…Четверо минеров работали усердно, и через час только что установленное противником минное поле было обезврежено.
— Перепахали, — тихо засмеялся Малахов.
Проход для танков и артиллерии был расчищен.
В батальон саперы возвращались с полными карманами взрывателей. Это был их, так сказать, наглядный отчет о результатах разминирования. Без взрывателей капитан Астафуров не принимал работу.
Хотя все четверо действовали на поле с одинаковым старанием, у Мешкова взрывателей и на этот раз оказалось в полтора раза больше. Он выложил взрыватели перед командиром роты, и тот, как всегда спросил:
— Трудно было?
— Да нет, — ответил за всех Малахов, — трудной задача кажется, когда получаешь приказ, а когда выполнишь, кажется уже легкой.
Подкрепившись салом и выпив чаю, саперы улеглись спать. Рано утром их разбудил грохот артиллерии. Наскоро позавтракав, они двинулись вслед за атакующей пехотой и танками, зная, что во время атаки обязательно потребуется их помощь. Когда артиллерия продвинулась вперед на километр, на пути ее встретилось еще одно минное поле. Мешков со своими друзьями снова ползал по земле, снимая под огнем минометов и пушек немецкие мины.
Артиллерия вновь продвинулась вперед, а саперы собрали раскиданные вокруг мины и, укрывшись в окопе, следили за ходом боя. Вскоре слева показалось десять вражеских танков, а за ними — шесть самоходных орудий. Они рвались с фланга, и наша пехота, не успевшая закрепиться, начала отходить. Прибежал командир взвода лейтенант Апарин.
— Ребята, во весь галоп! — закричал он. — Выбрасывать мины!
Повесив себе на шею привязанные за концы по две мины, захватив столько же в руки, саперы, пригибаясь, бежали навстречу вражеским танкам, простреливавшим из пушек и пулеметов всю балку. Семеро храбрецов подтаскивали мины, четверо — Мешков, Гирич, Малахов и Щеглов — быстро закапывали их и вставляли взрыватели. Пока танки противника искали проход через балку, саперы, обливаясь потом, установили два ряда противотанковых мин и этим прикрыли пехоту от танковой контратаки противника. Вражеские танки не решились идти через вновь возникшее минное поле и повернули обратно.
Уже начинало темнеть, пошел дождь. Саперы ползли по набухшей холодной земле к командному пункту батальона Над головой посвистывали пули, нудно гудели осколки, и солдаты плотнее прижимались к земле. Одежда их промокла насквозь, вода проникла к разгоряченному телу не только на локтях и коленках: обжигала холодом грудь и живот. Скорее бы в теплую землянку, сбросить и обсушить мокрую грязную шинель.
Мешков смертельно устал, руки и ноги ломило. И только сознание того, что они прикрыли свою часть от удара вражеских танков, наполняло его гордой радостью.
Саперы были уже недалеко от командного пункта батальона, укрывшегося в овраге, когда осколком снаряда ранило Гирича. Мешков и Малахов подхватили раненого товарища и потащили из зоны огня. Мешков перевязал рану Гирича. В это время пришел приказ перенести противотанковую заградительную полосу вперед на пятьсот метров.
И неутомимые минеры вновь двинулись навстречу новым трудностям и опасностям.
Окоп
В госпитале, на левом берегу Волги, Семен Михеев получил письмо от своего фронтового дружка Петра Вершинина.
«Сеня, — читает он, — ты, конечно, помнишь хутор Терновой, где в октябре наша рота держала рубеж. Восьмого октября прибыли мы с тобой на фронт южнее Сталинграда, и в этот же день приняли боевое крещение. Не забыл ты еще наш окоп, на окраине хутора у развилки дорог? Мы оставили его, когда фашисты обошли нас с тыла. И вот мы вновь вернулись в те места, отвоевали их. 26 декабря наш батальон занял хутор Терновой, и я, Сеня, нашел свой окоп. Он был занесен снегом, но я сразу узнал его. Спустился вниз, очистил окоп от снега. Прислонился к холодной земляной стене и долго вспоминал, как жили-были в окопе, мы, четверо товарищей: ты, Савва Мазан, Коля Петренко и я.
Девять дней и ночей держали мы здесь оборону. Ночи тогда были темные, холодные, дождливые. Мы почти не спали, мокрые, дрогли под дождем. Вода стекала в окоп, и мы касками вычерпывали ее. А немцы лезли и лезли… Трудно было, ох как тяжело! Но ведь мы не падали духом, правда, Сеня? И одного только боялись больше всего на свете — как бы раненными в плен не попасть.
Не забыл ты тот день, когда вчетвером отбивали мы атаку неприятельских автоматчиков? Они подошли совсем близко и были перед нами, как на ладошке. Долго обстреливали автоматчики наш окоп, но земля надежнее брони защищала нас от их пуль. А как чесанул тогда их наш дружный окоп!
Сеня, дружище мой, все вспоминал я, стоя в старом нашем окопе: как спасались от холода, тесно прижавшись друг к другу, как по-братски делились куревом и как по очереди ползли к кухне за харчами. И особенно ясно помню тот день, когда прошел через наш окоп неприятельский танк и погиб наш дружок Коля Петренко. Он умирал на наших руках, и мы удивлялись после, почему перед смертью не вспомнил Коля родных, жену свою из Камышина, про которую часто рассказывал, а сказал только: „Передайте командиру, ребята, что погиб я с честью“.
Жалея друга, мы плакали, не стыдясь слез. И злость к врагу душила нас. А потом тебя ранили, я перевязывал твою голову, и по пальцам моим текла твоя кровь. Ночью тебя вынесли из окопа санитары, и мы остались вдвоем с Мазаном.
Знаешь, Сеня, что я нашел в окопе нашем: в куче стреляных гильз, вмерзших в снег? Зажигалку Коли Петренко. Как она выручала нас в дождливые дни, когда не было на нас ни одной сухой нитки! Держу я холодную зажигалку, и в глазах у меня Коля Петренко стоит. И слышу я его певучий голос: „Закурим, ребята, чтобы дома не журились…“
Сел я на мерзлую землю, задумался и вижу перед собой друзей боевых, словно тут рядом они, словно опять все мы вместе. Эх, Сеня, поверишь, так дорог мне этот окоп наш, словно дом родной…»
Письмо друга точно обожгло сердце Михеева. Он вертел письмо в руках, и перед глазами раненого стоял далекий, занесенный снегом окоп на окраине степного хутора, а в окопе душевный друг Петя Вершинин, широкой отважной души человек, никогда не падающий духом — храбрый солдат.
— Нашел Петька наш окоп, — шептал растроганный Михеев. — Нашел!..
И со всей силой охватило раненого острое желание увидеть свой окоп, этот священный рубеж, на котором он защищал Родину, поцеловать клочок земли, на котором он дни и ночи мок под дождем, мерз, страдал, бился с врагом…
Побег
Герой Советского Союза Владимир Лавриненков, участник многих воздушных боев под Сталинградом, сбивший около тридцати вражеских самолетов, после одного боевого вылета не вернулся на аэродром.
Летчики, с которыми патрулировал Лавриненков, прикрывая наступление наших войск, видели, как он атаковал «Фокке-Вульф-189», настиг его, вошел за ним в пике, таранил фашиста и выпрыгнул с парашютом над территорией, занятой противником. Летчики видели, как к месту приземления их товарища бежали десятки немцев, отчаянно жестикулировавших и что-то кричавших.
Судьба Лавриненкова горячо волновала всех его друзей, сослуживцев. Возвращаясь из очередного полета, они каждый раз вспоминали Володю— веселого смоленского парня, талантливого летчика-истребителя. Что случилось с ним? Остался ли он жив или убит?
Расскажем все по порядку. После тарана самолета «Фокке-Вульф-189» Лавриненков открыл колпак и выбросился из кабины.
Только начал подтягивать лямки открывающегося парашюта, — уже земля. Летчик упал и сразу потерял сознание.
Лавриненков пришел в себя от сильного удара в плечо. Как сквозь сон он услышал немецкую речь.
Когда летчик открыл глаза, он увидел вокруг себя толпу вражеских солдат. Один отстегивал его парашют, другой шарил по карманам, третий замахнулся на него прикладом винтовки. Но в эту секунду над ними проревел мотор, и низко над землей промчался советский истребитель, хлеща из пулемета. Немцы упали на землю, но через минуту вновь обступили летчика. Тот, кто обыскивал его, долго вчитывался в какой-то листок бумаги.
— О-о! Руссише ас! — сказал он.
Лавриненков вспоминал, что в карманах у него не было никаких документов, кроме продовольственного аттестата, в котором было написано, что он — старший лейтенант гвардейского авиаполка — Герой Советского Союза.
«Попал, как курица в суп!» — мелькнуло в голове Лавриненкова.
Летчика посадили в мотоцикл и увезли в деревню. Он лежал возле хаты на ящиках из-под снарядов. Возле него стоял немецкий офицер.
— Как же вас сбили? — спросил его гитлеровец на чистом русском языке.
Лавриненков отвернулся: «Не скажу ни слова, буду молчать».
— Коммунист? — вновь спросил офицер, не дождавшись ответа на первый вопрос.
«Нет, не буду молчать, — подумал вновь летчик. — Еще подумают, что струсил».
Он повернулся к гитлеровцу и твердо ответил:
— Да, коммунист!
Офицер предложил ему сигарету. Лавриненков отказался. У него был свой табак. Он вытащил кисет, вытер кисетом кровь с разбитого лица и закурил.
— Мы вас повезем в Германию, — искоса поглядывая на летчика, сказал офицер.
— Мечтал всю жизнь, — иронически усмехнулся Лавриненков. — Можете не возить, расстреляйте здесь.
— О, нет, — ответил офицер, — такого знаменитого летчика можно не спешить расстреливать.
Лавриненков понял, почему его не бьют и почему так вежлив с ним офицер. На него смотрят, как на богатую добычу, которую надо беречь до поры до времени.
Офицер ушел в избу. В нескольких шагах от летчика за плетнем стояли женщины, ребятишки.
— Скоро придут наши? — шепотом спросила одна крестьянка.
Летчик приподнялся, сел.
— Дней через пять, — убежденно ответил он.
У него было что-то отбито в груди, он кашлял кровью. Его вновь посадили на мотоцикл и куда-то повезли. Мотоцикл подскакивал на кочках, и у летчика кровь шла из горла.
Поздно вечером пленника вызвали на допрос.
— Вы находитесь в штабе воздушного корпуса, — сказал ему офицер-переводчик.