Участие войск Рады в наступлении только подтвердило абсолютную зависимость независимой Украины от Центральных держав, основой ее вооруженных сил являлись обученные и вооруженные в Германии «сине-» и «серожупанная» дивизии, но и они без помощи немецких войск с трудом преодолевали сопротивление разрозненных большевистских полупартизанских отрядов.