Освободили Валентина Михайловича в 1936 г. «за отсутствием состава преступления», но проживать в больших городах ему не разрешалось. Он снял комнату в Белгороде, в 80 км. Однако в 1937 г. вернулся в Харьков и снова работал юрисконсультом, до самой войны. По свидетельству Петра Горелика, друга поэта, «арест отца помешал Михаилу поступить после школы в военное училище».
Вскоре после открытия харьковского Дворца пионеров, первого в СССР, Михаил стал посещать литературный кружок, руководимый Григорием Гельфандбейном, который спустя многие десятилетия будет рассказывать нам, молодым харьковским поэтам 1980-х, как общался в Харькове ещё с Хлебниковым и Петниковым. В знаменитом Дворце пионеров Кульчицкий близко сошёлся со Слуцким.
Поработав после окончания школы чертёжником на тракторном заводе, Кульчицкий поступил в Харьковский государственный университет, а затем перевёлся в Литинститут имени Горького в Москву, где они вместе со Слуцким учились на семинаре Сельвинского.
Эти «мальчики Державы», как очень точно назвал свой литературоведческий цикл о поэтах Л. Аннинский, были, безусловно, людьми пламенно советскими:
И пусть тогда
на язык людей
всепонятный —
как слава,
всепонятый снова,
попадёт
моё
русское до костей,
моё
советское до корней,
моё украинское тихое слово…
Или вот:
Как в девятнадцатом —
от Украины – к Сибири
проползли,
пробежали,
пропАдали вы —
от Польши к Японии
нам родину ширить…
Показательна и такая реплика:
Мы запретим декретом Совнаркома
Кропать о Родине продажные стишки.
В 1941 г. Михаил ушёл на фронт рядовым в один из истребительных батальонов. Он всё же стал офицером – окончив по ускоренной программе Московское пулемётно-минометное училище. В звании младшего лейтенанта 26 декабря 1942 г. был направлен на Сталинградский фронт. Да-да, в тот самый день и написано выше приведенное знаменитое стихотворение «Мечтатель, фантазёр, лентяй-завистник…».
Семья в это время находилась в оккупированном Харькове. 25 августа 1942 г. Валентин Михайлович попал в немецкую облаву, а затем в тюрьму, где подвергался истязаниям и заболел тифом. Скончался 10 декабря, о чём сын-поэт так и не узнал.
«С такими лицами в наше время погибают», – вспоминал о Кульчицком поэт-фронтовик Давид Самойлов (по паспорту Кауфман), автор статьи «Кульчицкий и пятеро». (Почему пятеро, критик находит ответ у Николая Глазкова: «А рядом мир литинститутский, где люди прыгали из окон и где котировались Слуцкий, Кульчицкий, Кауфман и Коган».)
Долго ходили слухи, что Кульчицкий всё ж не погиб. Его друг Слуцкий, служивший в военной прокуратуре, даже наводил справки в Смерше. Потом он напишет: «И я, как собака, вою / Над бедной твоей головою…»
«Сам Кульчицкий настроен иначе, – пишет Л. Аннинский. – Ему весело! Поднявшись дежурить на крышу во время немецкого налёта, он выбрасывает в ящик с песком зажигалки и – пляшет! «Я самый счастливый человек на свете» – эту его фразу запоминают мемуаристы. Надо соединить это самоощущение с самой ранней фразой в его поэтическом архиве, в 15 лет написанной: «Не моя ли каштановая голова поднялась над чёрной войной?» – тогда трагедия обнажит свою логику, не вместимую ни во что, кроме великих стихов».
Ещё в 1989 г. харьковская общественность добивалась увековечения памяти Кульчицкого в названии одной из улиц. Тот же доброхот М. Красиков, к слову, подготовивший совместно с сестрой поэта О.В. Кульчицкой к изданию сборник Михаила Кульчицкого «Вместо счастья. Стихотворения. Поэмы. Воспоминания о поэте» (Харьков: Прапор, 1991) с оформлением белгородского графика Станислава Косенкова, почти сразу ставший библиографической редкостью, писал к девяностолетию поэта: «Двадцать лет спустя мы предлагаем вновь вернуться к этому вопросу».
И вот, решением горсовета в 2012 г. улица Кульчицкого появилась!
Верится, что когда-то Харьков дождётся и памятников друзьям-поэтам, молодым фронтовикам Великой Отечественной Кульчицкому и Слуцкому.
Борис Чичибабин: «Я на́ землю упал с неведомой звезды…»
Поминальное слово в Чичибабин-центре, куда мы по традиции отправлялись с харьковского морозного кладбища 9 января, в день рождения поэта, начиналось обычно с чтения именно этого стихотворения Бориса Алексеевича, написанного в 1980 г.
Я на́ землю упал с неведомой звезды,
с приснившейся звезды на каменную землю,
где, сколько б я ни жил, отроду не приемлю
ни тяжести мирской, ни дружбы, ни вражды.
….
Что делать мне, звезда, проснувшись поутру?
Я с ближними в их рай не мечу наудачу,
с их сласти не смеюсь, с их горечи не плачу
и с ними не игрок в их грустную игру.
….
И как мне быть, звезда, на каменной земле,
где телу земляка люба своя рубаха,
так просто обойтись без воздуха и Баха
и свету не найтись в бесколокольной мгле?
Как жить мне на земле, ни с чем земным не споря?
Да будут сны мои младенчески чисты,
и не предам вовек Рождественской звезды,
откуда я упал на землю зла и горя.
Стихотворение является эпиграфическим к судьбе поэта, хотя написано им в 57 лет. Эти строки очерчивают, самоопределяют феномен, носящий имя Борис Чичибабин.
Некоторые, в частности поэт Александр Межиров, называли его гениальным графоманом. Не буду спорить с мнением Александра Петровича, чьи стихи высоко чту. С одной стороны, лично я не вижу в этом спорном суждении ничего уничижительного. С другой – в конце концов, история сама определит место каждому. В знаменитом стихотворении «Сними с меня усталость, матерь Смерть» (1967) Чичибабин воскликнул: «Одним стихам – вовек не потускнеть. Да сколько их останется, однако!» Действительно, никто не знает судеб, в том числе судеб поэтических строк.
Уроженец Кременчуга воспитывался в семье офицера, начштаба эскадрильи Чугуевской школы пилотов Полушина (это и фамилия поэта по паспорту; псевдоним Чичибабин – фамилия матери – в честь двоюродного деда по материнской линии, выдающегося химика-органика, академика Алексея Чичибабина). Школу окончил в известном давними воинскими традициями городке Чугуеве Харьковской области, на родине художника И. Репина. В 1940 г. поступил на исторический факультет ХГУ, в ноябре 1942 г., за месяц до девятнадцатилетия, был призван в Красную армию – рядовым 35-го запасного стрелкового полка. На передовой молодому солдату Полушину побывать не привелось, однако службу воинскую в годы войны он нёс. Служил в Грузии, где в начале 1943-го в городе Гомбори поступил в школу авиаспециалистов и с середины того же года до Победы служил механиком по авиаприборам в разных частях Закавказского военного округа. Несколько месяцев после Победы занимал такую же должность в Чугуевском авиаучилище, затем был демобилизован по болезни.
Солдат войны, он стихов о войне не оставил.
В 1945 г. поступил на филологический факультет того же университета, но уже в июне 1946 г. был арестован и осужден на пять лет лагерей «за антисоветскую агитацию». Как считал он сам, срок (действительно странный по тем временам) был «смехотворным». Два года провёл в тюрьмах – Лубянка, Бутырка, Лефортово. Остальное отбывал в Вятлаге Кировской области. Затем вернулся в Харьков, где и книги у него потом выходили, где его исключали из Союза писателей СССР (те же лица потом, как водится, и восстанавливали спустя много лет), где он, окончив соответствующие курсы, долгие годы работал бухгалтером в трамвайно-троллейбусном управлении.
Уже в Бутырке Чичибабин написал знаменитые стихи – «Красные помидоры» и «Махорка».
Кончусь, останусь жив ли, —
чем зарастет провал?
В Игоревом Путивле
выгорела трава.
Школьные коридоры —
тихие, не звенят…
Красные помидоры
кушайте без меня.
Как я дожил до прозы
с горькою головой?
Вечером на допросы
водит меня конвой.
Лестницы, коридоры,
хитрые письмена…
Красные помидоры
кушайте без меня.
Непостижимый эпический гул катится по этим строкам: «выгоревом-путивле-выгорела-трава…» Пророческий? И как диссонирует с этим почти салонное «кушайте»!
Непонятный, какой-то иррациональный рефрен «Красные помидоры кушайте без меня» имеет эпохальную Эзопову подсветку. И подсветку будущей личной судьбы. Не только если иметь в виду отсидку в Вятлаге до 1951 г., но и социальное иночество всей жизни. «Без меня».
«Я так устал. Мне сроду было трудно, / что всем другим привычно и легко», – скажет он в своем шедевре «Сними с меня усталость, матерь Смерть», по сути являющемся псалмом или стоном Иова и включаемом в самые взыскательные антологии русской поэзии.
Нередко встречается в стихах Чичибабина-Иова слово «плач». В частности, в шедевре 1968 г.
И вижу зло, и слышу плач,
и убегаю, жалкий, прочь,
раз каждый каждому палач
и никому нельзя помочь.
…..
Меня сечёт Господня плеть,
и под ярмом горбится плоть, —
и ноши не преодолеть,
и ночи не перебороть.
….
Я причинял беду и боль
и от меня отпрянул Бог