Спросит: «Зачем?» А самое паскудное – спокойно объясню, зачем и отчего.
Тьфу!
Прогнал мару, открыл раннему гостю. На пороге стоял Отто Рейнмарк.
Швейцарец поднял шляпу и заявил:
– Одевайтесь и следуйте за мной. Нет времени здороваться с хозяевами. К вашим вышел человек с той стороны. Если это еще можно назвать человеком.
– Правда? – Я уставился на коммуникатор.
Сигнал отсутствует.
– Связи нет с ночи. Меня с авто мобилизовали ездить на посылках, – господин Рейнмарк улыбнулся, будто сотворивший отменную шалость мальчишка.
Я не стал его разочаровывать, сообщая, что его личность отлично известна. Впрочем, он и сам об этом знал.
– Тут две минуты, но доедем. Допустите к источнику?
– Можно, – секунду поколебавшись, ответил. Хорошие отношения дорогого стоят. – Но только после меня и в моем присутствии.
– Право первой ночи – святое, – усмехнулся Рейнмарк.
…Передо мной сидел мертвец. Прикованный к стулу, он все же оставался безучастен.
Заходил в комнату – чуть не поперхнулся. Предупреждали, но одно дело услышать, даже увидеть на голодисплее, другое – лично. Решил часом, что кошмар не закончился. Вот он, Трифонов. Но что с ним стало?
Белая рожа, выпяченные буркала глаз, сосуды налились застоявшейся кровью… Чувство вины переполнило сердце. Потом я заметил вкрапления металла на коротко остриженном черепе казака и успокоился.
На пушку берете, господа? Не на таких напали.
– Мы просим, – невыразительный голос. Не призрака – машины, – чтобы нам дали возможность высказаться перед остальными державами.
– Возможность будет, – хмыкнул я механически. – Что ты такое и почему на тебе тело уважаемого человека?
Врать не впервой. Будет им возможность, только шнурки поглажу, как papа́ выражаться любит. Интересно, что такое «шнурки»? Но как поглажу – сразу, точно…
– Мы – единение, – собеседник замялся. – Вечность. Сингулярность, созданная на корпоративной территории.
Ну ровно дешевый автопереводчик.
– Подробности? – говорю.
– Мы были людьми. Мы остались ими. Человечество ждало пути слиться с машиной, слиться друг с другом. Века. Теперь точка сингулярности пройдена. Мы – ваше будущее.
– Забитый эфир? Вскрытые тела у вас на борту? Побоище, что вы учинили моим ребятам? Тело нашего человека, из которого вещает непонятно что? Не прельщает, извини, – не удерживаюсь от сарказма.
– Вы не так поняли. Мы не так поняли. Эфир – случайность, ошибку ликвидируют очень скоро по вашим меркам. Тела – покинутые оболочки. Сканирование требует уничтожения органического мозга. Побоище… Вы… Мы, – поправляется машина, – влезли в служебный туннель во время диагностики. Потом поиграли с настройками. Далеко ли до беды, если ребенок забредет на энергостанцию?
– Ты… вы не ответили про Трифонова.
– Я остался собой. Внутри сингулярности. Зацепился, не успел с вами… Все было добровольно. Со мной поговорили, убедили и я все понял. Теперь это тело – платформа для нас, – мне показалось, что в голосе прорезался намек на чувство. – С кибернетическим мозгом. Позовите мою жену – и я расскажу ей то, что знаем только мы. Друзей. Родственников.
Затошнило.
– Трифонов, что ты с собой сделал? – смотрю с ужасом.
– Я остался собой, – повторило это. – Но теперь я не один. Никто не одинок. Каждый вечен. Ваша секунда для нас – миллиард лет. За полчаса, еще до полного единения мы научились строить здание, что вы видели. И больше нет вопроса прогресса. Никакого копошения на полях и в шахтах на протяжении поколений. Никаких пустых мечтаний. Каждый может создать свой мир и уйти в него.
Мерзко на душе. Гадко.
Будто в зеркало тролля заглянул.
– «Легион имя мне, потому что нас много»… «И сказали они: построим себе город и башню»… – прошептал я памятные с детства слова, облокотившись о холодную металлическую стену.
– Чем отличается один носитель информации от другого? – удивился не-Трифонов. – Органика или нет – мы сознаем себя. Мы люди.
– Вот только, – грустно улыбнулся я, – тот человек, что ложится под нож, умирает раз и навсегда. Буквально. Возможно, в муках. Что-то не вижу принципиального отличия от голофото. А ваших созданных миров – от галлюцинаций наркомана.
И тут мой собеседник содрогнулся. «Они боятся улыбок», – вспомнил я. Действительно боятся.
– Мы знаем, что вы не поймете, и готовы уйти. Из Млечного Пути, раз нам не по дороге. Просим об одном – разрешите дать людям на этой планете выбор. Потом мы исчезнем и не побеспокоим вас. Нам нужен экипаж. Мы заплатим. На том магнитоносителе, что у меня изъяли, чертежи новых сверхсветдвигателей. Никаких годичных перелетов. Я продиктую пароль.
Старые замшелые цитаты, почему все сводится всегда к вам?
Не страна Гадаринская – Тритон. Выходец из гробов: не двое, один. Разрешения войти просит: не в свиней, в людей.
Оглянулся – никого вокруг. Ни ангела с мечом огненным, ни святых с апостолами, ни Того единственного, Кому такие вопросы решать.
Посланцев Неба не было. Только профессиональный Иуда.
Небо считало: у нас должно войти в привычку лично справляться с ниспосланными испытаниями.
Да и существовало ли оно, это Небо? Господи, только бы увериться!
Я открыл рот:
– Ответьте на два вопроса, – когда кончаются хорошие солдаты, на пулеметы идет шваль; больше некому.
– В обмен на один наш.
– Хорошо.
– Штаб-ротмистр, вы боитесь. Вам одиноко. Вам дискомфортно. Вы даже не верите в своего Бога. Разве вам не хочется присоединиться к нам?
Я улыбнулся, светло, как не улыбался очень давно; стало легко-легко, словно в учебке после марш-броска с выключенными гравикомпенсаторами скинул тяжеленный вещмешок – нет, иначе: будто кто плечо подставил, и понимаешь – рядом свои.
Всегда и везде. С тобой.
– Сначала мои два вопроса. От них будет зависеть, каким загибом я вас пошлю и ответ на первую просьбу.
Спросил раз, другой. Выслушал. Сказал:
– Хочется. И именно поэтому – никогда и ни за что. Мертвым не понять. Гоните код, ваша агитация не повредит Империи, – рассмеялся в лицо железному ублюдку.
…Развод земли и неба проходил как все разводы – в слезах и с грохотом. Мелкий дождь оплакивал несбывшееся, дальний рокот двигателей провожал устремившуюся ввысь «башню».
Цепкий глаз заметил бы лишь одну странность – Небо оставалось здесь, на земле. Плоть, лишенная плоти, улетала куда-то… надеюсь, подальше отсюда.
Мы стояли вчетвером на веранде дома есаула: Халилов с супругой, Рейнмарк и я.
Могильщики.
Слово само запало в голову, вынырнуло из давно читанной книжки – не задушить, не выкинуть.
– Проклятье, до сих пор не верю, что один из наших согласился, – ругнулся есаул. – Как его, Апельсинов?
– Надо поставить кенотаф, – заметил я.
– За оградой, – откликнулась Мариетта Иоанновна тихо. – Самоубийц хоронят за оградой.
– Его место – внутри, – возразил Отто Рейнмарк. – Он умер давно.
– Иногда покойные очень хорошо изображают живых, – вздохнула госпожа Халилова.
Я промолчал. Показалось – не об Апельсинове речь. Обо мне. Не том, что здесь торчит, на дождь глядя – том, который сошел с парохода меньше недели назад.
– А я удивлен, – восхитился есаул. – Вы, Отто, не только не последовали примеру большинства своих, но и попросили подданство.
Разведчик пожал плечами:
– Я слишком стар, чтобы отвыкать от своей шкуры. А, как вы выразились, мои… Шестьдесят процентов ушло. Они слишком хотели комфорта. Мы отвыкли ковыряться в грязи и работать руками, вот в чем беда! Думаю, на Земле получится не лучше – наши любимые мертвецы напоследок проорали о себе на всех частотах и дали координаты для связи.
– Попробуем организовать контрпропаганду, – усмехнулся я. – Все-таки не каждый, посмотрев на то, как выглядят тела, решится.
– Скоро на Землю? – невпопад спросил Халилов.
– Через два часа придет срочный борт из Владимира. Долечу – сорвут погоны. Впрочем, плевать. Мне достаточно сознавать – бессмертны люди, а не эти… постчеловеки.
…Столица встретила меня привычной суетой аэромобов над крышами небоскребов, запахами блинов и чая с чабрецом из буфета военного космодрома, где мне дали посадку.
А еще – невероятной свободой движений. Курьерский корабль по размерам лишь чуть больше истребителя, а кокпит так вообще почти такой же, только со встроенными тренажерами и анабиоз-системой. Три месяца внутри – истинная пытка.
Впрочем, насладиться разминкой не дали. Даже переодеться – и то не вышло. Хмурые коллеги втолкнули в аэромоб прямо в заскорузлом от пота летном комбинезоне, и через двадцать минут под нами показались зеленые деревья дворцового парка.
У самого парадного меня встретил встревоженный Старик.
– Ну и навел ты шороху, Сергей Афанасьевич! Неужели нельзя работать тихо, спокойно, изящно?.. Напоминаю, дражайший мой дуболом, не в бронетанковых службу несешь.
На язык просилось многое – и беспрецедентная ситуация, и цейтнот… Промолчал.
Сказал только:
– Владимир Конрадович, все совсем плохо?
– Даст Бог, сладится, – вздохнул бессменный руководитель Имперской Безопасности. – Обязательно нужно было давать дуракам обо что лоб разбить?
Вспомнилась контора Апельсинова. Такие всегда найдут обо что расшибиться. А Шталь продолжал:
– В бывшем Евросоюзе целые секты… уходят. У нас тихо отчего-то, но надолго ли? Ее Величество рвет и мечет. Что-то ей в отчете ой как не приглянулось. А Государыня не самый приятный, знаешь ли, человек в такие моменты.
Мы остановились у памятных дверей, перед которыми застыли суровые барышни в мундирах лейб-гвардии – охрану молодой Императрице набирали исключительно из отличниц военных училищ: не стоит множить искушения той, что и так владела чуть не половиной мира.
Именно тут проходил «разбор полетов» после Марсианского Провала. Только я тогда выходил с боку припека, а сейчас… Сейчас главный фигурант.
– Заходи. Если не вернешься – с меня конный бюст на родине героя.