лись в Белгороде.
Вот к ним-то, в Белгород, и решено было отправить в первые дни февраля 1942 г. 16-летнюю Женю и Сашу Минакова (31 января ему исполнилось 13). Наверное, это был жест безысходности. Его мать, Анна Кузьминична, с грудной Валей на руках, не могла предпринять иных усилий. В любом случае решение отправить детей пешком по только что оккупированной немцами территории за 80 км по 40-градусному морозу (то была знаменитая зима) представляется экстраординарным. С учетом незаживающей раны на ноге Саши.
Однако нужно было выжить в страшном Харькове – занявшем по статистике второе в СССР место после Ленинграда по относительному количеству умерших от голода в дни войны.
А жила с 1929 г. семья слесаря 2-го стройучастка УСВР ЮЖД Тихона Минакова в квартире, полученной от управления ЮЖД, – на первом этаже, в одной комнате трехкомнатной квартиры № 66 (на три семьи) по улице Красноармейской, 8/10, что и сейчас стоит прямо против здания вокзала.
Итак, Шурка с Женей, груженные котомочками с вещами, ушли в Белгород. Воистину «как я выжил, будем знать только мы с тобой». Со старшей двоюродной сестрицей Женей Сорокиной Шурка по сильному морозу дошел сначала до станции Дергачи, где они заплутали меж составами с горючим, были задержаны немецким охранником, который счел их партизанами-разведчиками или подрывниками. Изготовился расстрелять, не долго думал, но появившийся молодой офицер отпустил отроков.
Пробовали сойти в сторону от магистралей, чтоб не раздражать немцев. Но идти по непроходимым снегам в полях, при ветре и морозе, было невозможно. Отец мне рассказывал, что руки деревенели настолько, что, даже чтобы сходить по малой нужде, он не мог расстегнуть штаны, и приходилось обращаться за этим к Жене, которой он, разумеется, стеснялся.
Детям были даны какие-то адреса в селах по пути следования. Это были адреса людей, с которыми Тихон работал на ЮЖД. Большой город давал работу, и в Харьков трудиться ездили жители со всей ж/д ветки Харьков – Белгород, да и те, что жили дальше Белгорода – в сторону Курска. А ведь не так просто каждый день по два-три часа в одну сторону ездить на работу (ну, билеты-то у железнодорожников – за казенный счет, лафа!).
Но не все сельские «явки» приветили харьковских детей. Кто-то убоялся их впустить, а вот «чужие люди» переночевать приняли. И покормили. И в дорогу с собой кой-чего дали поесть, да адрес указали, где второй ночлег сделать. К сожалению, не записал я этих мест и имен, позабыл. Вечная благодарность моя этим людям! Если б не они, как знать, не сгинул ли бы где-нибудь в морозном ночном поле Шурка Минаков. Мимо этих мест, где пешком шел в ту страшную зиму мой отец-мальчишка, я столько раз в жизни проезжал – на электричках, поездах, автобусах, просто автомобилях, что и счесть нельзя!
Кажется, на третьи сутки (с двумя ночевками) добрались брат с сестрой в Белгород. Конечно, были согреты, покормлены родичами; загрузили им в котомочки (сколько может поднять пацан, да еще отправляющийся пешком?) по две буханки хлеба да какие-то крупы. Пора было возвращаться в Харьков, где начался голод.
Недалеко от села Болховец, на окраине Белгорода, рядом с детьми затормозила грузовая машина. Солдат, что сидел рядом с шофером, высунулся и спросил: «Чарков?» Закивали: Харьков, Харьков! Показал на пустой кузов. Забрались. Ехать в открытом кузове на морозище было несладко, но – тут эмоциональная кульминация сюжета – оба сожалели об одном: кабы знать, что такое везенье будет с транспортом, эх, сколько еще продуктов можно было бы захватить!
Отец сокрушался по этому поводу всякий раз, когда вспоминал, даже спустя десятилетия.
Немец высадил их, окоченевших до умопомрачения, в северной части Харькова, в районе Белгородского шоссе. Уже пешочком дети добежали (это час-полтора ходьбы) до своих домов.
…Остался Харьков оккупационный в памяти Шурки Минакова и повешенными на балконах его дома. На груди у некоторых из них были таблички «Он торговал человеческим мясом». Всё он пережил в эти два года – попеременный переход города от наших войск к немцам и обратно, разбомбленные здания пассажа и Дворца пионеров на площади Тевелева (ныне Конституции), где до войны он занимался в различных кружках, прежде всего в танцевальном, Дробицкий Яр за ХТЗ, где расстреляли харьковских евреев, а заодно пришедших на выстрелы крестьян из поселка Рогань. Ходили слухи тогда и о машинах-душегубках, которые, кстати, были опробованы нацистами именно в Харькове – так уничтожали заложников, взятых на улицах города в ответ на взорванную (тоже впервые в истории) подпольщиками радиомину. Наградил Бог таким первенством родной город!..
День Победы
Это тоже – из воспоминаний отца, записанных для стенгазеты. В них, кажется, и нет ничего информативного. Но присутствует живое, сиюминутное дыхание свидетельства.
«Было светлое утро 9 мая 1945 года, я в рабочей одежде, в отцовской засаленной фуфайке отправился на Харьковский вагонно-ремонтный завод, на котором работал слесарем-инструментальщиком с 15 лет (с 1944 года). В нашей квартире не было радио, и главную новость я узнал от пацанов. Они играли во дворе, но окружили меня и радостно наперебой кричали: «Шурка, не ходи на завод! По радио объявили, что сегодня – День Победы, закончилась война!» Но разве мог я не явиться к 7 часам утра на рабочее место, к станку!
Заводские ворота были распахнуты настежь, а двор – посыпан песком. И уже была сооружена трибуна. Двор заполнился возбужденными, радостными людьми. Состоялся митинг. Не оттуда ли помнятся эти слова: «Друзья, подруги, граждане, – народ! / Вот он пришел, день радости высокой! / С усталых лиц сотрем солёный пот / И поглядим с улыбкою широкой / На все вокруг: на солнце, на сирень, / На жизнь, на май, на первый мирный день!..»
После митинга объявили, что сегодня – праздничный день, нерабочий. Я сразу же пошел в магазин, получил 700 рабочих граммов хлеба по хлебной карточке за 9 мая. Взволнованный, вернулся домой, где увидел маму в слезах – с моей почти 4-летней сестренкой на руках. Так началась наша новая мирная жизнь».
Справка и медаль
В 1995 г., к 50-летию Победы, отцу прислали из Харькова в Белгород (куда он переехал с семьей в 1962-м, уже теряя зрение) справку, в которой значится: «…в трудовой стаж засчитаны годы работы в войну с 9 апреля 1944 по 9 мая 1945 на ХВРЗ».
За этот год работы в войну государство (уже Россия, а не СССР) вручило ему медаль. В удостоверении к которой (АА № 923855) писано так: «За доблестный и самоотверженный труд в период Великой Отечественной войны Минаков Александр Тихонович указом Президиума Верховного Совета СССР от 6 июня 1945 года награжден медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.». От имени Президиума Верховного Совета СССР медаль вручена 31 мая 1995 г.»
Всего же отец отработал 42 года 5 месяцев, из них, будучи слепым, – более 22 лет.
Сухие строки записей в трудовой книжке. А за ними – годы трудной, но и счастливой жизни, молодость, влюбленности, дым коромыслом, песни, танцы, коммунистическая идея, «пионеры, к борьбе за дело Коммунистической партии будьте готовы! – Всегда готовы!». Пусть молодые идиоты судят задним числом кого угодно, однако у наших родителей (да и у многих из нас) жизнь прошла в эти сложные и противоречивые, нередко трагические, страшные годы, и это была их (наша) уникальная, конкретная, однократная земная жизнь. Нам она была судьбой предложена в таких, а не иных обстоятельствах. И эти конкретность, реализованность, однозначность и завершенность очертаний жизней моих родителей – эта музыка фильмов и пластинок, эти фасоны платьев, брюк и кепок – теперь застилают слезами мои глаза, и я ничего не могу с этим поделать – даже объяснить себе, отчего я плачу, когда думаю об их молодой жизни, известной мне отрывочно по их многочисленным рассказам.
«Шинель отца»
…Вкапывая оградку на отцовой могиле, мне пришлось обуть его туфли, которые меньше моих на один размер, да и стопа его была поуже. Поскольку во время копания ногу все время видел перед собой, на лопате, то размышлял об этом самом черном отцовом башмаке. И вспоминал гениальную картину Виктора Попкова «Шинель отца», где молодой мужчина стоит, чуть отведя в сторону руку, прижимая пальцами великоватый рукав надетой на него шинели отца, скорее всего, скончавшегося от ранений, полученных на войне. Мощен и глубок сам сердечный посыл картины (она-то и живописно сделана потрясающе – колористически, содержательно, композиционно): что вообще мы берем от отцов, можем ли мы вместить их наследие или даже сами вместиться в него? Как сыновья соотносятся с отцами – по Сеньке ли шапка, в чем преемственность и есть ли она?..
«И научимся мы побеждать, и не выроним знамя Победы!..»
Распрощавшись со школьной скамьей
Мы в погонах уходим из детства.
Нашей армии путь боевой
Нам Отчизна вручила в наследство.
В детстве я прочитал книгу харьковского прозаика Ивана Багмута «Счастливый день суворовца Криничного», подаренную автором моему отцу в конце 1950-х, и сразу захотел стать суворовцем, поступить в военное училище и быть военным. Книга тогда была советским юношеским бестселлером – выдержала множество переизданий во всех республиках СССР, на разных языках. Мои родители вроде бы тоже отнеслись к моей идее пристально. Воплощению мечты помешала «мелочь»: детально выяснилось, что Харьковское суворовское училище давно перебазировалось в Киев. А отпускать так далеко мои родители единственного ребенка не захотели. Другая, видно, была мне уготована стезя. Но не покидает щемящее чувство, когда гляжу на суворовцев или нахимовцев, марширующих на параде: «Солнышко светит ясное, здравствуй, страна прекрасная!», смотрю фильмы о них. Кто знает, если бы попал в суворовское, может, получил бы шанс на такую прославленную биографию, как, скажем, некоторые наши летчики-космонавты В.А. Джанибеков (выпускник Ташкентского СВУ), Ю.Н. Глазков (Ставропольское СВУ), Р.Ю. Романенко (Ленинградское СВУ, сын летчика-космонавта дважды Героя Советского Союза Ю.В. Романенко). Шутка ли: Джанибеков в космосе был пять раз!