Разрыв и разлом произошли и внутри культурного сообщества в целом, и в среде русскоязычных литераторов, одни из которых остались внутренне с русской культурой, Русским миром, а другие внезапно стали «не-Россией», то есть превратились в вырусь, даже некоторые евреи.))) В самом деле, уж от евреев-то, костьми предков коих германские нацисты и их шавки – украинские шуцманы-живодеры заполнили и Бабий Яр в Киеве, и Дробицкий Яр в Харькове, нельзя было ожидать, что они станут необандеровцами.
По сути, мы имеем дело с русской ересью украинства, застарелой, но в злой момент спровоцированной на выход из адских бездн. Мы все, русские, если угодно, российские, так и не преодолели за сто лет гражданский, духовный раскол 1917-го, уходящий в века, и новейший украинский клин вбит в ту же расщелину, и я полагаю, уврачевание раскола будет крайне затруднительным, чрезвычайно долгим, если вообще возможным.
Мое противодействие «проекту» Украина как не-Россия» началось, когда я вдруг болезненно ощутил ментальный вызов, брошенный Русскому миру, и после оранжевого переворота, с мая 2005-го, мы начали выпускать еженедельник «Новая демократия», редакция которого фактически стала аналитическим центром, под эгидой известного политика, экс-губернатора Харьковщины Евгения Кушнарева. Его и убили в 2007-м, когда мы с ним работали. Потом я и выступал «экспертом постсоветского пространства», и конференции были, и статьи, где я утверждал, что великороссы и малороссы – разные ветви одного народа, временно пребывающего в расчленении. Ну а когда на Украине произошел в 2014 г., как бы точней выразиться, нацистско-олигархический псевдолиберальный государственный переворот, «закосивший» под необандеровщину, ситуация резко накалилась, и я оказался, что называется, на острие.
Харьков первым, еще до Донецка, встал против киевского майдана, уже не оранжевого, а коричневого. Молодежь быстро собралась в ополчение, дежурила на въездах в город, у Поклонных крестов. А охраняли город ребята на морозе – с чем? С бейсбольными битами, редко кто с «травматом». И мы выходили каждую субботу и воскресенье на антимайданные митинги, прихватив под пальто черенки для лопат, а в карманах – баллончики с «черёмухой».
В Харькове, Одессе, Запорожье, других городах на митинги собирались сотни тысяч людей. Русской весной 2014-го социологи утверждали, что сторонники и противники России в Харькове соотносятся примерно как 60 (65) и 40 (35) %, через два года говорилось о 70 и 30. Не берусь судить о точности тех «подсчетов». Особенно сегодня. Правда в том, что и меньшинство смогло совершить этот богомерзкий переворот, удержать власть на десять лет, промыть народу мозги, развязать войну. Есть оптимисты, уверяющие, что можно будет «вернуть» сознание личностей и масс на место, к общерусскому знаменателю, если отключить одни источники пропаганды и включить «восстановительные». Не уверен. За треть века в бывшей УССР враг вырастил поколения выруси. Украину метко назвали «полигоном для сект» – это еще один из фронтов воздействия на души. Я убежден, что и сам распад СССР, и воспоследовавшие процессы смертоносного гниения в обрубках империи имеют провиденциальный характер Господнего попущения. Таково нам трудное назидание. Процитирую свою любимую сестрицу Светлану Кекову: «Настиг нас, грешников, час такой, такая пришла пора, что горе, льющееся рекой, блестит, как вода Днепра».
С провиденциальной точки зрения я рассматриваю и Русскую весну. Она включила программу пробуждения национального самосознания, которое было подавлено в результате нашего поражения в холодной войне, да и прежде, почти весь XX век. Об этом есть моя статья – «Закваска Новороссии». Безболезненного, терапевтического выхода из украинской ситуации не было видно уже в 2014 г. В 2022 г. пришлось прибегнуть к хирургии.
На харьковской презентации моей книги «У ограды Бела града» (Белгород, 2013), проходившей в декабре 2013 г., когда на киевском майдане в мальчишек внутренних войск и «беркутов» уже полетели «коктейли Молотова», Юрий Апухтин, ведущий конструктор КБ им. Морозова, создавшего в свое время танк Т-34, спросил, почему я не написал также книгу о Харькове, я ответил: де, возможно, такое время придет. Через два с половиной месяца мы стали выходить на протестные митинги, которые проводил Ю. Апухтин как лидер общественного движения «Юго-Восток», за что и был арестован Службой безопасности Украины, где его удерживали потом три с половиной года.
Моя книга о родном Белгороде писалась тридцать лет и всю жизнь. Книга о родном Харькове написана ровно за тот же срок.
В книге «Русский Харьков» я, коренной харьковец как минимум в четвертом поколении, решил рассказать незнающим, помочь интересующимся, утешить разочаровавшихся, обнадежить любящих, напомнить беспамятным о некоторых духовных, исторических, культурных, ратных, трудовых вехах в жизни родного города, который является неотъемлемой частью Русской ойкумены.
6 декабря 2023 г.,
св. блгв. Вел. князя Александра Невского, в схиме Алексия
I
Харьков как Антиохия
Антон Чехов в одном из итальянских писем выдал такую сентенцию: «Рим похож в общем на Харьков». Кое-кто волен полагать, что тем самым этот иронический человек «понизил» Рим, и фраза его родственна восклицанию Фаины Раневской «Париж – как это провинциально!», однако мне, со своего десятого, последнего этажа, откуда Харьков виден, как на ладони, вольно вывернуть чеховскую мысль наизнанку, подобно перчатке: Харьков, лежащий на хо́лмах, похож на Рим!
Мы ищем соответствий не то чтобы для возвышения, а для понимания природы, дабы составить из подобий внешнее, а там, глядишь, и внутрь удастся пронырнуть. Когда мы в 2002 г. прогуливались по Харькову с Александром Кушнером, поэт отметил, что столица Слобожанщины весьма схожа с Питером – наличием небольших рек, мостов, а также неоклассицизмом старого центра, привитым семейством архитекторов Бекетовых. Впечатление А. Кушнера отчасти подтверждает дореволюционная надпись на фризе одного из бекетовских домов: «Петербургский международный коммерческий банк». Харьков стал побратимом Петербурга в 2004 г., году празднования 350-летия Харькова и 300-летия Питера. Мог ли я не порадовать поэта рассказом о том, что в Харькове некогда имелся Васильевский остров! Ныне, правда, несуществующий, поскольку одна из речек пущена в подземную трубу.
«Харьков смотрится ничуть не хуже, к примеру, Милана или Мюнхена», – уверяет исконный харьковец Юрий Милославский, глядя то из Нью-Йорка, то из Монреаля или прохаживаясь по харьковским улицам, убеждая нас в наличии здешнего «фирменного» архитектурного коктейля, уверяя, что некоторые улицы Харькова буквально целиком, в хорошем смысле слова, музейны, антикварны, тут тебе и «модерн», и «арт-деко», и конструктивизм, и купеческие двухэтажки александровских времен, и вся эта прекрасная «бекетовщина»…
Одному моему знакомцу Харьков напоминает Москву – тем, что тоже похож на комод, в котором вещи растыканы в случайном, бессистемном порядке.
И хотя у того же Чехова в «Скучной истории» герои обмениваются невеселыми репликами: «Не нравится мне Харьков… Серо уж очень. Какой-то серый город. – Да, пожалуй… Некрасивый…», однако у Бунина в «Жизни Арсеньева» воздух Харькова импрессионистичен и волнующ: «В Харькове я попал в совершенно новый для меня мир. <…> И вот первое, что поразило меня в Харькове: мягкость воздуха и то, что света в нём было больше, чем у нас. Я вышел из вокзала, сел в извозчичьи сани, – извозчики, оказалось, ездили тут парой, с глухарями-бубенчиками, и разговаривали друг с другом на «вы», – оглянулся вокруг и сразу почувствовал во всем что-то не совсем наше, более мягкое и светлое, даже как будто весеннее. И здесь было свежо и бело, но белизна была какая-то иная, приятно слепящая. Солнца не было, но света было много, больше, во всяком случае, чем полагалось для декабря, и его теплое присутствие за облаками обещало что-то очень хорошее».
Что бы ни говорили, Харьков насквозь литературен, поэтичен.
Лиля Брик в письме 1921 г. просила Маяковского: «Не изменяй мне в Харькове!»
Широко известен мемуар Мариенгофа, как «Есенин вывез из Харькова нежное чувство к восемнадцатилетней девушке с библейскими глазами. Девушка любила поэзию. На выпряженной таратайке, стоящей среди маленького круглого двора, просиживали они от раннего вечера до зари. Девушка глядела на луну, а Есенин в ее библейские глаза. Толковали о преимуществах неполной рифмы перед точной, о неприличии пользоваться глагольной, о барабанности составной и приятности усеченной. Есенину невозможно нравилось, что девушка с библейскими глазами вместо «рифмы» – произносила «рыфма». Он стал даже ласково называть ее: – Рыфмочка».
Харьков – это и два Бориса русской поэзии, Слуцкий и Чичибабин. Остался чудесный десяток стихов Слуцкого о Харькове, но пока процитируем пророческие строки Чичибабина, кажется, в последние двадцать лет воплощающиеся в абсурдную действительность:
Не будет нам крова в Харькове,
Где с боем часы стенные.
А будет нам кровохарканье,
Вражда и неврастения…
И нельзя сказать, что провидение поэта совсем уж далеко от вибрирующего впечатления, мелькнувшего за полвека до этого у М. Булгакова в романе «Мастер и Маргарита»: «Кроме котов, некоторые незначительные неприятности постигли кое-кого из людей. Произошло несколько арестов. В числе других задержанными на короткое время оказались: в Ленинграде – граждане Вольман и Вольпер, в Саратове, Киеве и Харькове – трое Володиных, в Казани – Волох, а в Пензе, и уже совершенно неизвестно почему, – кандидат химических наук Ветчинкевич».
Но еще до того у Булгакова, в «Белой гвардии», Лариосик является харьковским студентом. А в «Преступлении и наказании» адрес старушки-процентщицы Алены Ивановны Родиону Раскольникову дает харьковский студент Покорев. И ведь вряд ли о них оформилось катаевское выражение «полузабытая фигура харьковского дурака».