16 В России же, в условиях подавляющего численного превосходства неграмотных подданных над грамотными и весьма слабого распространения не только высшего, но даже среднего образования, дворянство могло сохранять что-то вроде монополии на офицерские вакансии как в силу традиции или дискриминации выходцев из других сословий, так и в силу своей образованности, а также вследствие энергичных мер правительства по поддержке дворянского сословия в сфере военного образования (особенно при Александре III).17 Тенденция к профессионализации офицерского корпуса, несколько ошибочно отождествляемая с процессом обуржуазивания, была подкреплена в России реакцией на поражения в русско-японской войне, а в Германии — все возрастающими сомнениями в превосходстве над коалицией противников. В Австро-Венгрии эволюция социального состава офицерского корпуса определялась двумя почти противоположными тенденциями:
1) требованиями избежать обвинений в засилье титульных наций, хотя немцы и венгры составляли вместе чуть ли не две трети кадровых офицеров (при едва 40 %-ной доле в населении империи), а потому обязательным инкорпорированием представителей всех наций (включая евреев, что России и Германии было не свойственно) в командный состав;
2) желанием поддерживать единство имперской элиты по сословному, а не национальному признаку, а потому явные льготы региональной и порой вполне националистической аристократии. Куда проще, чем в соседних империях, в Австро-Венгрии было получить дворянство, предоставляемое почти автоматически за 25–30 лет беспорочной службы императору.
Несмотря на все успехи в развитии русской буржуазии и интеллигенции разночинского происхождения, офицерство в России даже к 1910-е гг. едва ли не на две трети состояло из дворян, хотя процесс его развития был неоднозначным.18 Отчасти это объясняется непопулярностью военной службы среди буржуазии и тем, что в ходе XVIII–XIX вв. русским правительством были приняты все возможные меры для зачисления в дворянство, в том числе потомственное, всех людей, серьезно проявивших себя на военной и гражданской службе.19 Процесс размывания дворянского офицерства и даже военной элиты выходцами из других сословий уже дал такие «результаты», как сын крестьянина М. В. Алексеев, или, как он сам себя именовал в августе 1917 г., «сын простого казака-крестьянина», Л. Г. Корнилов. В 1912 г. доля выходцев из непривилегированных сословий среди генералитета достигала пока только 2.69 %, однако среди обер-офицеров «податного сословия» было уже 27.99 %, причем в казачьих частях был еще более «демократический» состав офицерства. Это означало, что в будущем доля выходцев из крестьян, рабочих и др. вырастет и на верхних ступенях военной иерархии.20 Генералитет самой крупной и одной из самых бюрократизированных армий мира — Русской императорской — насчитывал менее 1.4 тысячи человек, а такое количество вакансий с трудом могло удовлетворить даже запросы выходцев только из придворных кругов и аристократии. Мемуары русских офицеров полны описанием тех манер и того уровня финансовых трат, которые обязан был иметь даже поручик.21 Ари-стократизирование офицерского корпуса, особенно гвардейского, приводило к тому, что жалование офицера престижной части фактически отсутствовало, оно исчезало, а представители знатнейших фамилий проматывали состояние в несколько лет.
Целостность мнения военных разных стран друг о друге поддерживалась общими концепциями построения образа и способом восприятия окружающей действительности. Е. Ю. Сергеев, исследуя структуру менталитета офицеров Генерального штаба великих держав перед Великой войной, пришел к выводу, что наиболее взаимно близки были именно германская и российская военные элиты,22 в том числе благодаря общим базовым установкам,23 похожим функциям в рамках консервативных империй. Осознание и восприятие друг друга немцами и русскими концентрировалось на несколько демонстративном подчеркивании различий, но не на изначальной враждебности. При этом и те, и другие относились к оппоненту с разной долей снисходительности, вплоть до высокомерного презрения. Это не мешало активному изучению в России классики немецкой военной мысли, российская военная элита находилась под определенным влиянием военных специалистов из Германской империи.24 Уже в ходе Великой войны эта близость подтвердилась в сравнении русских коллег с союзниками, так как австро-венгерское офицерство весьма серьезно отличалось от германского по социальному составу и профессиональной манере, поэтому отношения между ними складывались натянутые, а оценка союзника из второй «немецкоговорящей» империи не только в обществе,25 но и в военной среде порой была еще более критической, нежели мнение о русской армии и ее офицерстве.26 Безусловно, этому только помогало наличие в рядах австро-венгерского офицерства сравнительно большой доли аристократии, кичившейся своими титулами не только перед выходцами из буржуазии, но даже перед прусскими юнкерами, а также пестрый национальный состав, так как среди офицеров-австрийцев достаточно много было потомков онемеченных ела-вян, что отражалось в их фамилиях, а венгры весьма остро реагировали на любые попытки ущемить их равенство с немцами.
Огромная схожесть консервативных монархий, вплоть до гербов,27 общность тем, над которыми задумывалась их интеллигенция и элита, общие тренды в развитии экономики, социума и культуры, явная аналогичность угроз и задач порождали серьезные трудности в разжигании смертельной немецко-русской вражды, даже в Австрии.28 Куда более склонны к согласию на бескомпромиссную войну с Россией были в Венгрии, где не забыли вторжения николаевской армии в 1849 г. Тем не менее, и в Будапеште было понимание общих угроз от дезинтеграции любой из империй, а приемы поощрения интеграции и методы борьбы с неожиданной для метрополии строптивостью «малых» народов демонстрировали изрядное сходство.29
Часто подчеркиваемые экономические противоречия между интересами прусского юнкерского землевладельческого класса и российским сельскохозяйственным экспортом,30 в которых кайзер якобы любой ценой поддерживал юнкеров,31 а также соперничество на Ближнем Востоке как раз накануне войны из-за конъюнктуры цен вновь стали менее острыми. При этом усиление проавстрийских русофобских настроений грозило пруссакам утратой доминирования, навязанного в 1866 г. «малогерманского пути».32 Более того, именно разногласия по вопросам взаимоотношений с Россией (по утверждению самого канцлера) привели к отставке Бисмарка в 1890 г.,33 что ознаменовало начало новой, собственно «вильгельмовской» эпохи. Кайзер Вильгельм II, вплоть до поражения России на Дальнем Востоке, был уверен, что, «договорившись с царем», сможет решать судьбы мира, настолько мощным казался альянс огромной России и стремительно растущей германской экономической мощи. Оформление Антанты в 1907 г., ставшее следствием фиаско России в войне с союзной Англии Японией, очень быстро сказалось на российско-германских торговых связях: началась постепенная переориентация российской торговли на Великобританию и чуть менее на Францию, хотя Германия по-прежнему была для них недосягаема.34
В России издавна существовал авторитетный и вполне легальный немецкий «взгляд изнутри». Немецкоязычная пресса имела особый взгляд на события, важный для всего немецкого населения России и быстро транслируемый за рубеж. Австрийцы уделяли ему мало внимания, почти не считая остзейцев соплеменниками, а вот в Германии полагали, что к нуждам балтийских немцев стоит прислушаться, тем более что это возможно без трудностей перевода. Традиционное недовольство засильем немцев на высших административных постах, наблюдавшееся у русских чиновников и военных высокого уровня, совершенно не находило отклика в верхах имперской администрации. Регулярное обострение отношений с Германией этого нисколько не изменило. Например, генерал Брусилов был поражен абсолютно немецким составом администрации, в том числе военной, даже в приграничном и важнейшем стратегически Привислинском генерал-губернаторстве,35 трое главных экзаменаторов в Академии Генштаба в России носили фамилии Шарнхорст, Цингер и Штубендорф и т. д. и т. п.36
Достаточно сложно оказалось заставить германское общественное мнение всерьез опасаться России и русских как противника, грозного не только своей численностью или неуязвимостью огромных пространств. Пангерманизм, оформившийся как мощное интеллектуальное,37 а не юнкерско-буржуазное течение, должен был получить симметричного противника, и он был найден в лице полумифического панславизма, цитаделью которого могли стать и «стали» Российская империя и ее элита.38 Вероятно, именно из-за этого (а не только из-за моды на националистические и расовые теории) столь широкий резонанс в пропаганде, прессе и умах немцев получил мотив так называемой «славянской угрозы». Попытки пангерманцев преувеличить опасность, исходящую от идеи покровительства России всем славянским народам, не выдерживали никакой критики, однако обывателям это было неясно.
Контраст между возрастающей мощью России, ее слабой организацией и устойчивостью должен был получить объяснение, поэтому нестабильный восточный сосед вдруг стал «базой панславизма», который и заставлял русские власти «бряцать оружием», а не заниматься внутренними проблемами.39 На пропаганду, разъясняющую опасность славянских националистов для Германии и всего немецкого, было потрачено огромное количество денег и усилий, и до сих пор немецкие историки выясняют значение и влияние панславянских кружков в России накануне 1914 г., хотя подавляющее большинство населения страны даже не было знакомо с идеями славянского единства в силу неграмотности. Этого никак нельзя сказать о пангерманизме и немцах, притом что вес Пангерманского союза в политике по сравнению с разрозненными обществами славянской дружб