Но повсюду кружили соглядатаи матери, доносившие в Петербург о блестящем впечатлении, которое производил при европейских дворах ее сын-наследник, о его неосторожных словах, в которых великий князь хулил государственное управление России. Екатерина, не смея наказать сына, вымещала зло на его немногочисленных друзьях. Она полагала, что раз они часто беседовали с великим князем, то, естественно, не могли не касаться неприятных для императрицы вопросов.
— Правда ли, — спросил Павла Петровича французский король Людовик XVI, — что в вашей свите нет лица, на которое вы могли бы положиться?
— Я был бы очень недоволен, — ответил великий князь, — если бы возле меня находился какой-нибудь привязанный ко мне пудель. Прежде, чем мы оставили бы Париж, моя мать велела бы бросить его в Сену с камнем на шее.
Самым тихим местом, где великокняжеская чета почувствовало себя раскованно и окруженными исключительно друзьями, стал Этюп — скромная резиденция родителей Марии Федоровны. «Мы уже восемь дней живем в семейном своем кругу, — писал Павел Петрович графу Н.П. Румянцеву. — Это совсем новое для меня чувство, тем более сладкое, что оно имеет своим источником сердце, а не ум».
Но всему хорошему приходит когда-нибудь конец — пора было возвращаться в Россию. Посетив еще раз на обратном пути Вену, граф и графиня Северные в октябре 1782 года пересекли границу отечества. Опережая неторопливых путешественников, в Петербург летела депеша Екатерине от Иосифа II: «Мне кажется, что путешествие, которое только что совершили их императорские высочества, действительно принесло им пользу и, я думаю, не ошибусь, если осмелюсь утверждать вашему императорскому величеству, что они возвратятся с несравненно более приятным обращением и что недоверие, подозрительность и склонность к возможной мелочности исчезнут у них, насколько это допустят прежние привычки и окружающие их лица, которые одни только и вселяли подобные взгляды».
Более искренен австрийский император был со своим братом Леопольдом: «По всей вероятности, великий князь после возвращения встретит, быть может, более неприятностей, чем он испытывал ранее, до своего путешествия».
Гатчинский затворник
Так оно и случилось. В Петербурге Павла Петровича встретили после более чем годичного отсутствия куда холоднее, чем в европейских столицах. Он погрузился еще в большее уединение, чем до поездки. Тем более, что его друга П.А. Бибикова сослали в Астрахань, другого друга князя А.Б. Куракина отправили жить в его саратовские деревни. Ко всему прочему, 31 марта 1783 года скончался его наставник с малых лет и защитник перед императрицей граф Н.И. Панин.
На следующий день после рождения у цесаревича Павла Петровича и его супруги Марии Федоровны дочери Александры самодержица Екатерина забрала внучку к себе и старалась не допускать к ней родителей — точно так же, как раньше поступила с внуками Александром и Константином. Сыну же, как бы в утешение, пожаловала мызу Гатчина с увеселительным замком, со всеми мебелями, мраморными статуями, оружейной, оранжереей и двадцатью близлежащими деревеньками с пустошами.
Павел Петрович, конечно же, понял, что мать желает пореже встречаться в своей столице с сыном, и с грустью отправился на житье в подаренный дом за тридцать три версты от Петербурга.
Больше всего в Гатчине его бесило, что поместье куплено у наследников покойного князя Григория Орлова, долгое время бывшего у матери в фаворе. Цесаревич и мертвому не мог простить светлейшему красавцу, делившему с императрицей и власть, и ложе, высокомерного презрения к себе, бессовестного грабежа государственной казны, всемогущества. Теперь наследник престола вымещал долго копившиеся обиды на бывшей орловской усадьбе, с диким упорством переделывая в округе все, созданное князем.
Павел Петрович надстроил и переделал внутри Гатчинский дворец, луг под окнами превратил в плац, обнеся его рвом и бастионной стенкой с амбразурами для пушек. Через дворцовый парк проложил прямые, посыпанные гравием дорожки, спустил в Белое и Серебряное озера «боевые эскадры» — полтора десятка яхт и яликов. Ему захотелось завести, по примеру молодого Петра I, «потешное войско», и он набрал к себе на службу с полсотни иноземных бродяг, уверявших, что хаживали в строю у Фридриха Великого, да сотню оголодавших российских провинциалов, готовых за кусок хлеба на все, даже пудрить голову и от зари до заката маршировать.
В окрестных деревнях Павел Петрович понаставил шлагбаумов, окрашенных полосами в черный, красный и белый цвета, и часовых при них. Возле изб гатчинских обывателей одна за другой стали подниматься казармы, конюшни, заставы.
Народ поначалу ворчал на полуосадное положение и обилие служилых людей, от которых происходило немало беспокойств. Но плетью обуха не перешибешь, к тому же наследник российской короны начал проявлять заботу о простолюдинах: открыл на свой счет школу, посодействовал в создании стеклянного заводика, суконной фабрики и шляпной мастерской, выстроил четыре церкви, чтоб каждый молился на свой лад: православную, общую лютеранскую, римско-католическую и финскую.
Поразмыслив, местные жители простили своему благодетелю «прусские замашки» и злословили о военных нововведениях лишь сгоряча. В благостном же состоянии добродушно посмеивались над бесконечными учениями с барабанным боем и пальбою, называя их чудачествами богатого помещика, и гордились, что их господин — наследник престола, будущий русский император.
Граф Никита Иванович Панин
Множество предзнаменований и пророчеств издавна соединялось с именем Павла Петровича, о его жизни беспрестанно судачили и в деревенских избах, и на постоялых дворах, и в замках европейских государей.
Императрица с усмешкой наблюдала за новым увлечением сына и радовалась, что он не вертится под ногами и не мешает ей наслаждаться самодержавной властью. Она уже была не той неопытной вдовушкой, как в 1762 году, когда приходилось всего страшиться и льстить даже нелюбимым вельможам. Теперь она могла царствовать, милуя и наказывая по своему разумению и управлять страной даже лежа на боку. Успех сопутствовал ей, ибо она уже не почти никого не боялась и привечала опытных в государственных делах людей. К России отошел Крым, был подписан Георгиевский трактат, по которому Грузия вошла в состав России. Наконец в 1785 году появилась Жалованная грамота дворян, по которой они имели право вести паразитический образ жизни и при этом иметь безграничную власть над крестьянами и их доходами. После этого все дворяне стали боготворить свою государыню.
Обрадованные дворяне славили Екатерину Великую и ее достославное царствование, а Россия впервые за время своего существования влезла в неоплатные международные долги. Повсеместно упали урожаи из-за большого оттока молодых здоровых крестьян в армию. В государственных учреждениях процветали казнокрадство и безделье. Но дворянские свободы при рабском труде остальных сословий и громадная по численности армия создавали иллюзию процветания страны.
Во всех полезных и негодных делах, творившихся в отечестве, наследник престола не принимал никакого участия. Стоило ему сказать при матушке слово о каком-либо государственном деле, как она все делала наоборот.
«Вот я тридцать лет без всякого дела», — жаловался Павел Петрович графу Н.П. Румянцеву.
Чтобы хоть чем-то заняться, великий князь увлекся строевой и военной подготовкой нескольких десятков караульных гатчинских солдат. Всё в его миниатюрном войске было наперекор российской армии — прусские команды, прусские мундиры, прусская военная тактика, усвоенная по книгам. «Одежда и прочий прибор сих солдат — пишет Гарновский, — суть точь в точь так, как будто бы оные нарочно сюда из Пруссии выписаны были… Живучи в Пруссии долгое время, я весьма довольно на тамошние войска нагляделся, и посему смело могу сказать, что помянутый батальон совершенная копия прусских солдат. Выписанный из прусской службы офицер, служащий теперь в здешней капитаном, командует не только сим батальоном, штаб-офицеров не имеющим, но и ворочает наследниковым кирасирским полком, и занимает, как по всему видно, первое место по военным делам, когда, напротив сего, г-н Вадковский первенствует по комнатным».[13]
Невозможно сравнивать военные потехи сорокалетнего цесаревича со стратегией войны, которую разрабатывал председатель военной коллегии, екатеринославский и таврический генерал-губернатор князь Г.А. Потемкин. Такое сравнение было бы столь же несерьезно, как если принять детскую игру в оловянных солдатиков за настоящее сражение. [14]
Павел Петрович приобретал лишь умозрительный опыт как в управлении войсками, так и во всех иных государственных делах. К сожалению, ему казалось, что этого достаточно для удачного и мудрого царствования. В своей правоте он убеждался также, основываясь на историческом опыте — все российские императрицы XVIII века, включая и его мать, вовсе ничего не смыслили в ремесле монарха, когда впервые садились на царский престол. Но он забывал, что они никогда не правили самостоятельно, и во всем полагались на искушенных в государственных делах советников. Те же действовали по старинке, тормозя развитие России в сравнении с европейскими государствами, но зато не совершали ошибок, могущих привести страну к полному краху.
Павел Петрович с его обширными познаниями понимал, что настала пора изменить подобное положение вещей, что страна должна двигаться вперед, оставив позади свое застывшее средневековье. Но он мечтал царствовать исключительно своим, а не чужим умом, не понимая, что опыт и сноровка в управлении столь обширной разноплеменной страной значат гораздо больше, чем самые прогрессивные идеи.
Людей же бывалых, трезво смотрящих на жизнь, кто мог бы стать советчиком не только в будущем царствовании, но и сейчас, когда надо было примириться с матушкой и ее фаворитами, около цесаревича не водилось. Как назло, в 1786 году умер и давнишний его кумир — Фридрих Великий. Кроме того, выгнали с русской службы за жестокое отношение к супруге старшего брата Марии Федоровны принца Фридриха. Вокруг Павла Петровича образовалась бездонная пустота, виноватыми в которой в равной степени были и он, и матушка-императрица, и стоявшие вокруг трона жадные до денег и чинов вельможи.