Впервые посетивший Россию в 1780 году бельгиец принц де Линь, писал о Павле Петровиче, что он способен к труду, но слишком часто меняет мнения и фаворитов, так что не в состоянии обзавестись ни толковым советником, ни преданной любовницей. Он быстр в действиях, пылок, непоследователен, так что в один прекрасный день может стать опасным для венценосной матери. Ум его блуждает, суждения зависят от игры случая, он недоверчив и обидчив, несговорчив в делах. И хотя великий князь — поборник справедливости, горячность не позволяет ему отличить правду ото лжи.
Летом 1780 года под именем графа Фалькенштейна Петербург посетил австрийский император Иосиф II. Еще до встречи с Павлом Петровичем глава габсбургского дома с симпатией отозвался о нем: «Я люблю в нем ту точность, с которой, как все меня уверяют, отправляет все дела, какие он на себе имеет. Таковая точность есть вещь редкая в молодых людях, но она нужна, и в особах его состояния тем полезнее, что, без сомнения, и сделанное удержит, и недоконченное совершит».
При встрече Иосиф II пришел в восторг от Марии Федоровны и писал матери, что если бы десять лет тому назад он встретил подобную принцессу, то, не колеблясь, женился бы на ней.
Екатерина, под впечатлением обаятельного императора-путешественника, склонялась теперь к более тесному союзу с Австрией в ущерб Пруссии. Две случайно уцелевших страницы из обширных дневников Марии Федоровны повествуют о беседах в 1781 году императрицы с великокняжеской четой об Иосифе II.[9]
«19 мая. Заговорили о жарком ветре, обыкновенно дующим в Риме в июне месяце, и это послужило поводом к общему разговору об Италии. Затем она говорила об императоре и совершенных им путешествиях, высказывая, что он очень хорошо сделал, употребив имевшееся у него время на путешествия; что это дало ему массу знаний и что, конечно, он не был бы таким, каков он есть, если бы не видел так много. Потому что, прибавила она, если бы он оставался в тесной сфере, в которой находился, то никогда не мог бы приобрести столько познаний, так как, если человек постоянно остается у себя и сталкивается с одними и теми же условиями, умственный кругозор его суживается. Тогда как, напротив того, под влиянием путешествий, вследствие сравнения[10] различных предметов, рассудок развивается. Нет ничего лучшего, как судить при помощи сравнений, а это возможно лишь тогда, когда путешествуешь.
Мы вполне одобрили, что она сказала относительно императора, и, в особенности, все, касавшееся пользы, извлеченной им из своих путешествий. А великий князь прибавил, что как счастливы те из лиц его положения, которые могут делать то же самое и таким же образом, как он, что он ввел в моду путешествия. На это она возразила, что шведский и датский короли сделали то же самое, что в Китае все наследники должны объезжать различные провинции с теми же целями, как и император, и что это делается для того, чтобы не дать умственному кругозору сузиться, и иметь более предметов для сравнения».
Императрица несколько раз возобновляла с сыном и невесткой разговор о пользе путешествия, а те, в свою очередь, смекнув, что появилась возможность хотя бы за границей насытиться свободой, стали мягко, но настойчиво намекать о своем желании поехать посмотреть Европу. Чтобы подольститься к императрице и не получить категорического отказа, они уверяли, что главной целью будет посещение Иосифа II в Вене. Екатерина не только не отказала, а сама без обиняков предложила им попутешествовать в ближайшее время. Тут уж насторожился Павел Петрович, испугавшись, что во время отъезда мать лишит его наследственных прав на престол. Но мать была в эти дни особенно милостива к нему, что всегда действовало на сына успокаивающе.
Екатерина сообщила о предстоящей поездке ставшему ее лучшим другом Иосифу II в письме от 4 июля 1781 года: «Позволю себе на этот раз побеседовать с вашим императорским величеством о предмете, особенно близко меня занимающим. Таково действие великого примера! Несколько времени тому назад сын мой заявил мне о своем желании посетить иностранные земли и, в особенности, Италию. Я могла только согласиться на такое желание, столь благоприятное для увеличения его познаний. Осмеливаюсь просить ваше императорское величество разрешить проезд его через ваши владения и позволить ему и его супруге представиться вам этой зимою в Вене. Они выедут отсюда, как следует полагать, в конце сентября, так как привитие оспы моим внукам должно предшествовать путешествию. Маршрутом от Могилева и Киева до Брод для них послужит прошлогодний путь графа Фалькенштейна. С истинным удовольствием я передаю их в ваши руки. Преисполненная доверия, я не сомневаюсь, что они воспользуются у вас священными правами гостеприимства, и надеюсь, что дружба ваша доставит им подобный же прием у его королевского высочества великого герцога Тосканского».[11]
Путешествие по Европе
Под именем графа и графини Северных великокняжеская чета 19 сентября 1781 года выехала из Петербурга. Императрица согласилась даже, чтобы они посетили Париж. Но любое упоминание о Берлине, то есть ставшей ей ненавистной Пруссии, с гневом отвергла. Пришлось подчиниться.
За четырнадцать месяцев путешествия Павел Петрович и Мария Федоровна увидели Вену, Триест, Венецию, Падую, Болонью, Анкону, Рим, Неаполь, Флоренцию, Ливорно, Парму, Милан, Турин, Лион, Париж, Версаль, Лейден, Нидерланды, Спа, Ахен, Франкфурт, Монбельяр, Швейцарию, Штутгарт, Брюн, Краков, Белосток, Гродно, Ковно, Митаву и Ригу. Во всех городах они встречали радушный прием. Всюду они посещали модные магазины, лавки антикваров, мастерские художников. Они покупали для своих дворцов в Павловском картины, мебель, ковры, бронзу, ткани для драпировки стен.
За границей в характере великого князя многие иностранцы подмечали черты, о которых в России было принято умалчивать. «Павел желал нравиться, — вспоминал граф Сегюр. — Он был образован, в нем замечались большая живость ума и благодарная возвышенность характера. Но вскоре (и для этого не потребовалось долгих наблюдений) во всем его облике, в особенности тогда, когда он говорил о своем настоящем и будущем положении, можно было рассмотреть беспокойство, подвижность, недоверчивость, крайнюю впечатлительность. Одним словом, те странности, которые явились впоследствии причинами его ошибок, его несправедливостей и его несчастий. Во всяком другом положении, чем то, в котором он очутился, он мог бы делать людей счастливыми, и сам мог бы быть счастлив. Но для подобного человека престол и, в особенности русский, должен был оказаться лишь страшным подводным камнем, на который он мог подняться только с сознанием, что скоро и насильно будет низвергнут с него в пучину. Склонный к увлечениям, он увлекался кем-либо со странной быстротою, и затем столь же легко покидал и забывал его. История всех царей, низложенных с престола или убитых, была для него мыслью, неотступно преследовавшей его и ни на минуту не покидавшей его. Эти воспоминания возвращались, точно привидение, которое, беспрестанно преследуя его, сбивало его ум и затемняло его разум».
Граф Сегюр отчасти прав, воспоминания об убитом отце постоянно преследовали великого князя еще в России, где об этой трагедии говорили полушепотом. Но не привидения преследовали Павла Петровича, а жуткая реальность, что в России, где самодержец почитался полубогом, императора Петра III придушили так буднично, как будто свернули голову курице. И об этом нельзя было не думать сыну.
В Вене, в самом начале путешествия, из-за этой больной темы чуть не вышел казус. В придворном театре в присутствии Павла Петровича должны были играть «Гамлета». Но актера Брокмана перед началом представления вдруг пронзила мысль, что в зале и без сцены уже есть один Гамлет — русский великий князь, отец которого, как и шекспировского героя, был убит, и убийцы заняли придворные должности возле трона вдовы. Спектакль был вовремя отменен, и Иосиф II в благодарность за подсказку послал Брокману пятьдесят дукатов.[12]
В остальном пребывание Павла Петровича в Вене прошло без сучка и задоринки. «Скажу вам насчет моего здесь пребывания, — писал он барону Сакену, — что мы живем, как нельзя лучше, осыпанные любезностями императора и пользуясь вниманием со стороны прочих. Вообще, это прелестное место, в особенности, когда находишься в кругу своего семейства. Я желал бы удвоиться или утроиться, чтобы успеть все видеть и сделать… Мы прилагаем все усилия, чтобы проявить нашу признательность. Но зато у нас нет почти ни минуты покоя как для того, чтобы выполнить обязанности, налагаемые на нас оказываемыми нам вниманием и вежливостью, так и для того, чтобы не упустить чего-либо замечательного по части интересных предметов. А правду сказать, государственная машина здесь слишком хороша и велика, чтобы на каждом шагу не представлять чего-либо интересного, в особенности же, ввиду большой аналогии ее, в общем, с нашей. Начиная с главы, есть, что изучать для моего ремесла».
Понравился и Рим. «Здешнее пребывание наше, — сообщает Павел Петрович архиепископу Платону, — приятно со стороны древностей, художеств и самой летней погоды».
Во Флоренции великий князь встретился и завел пылкую откровенную беседу с великим герцогом Леопольдом Тосканским, братом австрийского императора Иосифа II. Он осудил захватническую политику своей матери и сыпал угрозами в адрес ее фаворитов. Но уже на следующий день, понимая свою оплошность и боясь мести со стороны соглядатаев матери, за обедом ничего не ел, боясь, что его отравят.
Своей элегантностью, умом и детской искренностью, часто переходившей в восторженность и привязанность к людям, развлекавших и знакомивших его с достопримечательностями, великий князь покорил сердца многих. Особенно роскошный прием ему был оказан во Франции. «В Версале великий князь производил впечатление, что знает французский двор, как свой собственный, — подметил Гримм. — В мастерских наших художников (в особенности, он осмотрел с величайшим вниманием мастерские Грёза и Гудона) он обнаружил такое знание искусств, которое только могло сделать его похвалу более ценной для художников. В наших лицеях, академиях своими похвалами и вопросами он доказал, что не было ни одного рода таланта и работ, который не возбуждал бы его внимания, и что он давно знал всех людей, знания или добродетели которых делали честь их веку и их стране. Его беседы и все слова, которые остались в памяти, обнаружили не только весьма проницательный, весьма образованный ум, но и утонченное понимание всех оттенков наших обычаев и всех тонкостей нашего языка».