ы в Санкт-Петербурге и Москве был огромен. В. И. Ленин имел все основания писать в 1913 г. в «Правде» о том, что германских шовинистов просто пугают русскими, а русских шовинистов — германскими.40 Кайзер летом 1912 г. распространялся о том доверии, которое он питает к царю, сосредотачивая огонь критики на «говорильне» в рейхстаге.
«Slawische Gefahr» стала жупелом в речах немецких «ре-алист-политиков» и отставных генералов. Весной 1913 г. открытое противопоставление «германства» и «славянства»41 впервые прозвучало в речах (самого канцлера Т. фон Бетман-Гольвега) в германском парламенте. Военные в статьях указывали на недопустимо слабые силы в приграничной Силезии, придавая дополнительный накал спорами вокруг увеличения кадровой армии.42 Австро-Венгрия получала все большее влияние на германскую внешнюю политику, так как именно она рассматривалась как первая жертва будущего натиска славян, а ее дипломаты уже тайно гарантировали Бетману, что в случае войны удастся сделать виноватой в ней Россию.43 Защитникам Дунайской монархии удалось убедить Пангерманский союз и часть населения Германской империи, что будущая война будет схваткой двух миров — германского и славянского, который поддерживает исконный, но уже битый враг немцев, — галлороманский.44 Основным доказательством и главным средством запугивания являлись данные демографии,45 действительно свидетельствовавшие о стремительном росте славянских народов, хотя и количество немцев росло относительно других народов Западной и Центральной Европы довольно быстро. При этом умнейший политик Германии начала XX в. В. Ратенау, невзирая на пропагандистский угар и не разделяя националистических немецких взглядов, будучи евреем, писал, что германцы и особенно пруссаки вообще на три четверти славяне. Австрийцы и вовсе считали людей, живущих к востоку от Эльбы, действительно сильно отличавшихся от баварцев и швабов, не совсем немцами.46 Этот же мотив затем встречался в западной антигитлеровской пропаганде эпохи Второй мировой войны: наличием славянской крови будут объяснять агрессивность пруссаков по сравнению с немцами южной и западной Германии.47
Отъявленная истерия в России относительно Боснийского кризиса, рассуждения о «дипломатической Цусиме», то есть о вынужденном согласии признать аннексию Боснии, особенно показательны в сравнении с тем, как Австро-Венгрии в принципе отказывалась признать себя виновной в одностороннем нарушении баланса. События вокруг Боснии в действительности представляли собой сделку великих держав, порожденную очередным витком политической нестабильности в Османской империи.48 В ходе этих событий планируемый взаимовыгодный компромисс, с учетом позиции России действительно не состоялся, однако Австро-Венгрия не стала из-за этого отказываться от уже начатой акции, согласованной в том числе и с «владельцами» Боснии, то есть с турецким правительством. Последующее возмущение России оказалось лишь попыткой возложить вину за собственные промахи и неоправданные надежды на «неблагодарную Австрию», в том числе за счет провокаций панславистских выступлений. В порожденном за этим почти беспрерывном кризисе на Балканах главным проигравшим оказалась, помимо Турции, именно Австро-Венгрия, однако эффектом оскорбленного самолюбия пользовалась в своих и других славянских стран интересах именно Россия, намеренная добиться-таки права на провод через Проливы своих военных судов.
Немалое недовольство нарушением столь долго сохраняемого status quo выказали и основные союзники обоих «двуглавых орлов». После краха надежд на «новый Бьёрк», во время «свидания» императоров России и Германии в Потсдаме, в ноябре 1910 г., стали очевидны черты нового, последнего перед войной этапа русско-германских взаимоотношений, в 1911–1914 гг.49 Попытки деловых кругов достичь договоренности, гарантировавшей дальнейшее мирное сосуществование держав, столь связанных друг с другом экономически и идеологически, были неудачны.50 Немцы, так же как и впоследствии большевики, уверенно объясняли маневры и колебания в политике контрагента наличием двух борющихся партий, военной, или «панславистской», под руководством Николая Николаевича51 и мирной, под руководством получившего отставку в конце января 1914 г. В. Н. Коковцова и влиятельных финансистов.52 На этом этапе колебаний в позиции обоих монархов больше не наблюдалось, присутствовало только невмешательство в эскалацию конфликта. Попытки русо- и германофилов в обеих странах нейтрализовать ситуацию успеха не имели.53 Германофилы П. Н. Дурново с его известной запиской февраля 1914 г. Николаю II о перспективах возможного русско-германского конфликта,54 а также русский дипломат Р. Р. Розен и его меморандум лета 1912 г. о европейской политике России55 уже не смогли как-нибудь повлиять на развитие ситуации.
Конфликт в СМИ обострился после статьи в «Kölnische Zeitung» под заголовком «Россия и Германия» от 2 марта 1914 г., где были подробно освещены основные пропагандистские установки, подготавливающие общественное мнение к неизбежной войне с Россией. Подчеркивались военная слабость Российской империи и одновременно крайне опасное (в том числе, для Англии, хотя в действительности для Австро-Венгрии) усиление ее влияния на Балканах, ставился вопрос об условиях нового русско-германского торгового договора.56 В газетную кампанию вмешались (тайно и явно) военные, как отставные, так и кадровые (!), выступившие с экспертными разъяснениями о склонности русских к пустому теоретизированию, пугавшие демографическим взрывом в России и т. д.57 Это не могло не оказать влияния на эмоционального германского кайзера.58 Весной 1914 г. он отрекся от любых иллюзий старой дружбы: «Русско-прусские отношения раз и навсегда мертвы. Мы стали врагами», что не помешало ему в конце июля 1914 г. попытаться использовать иллюзию старого сотрудничества и даже близкой дружбы в своих интересах в переписке с Николаем II. Неоднократно пугавший в 1911–1913 гг. рейхстаг наступлением отстраивавшегося русского Балтийского флота59 Тирпиц в апреле 1914 г. инспирировал статью о неизбежности военно-морского столкновения с Россией.60 Вслед за кайзером и его военным окружением раздражение и озлобленность охватили широкие слои германской интеллигенции, журналистов и буржуазию. Всякая взвешенная оценка русской внешнеполитической позиции отсутствовала, основы для компромисса не было не по объективным или империалистическим соображениям, а в силу эмоций. «Berliner Tageblatt» в марте 1914 г. фактически выступила за превентивный удар по России. Несмотря на это, германские газеты без всякого напряжения объявили в начале августа 1914 г. Россию виновной в начале войны.61
Россия и русская пресса отвечали полной взаимностью. После длительной эволюции взглядов в начале XX в. Российская военная элита также убедилась в абсолютной неизбежности войны с Кайзеррейхом. Отныне все донесения русских военных агентов были посвящены поискам признаков подготавливаемой агрессии. Военный министр В. Сухомлинов дважды в начале 1914 г. выступил под очевидным псевдонимом в «Биржевых ведомостях» со статьей, тон и содержание которой не могли иметь ничего общего с позицией, возможной для официального лица и, тем более, для главы военного ведомства.62 На русском военном совете начала 1914 г. обсуждалась возможная военная операция против Османской империи, и Сухомлинов в ответ на то, что это вызовет войну с Австро-Венгрией и Германией, заявил, что к этому русская армия готова.63
Сложный процесс образования русско-немецкого пограничья и обилие этнических и исторических особенностей осложнили для обеих сторон восприятие друг друга. Пограничные столбы по большей части отделяли не собственно Германию от России, а рассекали польские и украинские земли, и потому порой было сложно определить, где начинается одна страна и заканчивается другая. Более чем 100-летний опыт наличия общей границы и при этом сохранение весьма примитивных и грубых стереотипов восприятия друг друга наводят на мысль о парадоксе.64 Он представляется еще более странным, если учесть непреклонную симметрию действий Пруссии и России по поэтапной ликвидации остатков польской автономии. Были совместно подавлены все польские мятежи, с карт исчезли любые напоминания о былых польских княжествах и государстве, — что в Познани, что в Варшаве, — методично пресекались попытки развития полноценной системы среднего и высшего образования на польском языке.
Русско-австрийское пограничье окончательно оформилось лишь в 1846 г. после аннексии Австрийской империей Краковской республики и было скреплено кровью совместно подавленного восстания в Венгрии в 1848–1849 гг. И здесь необходимо отметить схожую искусственность границ, просуществовавших немногим дольше, чем русско-прусские, зато куда большую поляризацию по обе их стороны. Усилиями австровенгерской разведки Галиция должна была стать «украинским Пьемонтом», именно там был очаг украинского сепаратизма и создаваемой на ходу украинской письменности и историкопублицистической литературы, в то время как Россия отвечала игнорированием разницы между велико- и малороссами, а также усилением панславистской пропаганды на территории Австро-Венгрии, причем отнюдь не среди галицийских украинцев, которых априорно (и ошибочно) полагали не нуждающимися в дополнительной идеологической обработке в пользу воссоединения с остальными русскими землями. Сформировались два крыла местной интеллигенции, с которыми в годы Великой войны ожесточенно сводили счеты обе империи.65
Понимание в каждой из трех империй рискованности объединения польских земель привело к устойчивому германофильству и русофильству в отдельных кругах политических и военных элит соответствующих стран.66