Холодынь распробирает, дело зимнее,
Дело злое, похоронная страда.
А за тучами, наверно, небо синее,
Только кто ж его увидит и когда.
Это тоже зимний уход из земного мира, как и декабрьский уход харьковца Чичибабина в 1994-м, но у Слуцкого не начало, а излёт зимы – конец тусклого тульского февраля 1986-го.
Стихи Сухарева впечатляющи, и, как водится у мастера, последние две строки – стрелы навылет. Вместе с ним и теми, кто стоял у гроба Бориса Абрамовича, мы словно выходим под затянутый тучами небосвод, исполненные трагического расставания.
Илье Эренбургу Слуцкий посвятил своё самое популярное стихотворение «Лошади в океане» («Лошади умеют плавать, / Но – не хорошо. Недалеко…»), 1950 г.
Из военной лирики Слуцкого – «Песня»:
Ползет обрубок по асфальту,
какой-то шар,
какой-то ком.
Поет он чем-то вроде альта,
простуженнейшим голоском.
Что он поет,
к кому взывает
и обращается к кому,
покуда улица зевает?
Она привыкла ко всему.
…..
Поет калека, что эпоха
такая новая пришла,
что никому не будет плохо,
и не оставят в мире зла,
и обижать не будут снохи,
и больше пенсию дадут,
и все отрубленные ноги
сами собою прирастут.
Поэт и публицист Андрей Дмитриев (Харьков) замечает: «Он был на фронте политруком. И опыт политработника, как ни странно, оказал благотворное влияние на лирику Слуцкого. В его стихе появились и отрывистость приказа, и та предельная лапидарность, которая вырабатывается у человека, успевающего сказать все самое важное – за несколько секунд до разрыва снаряда… А неожиданный сплав «протокольной» стилистики с поэтическими просторечиями дал потрясающие результаты. Слуцкий приобщил к русской лирике такие лексические пласты, которые до того были несовместимы с поэзией».
Эти строки из поры страшной военной работы Слуцкого:
Расстреливали Ваньку-взводного
за то, что рубежа он водного
не удержал, не устерег.
Не выдержал. Не смог. Убег.
Бомбардировщики бомбили
и всех до одного убили.
Убили всех до одного,
его не тронув одного.
Он доказать не смог суду,
что взвода общую беду
он избежал совсем случайно.
Унес в могилу эту тайну.
Процитируем замечания поэта и литературоведа Льва Лосева: «Лирика повседневности, поэтические ресурсы просторечия, умение открывать метафизическую подоплеку в простом и обыденном… <…> Слуцкий открыл свободное пространство между выдохшимися стиховыми формами XIX века и камерным чистым экспериментаторством. Оказывается, достаточно только чуть-чуть варьировать классические размеры – и стих, не разваливаясь, приобретает гибкость. Слуцкий показал, что далеко еще не исчерпаны ресурсы богатых, но не броских, не отвлекающих без нужды внимание на себя рифм. В частности, таковы глагольные рифмы, когда в <…> литературных кружках предостерегали против всех глагольных рифм скопом как бедных, грамматических. Вообще притворяющийся почти прозой стих Слуцкого насквозь пронизан скрепляющими его ткань поэтическими приемами – аллитерациями, ассонансами, анафорами, парономазиями (сближением слов по звучанию), каламбурами и прочим».
Кстати, когда заходила речь о Слуцком, Бродский читал по памяти «Музыку над базаром»: «Я вырос на большом базаре, в Харькове, где только урны чистыми стояли, поскольку люди торопливо харкали и никогда до урн не доставали…» Будущий нобелиант сказал в 1985 г.: «Слуцкий почти в одиночку изменил тональность послевоенной русской поэзии. <…> Ему свойственна жесткая, трагичная и равнодушная интонация. Так обычно говорят те, кто выжил, если им вообще охота говорить о том, как они выжили, или о том, где они после этого оказались».
А вот снова Чухонцев, на этот раз о стилистике Бориса Слуцкого: «Стих не расслаблен, а точен. Мускулист и умен. Вот уж буквально – преткновенная гармония. Что до ритмов – не только замыленная силлаботоника, а тактовик и дольник, местами фразовик, а из жанров – ода и баллада, которые чем дальше, тем больше вытесняются у него фактурными фресками и спонтанными монологами (рубленые слоганы бывшего политрука), складываясь в некий – это уже за рамками книги – лирический дневник социально ориентированного героя, т. е. в собственно лиро-эпос, где автор выступает скорее в качестве очевидца, чем судьи. Притом что нравственный императив присутствует весьма ощутимо, до назидательности, но это в природе лирического высказывания, одического особенно, а у Слуцкого нейтрального текста нет вообще».
После смерти жены Татьяны в 1977 г. Слуцкий ушел в глубочайшую депрессию, потерял всяческий интерес к жизни и не выдал более ни строки.
«Написал Слуцкий действительно много, пугающе много, – продолжает Чухонцев, – как какой-то безостановочный агрегат по производству стихопродукции, и только часть была напечатана при жизни. Поражает не плодовитость даже, а интенсивность творчества, а если вычесть из его литстажа годы войны, скитаний по госпиталям и последнюю немоту, поражаешься еще больше. «Сколько у вас ненапечатанных стихов?» – спросил он меня однажды, в начале семидесятых. «Не знаю, – замялся я с ответом, – не считал». «У меня полторы тыщи». Я тогда подумал, что он имеет в виду полторы тысячи строк. А когда его не стало и хлынул поток публикаций – и каких! – до меня дошло…»
Скончался поэт 23 февраля 1986 г. Его прах зарыт рядом с урной супруги на Пятницком кладбище. С 2015 г. в Туле и Тульской области проводится Всероссийский литературный фестиваль фронтовой поэзии имени Б.А. Слуцкого.
О. Чухонцев приводит наугад несколько языковых оборотов и формул Слуцкого, отличающихся особой афористичностью:
«Мы все ходили под богом. / У бога под самым боком».
«– Хуже всех на фронте пехоте! / – Нет! Страшнее саперам».
«Давайте после драки / Помашем кулаками».
«Когда русская проза ушла в лагеря…»
«Вождь был как дождь – надолго обложной».
«Семь с половиной дураков смотрели “Восемь с половиной”».
«Отягощенный родственными чувствами, / Я к тете шел, / чтоб дядю повидать…»
«Как только стали пенсию давать, / откуда-то взялась в России старость».
«Широко известен в узких кругах, / Как модерн, старомоден».
Он пережил всё: войну, и личное горе, и немоту при жизни, и забвение после смерти. Прошло четверть века со дня его ухода, и спорное стало очевидным. Он был трагическим поэтом позднесоветской цивилизации (потомки подыщут эпитет), абсолютно самобытным и новым, первым в своей генерации. <…> И главное – он дал законные права этому ущербному и ангажированному времени на сочувственное внимание, мусор новояза и канцелярита, язык газеты и улицы сделав материалом поэзии, связал концы и начала. Так считает поэт Чухонцев.
Рано или поздно в Харькове появится памятник одному из выдающихся русских поэтов второй половины XX в. Борису Абрамовичу Слуцкому. Как лауреат Харьковской муниципальной премии имени Б. Слуцкого поддерживаю и всячески возглашаю эту идею поэта А. Дмитриева, лауреата Харьковской муниципальной премии имени Б. Чичибабина.
Красный сон Григория Поженяна
На всю жизнь мне врезались в память слова, которые читал за кадром приглушённый голос в советском кинофильме: «В красном сне, / В красном сне, / В красном сне / Бегут солдаты – / Те, с которыми когда-то / Был убит я на войне…» Слова были всеобщими, касались словно всех нас, и меня, рождённого через четырнадцать лет после окончания Великой Отечественной. Это были поэтические строки моего земляка-харьковца, поэта-фронтовика Григория Поженяна.
Ёмкость строчки «был убит я на войне» я довыяснил позже, узнав о поразительном факте биографии поэта. Уже в послевоенные годы Поженян, приехав в Одессу, обнаружил на улице Пастера, 27, на стене бывшей комендатуры, мемориальную доску в память о расстрелянных немцами защитниках города. Среди тринадцати героев восьмым значилось его имя. Дело в том, что его разведотряд, отступая из Одессы, разделился на группы; Поженяну и двум бойцам удалось прорваться через окружение, а оставшиеся попали в плен и были расстреляны.
С Одессой, испытывавшей водный дефицит не только в годы войны, у Поженяна связаны два эпизода. Первый – собственно военный. Когда немцы захватили село Беляевка, откуда в Одессу поступала вода, Поженян с группой разведчиков-морпехов пробился к водонапорной башне, уничтожил фашистскую охрану и напоил город (впоследствии эти события легли в основу его сценария фильма «Жажда», 1959, главную роль сыграл Вячеслав Тихонов).
В послевоенные годы, узнав, что хотят расправиться с председателем исполкома горсовета Одессы за то, что тот на средства, отпущенные на пятилетку, привёл в порядок Пушкинскую улицу, Поженян опубликовал в «Правде» статью в его поддержку, чем и спас. Как рассказывают, после публикации поэт получил из Одессы телеграмму: «Приглашаю снимать вторую серию фильма «Жажда». Вы опять дали Одессе воду».
«Разведчик-диверсант» – такова была военная специальность Григория Поженяна, морского пехотинца, сына «врага народа». Его наградной «иконостас» был внушителен – по два ордена Отечественной войны I степени и Красной Звезды, один – Красного Знамени, медали «За оборону Одессы», «За оборону Севастополя», «За оборону Кавказа», «За оборону Заполярья», «За освобождение Белграда», «За боевые заслуги». Имелись и награды мирных лет, за достижения на литературном поприще, – «За заслуги перед Отечеством» III степени, «Знак Почёта».
Дважды (!) представляли Поженяна к званию Героя Советского Союза, но награды он не получил; рассказывают, что велел выбросить за борт десантного катера струсившего замполита и пополоскать для профилактики в воде, а обиженный потом пожаловался на него в Военный совет.