агодетельнице-императрице, станет придворным пиитом… Тут за соседний столик сели двое, и он услышал рассказ офицера, что тот потерял казенные деньги и теперь попадет под суд. Ермил Иванович тотчас вручил несчастному свои 150 рублей, похоронив мечту о высочайшем дворе.
Костров очень любил гетевского «Вертера» и пьяный часто перечитывал его, заливаясь слезами. Однажды в подобном состоянии, закончив чтение любимой повести, он продиктовал поэту И.И. Дмитриеву письмо к его возлюбленной в вертеровском стиле.
Некоторое время, когда переводил «Илиаду» Гомера, Костров жил у Ивана Ивановича Шувалова. Как-то в дом зашел Иван Иванович Дмитриев и, не застав хозяина, спросил:
— А Ермил Иванович у себя?
— Пожалуйте сюда, — ответил лакей и повел гостя в задние комнаты, где девки-служанки занимались работой, а в их окружении сидел университетский бакалавр Костров и тоже сшивал лоскутки. На столе лежала без дела «Илиада» на греческом языке.
— Чем это вы занимаетесь? — удивился Дмитриев неподобающему занятию собрата по перу.
— Да вот, девчата велели, — нисколько не смущаясь, отвечал Костров.
Как-то Костров был представлен всемогущему Потемкину.
— Ты перевел гомеровскую «Илиаду»? — грозно спросил фельдмаршал.
— Я, — просто ответил Ермил Иванович.
Потемкин пристально посмотрел на него и кивнул. Костров ответил поклоном и, выходя, с облегчением пробурчал, что несказанно рад так дешево отделаться от надменного вельможи. Но в дверях дорогу преградил офицер и объявил, что светлейший приглашает его на обед. Костров явился, сел в самом конце стола и, не обращая ни на кого внимания, занялся с рвением яствами и питием. С княжеского обеда он едва вышел, выписывая ногами вензеля.
Костров сидел в московском трактире «Царьград» в худой запачканной шинели и порванной шляпе, с растрепанными волосами и стаканом в руке. Кругом было шумно и весело. Вдруг все смолкло и посетители повскакивали с мест. Это появился грозный и надменный пристав Семенов. Лишь Костров продолжал сидеть, не обращая никакого внимания на вошедшего.
— Что за свинья?! — вскричал возмущенный пристав. — Разве ты не знаешь, кто перед тобой стоит?!
Костров, не переставая прихлебывать из стакана, важно ответил:
— Знавал я и вельмож, царей земных в порфире,
Как мне не знать тебя, Семенова, в трактире!
Костров незадолго до смерти, страдая лихорадкой, повстречался с историографом Карамзиным.
— Странное дело, — посетовал Ермил Иванович, — пил я, кажется, всегда одно горячее, а умираю от холода.
Херасков очень уважал Кострова и предпочитал его талант своему собственному. Это приносит большую честь его сердцу и его вкусу. Костров несколько времени жил у Хераскова, который не давал ему напиваться. Это наскучило Кострову. Он однажды пропал. Его бросились искать по всей Москве и не нашли. Вдруг Херасков получает от него письмо из Казани. Костров благодарил его за все его милости, «но, писал поэт, воля для меня всего дороже».
Однажды в университете сделался шум. Студенты, недовольные своим столом, разбили несколько тарелок и швырнули в эконома несколькими пирогами. Начальники, разбирая это дело, в числе бунтовщиков нашли бакалавра Ермила Кострова. Все очень изумились. Костров был нраву самого кроткого, да уж и не в таких летах, чтоб бить тарелки и швырять пирогами. Его позвали в конференцию. «Помилуй, Ермил Иванович, — сказал ему ректор, — ты-то как сюда попался?..» — «Из сострадания к человечеству», — ответил добрый Костров.[23]
Ученые мужи обычно с презрением относятся к анекдотам и не желают причислять их к историческим источникам, по которым принято составлять достоверную картину прошлого. А зря! Хотя передаваемые из уст в уста забавные приключения чаще всего основаны на вымысле, они верно передают характеры персонажей и их положение в обществе. Но, чтобы не быть обвиненными в профанации истории, познакомимся и с другой биографией Кострова — основанной на достоверных фактах.
Происходил он из экономических (государственных) крестьян села Синеглинского Вобловитской волости Вятской губернии и по окончании духовной семинарии в 1773 году пришел в Москву к своему земляку, настоятелю Новоспасского монастыря отцу Иоанну (Черепанову) и обратился к нему со стихами:
О муж священный, муж избранный!
Судьбой гонимых ты отец,
Муж, небесами дарованный
Для облегченья их сердец.
Отверзи мне, о покровитель,
Желанный Аполлонов храм,
Где он, начальник и правитель,
С собором нимф ликует сам.
Несмотря на восхваление в виршах языческого бога, член Синода архимандрит Иоанн благосклонно отнесся к молодому дарованию и пристроил его учиться в духовную академию. Двумя годами позже Костров перешел в Московский университет, по окончании которого в 1779 году был произведен в бакалавры. До конца жизни он сохранил дружбу с университетскими кураторами Шуваловым и Херасковым и за неимением собственного угла частенько ночевал у них.
«Пышные лета юности, — витиевато повествует первая биография поэта, — начали время от времени развертывать способности его, цвет весны его начал согреваться от ярких лучей летнего солнца и подавал надежду принести плод».
Костров, как и большинство поэтов конца ХVIII века, сочинял оды, эпистолы, гласы о знаменитых событиях и великих современниках. Чаще всего их героями были друзья и покровители питомца муз — князь Шувалов, поэт Херасков, митрополит Платон. Более других осталось виршей, посвященных приятелю и страстному поклоннику костровского таланта А.В. Суворову.
Суворов! Громом ты крылатым облечен
И молний тысячью разящих ополчен,
Всегда являешься во блеске новой славы,
Всегда виновник нам торжеств, отрад, забавы.
Полководец отвечал тоже стихами, хоть и не столь искусными:
Вергилий, Гомер, о! есть ли бы восстали,
Для превосходства бы твой важный слог избрали.
Костров, кроме торжественного ломоносовского стиха, усвоил и лиризм нового поколения, среди которого были его друзья Дмитриев и Карамзин…
На листочке алой розы
Я старалась начертить
Милу другу в знак угрозы,
Что не буду ввек любить,
Чем бы он меня ни льстил,
Что бы мне ни говорил.
Чуть окончить я успела,
Вдруг повеял ветерок,
Он унес с собой листок —
С ним и клятва улетела.
Но, в первую очередь, прославился Костров, хорошо знавший греческий, латинский и французский языки, как переводчик. Современники, а отчасти и потомки превозносили его переводы «Золотого осла» Апулея, поэзии легендарного барда кельтов Оссиана и в особенности гомеровской «Илиады» (Костров перевел александрийским стихом первые восемь с половиной глав знаменитого эпоса, остальные, как смеялись обыватели, надо искать забытыми в каком-нибудь московском шинке).
Конечно, многие подмечали, что поэт частенько бывает нетрезв, но даже великий Державин не умалял при этом его заслуг:
Весьма злоречив тот, неправеден и злобен,
Кто скажет, что Хмельнин Гомеру не подобен.
Пиита огнь везде и гром блистает в нем,
Лишь пахнет несколько вином.
Но еще чаще говорили о добродушии и простоте Кострова, что и послужило причиной множества насмешек и анекдотов. «В характере Кострова, — вспоминал И.И. Дмитриев, — было что-то ребяческое, он был незлопамятен, податлив на все и безответен». «Костров был добр, великодушен, — вспоминает другой современник П. Макаров, — доброта души его простиралась до того, что он отдавал свое последнее в помощь несчастному».
Драматург Н. В. Кукольник сочинил даже драму в пяти действиях «Ермил Иванович Костров», взяв за ее основу анекдот о том, как поэт вручил в трактире офицеру 150 рублей.
Последние месяцы жизни щуплый болезненный жрец Бахуса и Аполлона провел у своего приятеля Федора Григорьевича Карина, в доме между Петровкой и Дмитровкой, в переулке близ церкви Рождества в Столешниках. Здесь он и скончался за неделю до своего 45-летия. Друзья схоронили его на Лазаревском кладбище и откликнулись на смерть несколькими стихами. Через восемнадцать лет вспомнил о своем предшественнике молодой поэт А.С. Пушкин и почтил его память несколькими грустными строчками:
Поэтов — хвалят все, питают — лишь журналы;
Катится мимо их Фортуны колесо;
Родился наг и наг вступает в гроб Руссо;
Камоэнс с нищими постелю разделяет;
Костров на чердаке безвестно умирает,
Руками чуждыми могиле предан он:
Их жизнь — ряд горестей, гремяща слава — сон.
Грустная судьба… Нынче, наверное, даже студенты-филологи не открывают книг Кострова. Порадуемся хотя бы тому, что его имя живет в анекдотах, и через них поймем главное отличие Ермила Ивановича от большинства вельмож-современников: «век просвещения» не стал для него «веком раболепства».
Светильник просвещенияПопечитель Московского университетаМихаил Никитич Муравьев(1757–1807)
Во многом благодаря своему попечителю Московский университет с начала XIX века встал в один ряд с крупнейшими европейскими учебными заведениями.
Мальчик Миша вместе со своим отцом в 1768 году переехал из Оренбурга в Москву и был отдан в университетскую гимназию. Потом он года три проучился в Московском университете, откуда ушел, вступив на военную службу в Измайловский полк. Служба в гвардии оставляла много свободного времени, и он дружеским попойкам с однополчанами предпочитал слушать математику у Эйлера, физику у Крафта, читать книги на русском, латинском, греческом, французском, итальянском, немецком и английском языках. С детских лет Муравьев увлекся поэзией и уже с одиннадцати лет переводил на русский язык французские стихи. В четырнадцать лет начал сочинять свои. Муравьева в современных научных трудах называют родоначальником русского сентиментализма в поэзии. Его стихи хвалили современники и ближайшие потомки, но ныне вряд ли кто-нибудь, кроме въедливых литературоведов, откроет его книги.