На это у меня свои причины, а именно: он и так уже сделал для меня много, и я хочу отслужить несколько и не оставаться у него в долгу свыше сил моих; во-вторых, у меня завистников довольно, знают же меня еще мало, а я не позволю никому попрекать себя, чтобы я получал более, чем заслуживаю, более, чем люди, которые работают более меня. Это чувство для меня в такой степени нестерпимо, что мне без всякого сравнения гораздо легче переносить обратное положение дел, которое я испытал довольно резко у Ридигера, во время Польской кампании. Но полно об этом, можно бы наговорить с три короба, да я не совсем охотно пускаюсь на этот предмет.
NB: скажи также П. П., что вальдшнепов бьем мы также десятками…
Напиши мне, не понадобится ли тебе что-нибудь из сибирских или китайских товаров? Я еду в феврале на Ирбитскую ярмарку…
Поверишь ли, что… цензура делает? Вымарала мне половину книжки, ни дай, ни вынеси! Запретила употреблять в сказке слово чудо – будто оно пригодно только для священных предметов; вымарала поговорку: видно ты в солдатах не бывал, руки не знаешь – не позволили князю Владимиру низко кланяться перед Полканом; словом, нельзя ни в каком уставе выразить тех придирок, которые цензура себе позволяет, а между тем, просить на них некому, да и пенять на них нельзя: обожжешься на молоке, будешь дуть на воду. У меня еще книжки две приготовлено запасу, да Бог знает, когда слажу напечатать. Если бы тебе случилось побывать у Ширяева – да нет; в Москве еще хуже печатать (нет даже порядочной типографии). От Ротгана нет еще ответа, хоть я просил два раза Алёшку сходить к нему поговорить… Словом, весь Петербург занят, а я в Оренбурге. И “бург”, да не тот. Теперь я занимаюсь приведением в порядок сведений о Средней Азии, показаний русских пленников, и пр., и едва ли кончу всё это прежде полугода.
Есть ли у вас в Москве тонкое верблюжье сукно? Мы здесь ходим, изволите видеть, в черкесках, а они шьются всего лучше и дешевле из самоцветного верблюжьего сукна… Я теперь два года, считайте, в Оренбурге и два или три раза надевал порядочное платье: за это Оренбург наш город золотой; ходи в чем хочешь: кто в шелку, кто в меху – никому нет нужды. Кажется, что до войсковых это не относится: те на вытяжку, как всюду. Но и сам Перовский ходит в казачьем мундире.
Для энциклопедического словаря я теперь ничего не работаю – до времени; я писал им, два раза, чтобы они объявили решительно, почем платят, и сказали, какие статьи обрабатывать, иначе я опять столкнусь в этом с другими, и работа пропадет; они же молчат и ходят – как пишут другие, – ходят с Гречем по бульвару под ручку. Это хорошо, но – дружба дружбой, а служба службой; я даром не намерен. В первом томе, если увидишь его, найдешь статеек пять, маленьких, моей работы, во втором – не знаю, что будет; а посылал я всего, на четыре первые буквы, статей до 50. Впрочем, первый том вышел лучше, чем можно было, по поспешности дела, ожидать. Во всяком случае, предприятие важное и достохвальное.
Прощай и присылай нам скорее маменьку.
4 марта 1836 года в семье Далей родился второй ребенок – сын Святослав. Через три дня Владимир Иванович написал сестре Паулине:
«Имею честь поздравить: прибыл казак, 4-го марта в 8 часов утра. Такой же молодец, как и Ленька, который зовет его: “мой баць”; т. е. мой братец. Жена совсем здорова.
Сперва о деле: если Кистер еще у вас, то скажи ему вот что: Перовский, вопреки просьбе моей и сам от себя, представляет, чтобы Кистера перевели сюда в Оренбург на то же самое место, которое он занимает пока в Астрахани; об этом я ничего не знал, а услышал от него, когда уже дело было сделано. <…> …отказали; на это уже Перовский писал, с сегодняшнею почтою, и просил, чтобы его перевели по артиллерии или по армии, и дали ему по особым поручениям. Это и должно вскоре последовать. Когда Кистер будет сам здесь, то может занять первую вакансию, их и теперь уже немало, так что, кажется, место найдется. Это всё, что я знаю, и, уполномочен будучи самим Кистером, дал на это свое согласие.
Ширяев (московский издатель. – Е. Н.) на письмо мое не отвечал ничего; или ему некогда, или он одумался. Шиловского очень помню и люблю; не понимаю только, чего он от меня хочет в отношении ботаническом – я очень плохой ботаник и этим теперь не занимаюсь вовсе. Если придет к вам – кланяйся; он добрый малый <…>
“Георгий Храбрый”, сказка моя, напечатана в “Библиотеке”, но опять с такими исправлениями, что они меня вывели из терпения; я написал к Смирдину и требую, чтобы он отдал все рукописи мои и не печатал бы ничего моего в “Библиотеке”. Сенковский этот подлый, самолюбивый и нахальный человек, который оседлал теперь Смирдина и делает что хочет.
Я написал, по поручению начальства, “Памятную книжку для казачьих войск”. Я очень любопытен, как это получилось и как ее примут. Это народная книжка, написанная простым языком, в которой излагаются все правила и обязанности казака.
Жена, подле которой я сижу и пишу, кланяется; она весела и здорова; ей уже гораздо лучше, чем в первый раз, хотя и тогда было недурно.
Между тем надо кой-куда сходить за делом и за бездельем – а все-таки надо – и время уйдет; пора кончать. Прощай…
Владимир Иванович, хоть и назвал себя в письме «плохим ботаником», все-таки позднее стал автором учебного руководства для военно-учебных заведений «Ботаника» (СПб., 1849), а ранее составил – вместе с А. Ф. Постельсом и А. П. Сапожниковым – еще одно учебное руководство – «Зоология с атласом из 52 листов» (СПб., 1847; 2-е изд. – СПб., 1852).
Следующее письмо сестре В. И. Даль написал через три месяца, 4 июня:
«Речка Белегуш, Башкирия.
Не до писем было; а я виноват перед тобою и перед Шиловским, и перед многими; сегодня отправлено вдруг до девяти писем!! Мы теперь на летней кочевке, в горах, живем весело в балаганах и кибитках; жена моя, маменька и дети в 30 верстах отсюда, у помещика адъютанта губернаторского Балкашина; вчера жена с детьми приехала ко мне, погостить; она раза четыре заболевала лихорадкой, но теперь здорова и в деревне очень поправилась. Дети тоже. Не знаю, нравится ли маменьке у нас, довольна ли она – кажется, не совсем. Бог знает, как это так сделалось – и я, и жена всё готовы для нее сделать, но, может быть, не умеем, делаем неладно, не вовремя. Мне, признаюсь, кажется, будто она с самого начала не совсем полюбила жену мою, которая, право, любит ее всею душою, но, может быть, не умеет это показать. Как это странно и нехорошо на свете, что иногда добрые, хорошие, благомыслящие люди не могут сойтись без всякой вины и причины. Впрочем, это одна догадка с моей стороны, и речей об этом не было никаких. Между тем она всё порывается в Астрахань, и я не знаю, как быть. Перовский говорит, что это было бы весьма неосновательно, если бы я ее отправил или увез туда, чтобы ей взад и вперед проездить; (слишком дорогая дорога) потому что перевод Кистера сюда ожидается с недели на неделю, Клейнмихель уехал, до сентября, в отпуск, и это может задержать дело; но (все говорят) не благоразумно ехать теперь в эдакий дальний путь с тем, чтобы воротиться опять через несколько месяцев; дорога трудная, дальняя, и хлопот и расходов было бы много. Другое дело, если бы Кистер оставался там, тогда бы я ее не держал ни дня.
“Памятная книжка” моя, о которой ты спрашиваешь, удостоилась полного Высочайшего одобрения и распространена во все казачьи войска; кроме того, поручено мне написать еще нечто подобное, более простое в виде… народного чтения для солдат. Это мне очень приятно; и это занятие, за которое я взялся бы охотно и с большим чувством самоуверенности; в этом роде я могу быть полезен.
“Мауляна” моя, хотя я три раза писал, чтобы ее отдали назад, но напечатана в “Библиотеке”».
Дела литературные
«Памятная книжка для нижних чинов Императорских казачьих войск» (СПб., 1837), получившая «Высочайшее одобрение», и в печати была высоко оценена. В рецензии, напечатанной 1 августа 1837 года в «Литературных прибавлениях к “Русскому инвалиду”», говорилось:
«Мы с величайшим удовольствием прочли присланную нам недавно из Оренбурга “Памятную книжку для Императорских казачьих войск”, писанную, как слышно, по поручению начальства одним из лучших наших литераторов, живущих в этом краю. Простота и народность языка, коим объясняются в ней важнейшие нравственные и служебные обязанности казака, как человека и русского воина, обличает талант высокий, постигший искусство говорить понятно русскому необразованному человеку».
На два года раньше не менее высокую оценку сказки и повести В. И. Даля получили со стороны критика В. Т. Плаксина. Во 2-м издании его «Краткого курса словесности, приспособленного к прозаическим сочинениям» (СПб., 1835) о произведениях В. И. Даля говорилось как об образцовых.
Кроме «Памятной книжки…», В. И. Даль напишет для нижних чинов российской армии «Солдатские досуги» (СПб., 1843) и «Матросские досуги» (СПб., 1853).
Упомянутая в письме повесть «Бикей и Мауляна» помимо воли автора была напечатана в 16-м томе «Библиотеки для чтения», вышедшем в 1836 году. Несмотря на протесты В. И. Даля, этот журнал продолжал печатать его сочинения до 1839 года.
Самоуправство редактора «Библиотеки для чтения» (О. И. Сенковский мог выкинуть часть текста, вставить свои дополнения, и всё это – без учета мнения автора) вызывало у многих литераторов, не только у В. И. Даля, большое недовольство.
Такое поведение редактора стало одной из причин того, что А. С. Пушкин решил выпускать свой журнал – «Современник».
О. И. Сенковский
Первый том «Современника» получил цензурное разрешение 31 марта 1836 года (всего в 1836 году вышло четыре тома). В первом томе была напечатана (без подписи) статья Н. В. Гоголя «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году», посвященная, главным образом, редакторской деятельности О. И. Сенковского в «Библиотеке для чтения». Н. В. Гоголь писал: