«Г. Сенковский является в журнале своем как критик, как повествователь, как ученый, как сатирик, как глашатай новостей…
Больше всего г. Сенковский занимался разбором разного литературного сора, множеством всякого рода пустых книг; над ними шутил, трунил и показывал то остроумие, которое так нравится некоторым читателям».
16 августа 1836 года В. И. Даль, возможно, как отклик на Гоголевское сочинение «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году», написал и послал А. С. Пушкину статью «Братьям и сподвижникам».
В ней, в частности, говорится: «Отечественной словесности нашей угрожает бедствие, а позорное пятно ее уже поразило и запятнало… “Библиотека”, которая, как самое дешевое, исправное и полновесное повременное издание… преимущественно распространено по всей России… проникнута и упитана… недобрым, враждебным и губительным духом. <…> Науки и искусства не должны быть поруганы и обесчещены… это сокровищница ума и сердца, а не бумажник. Я возьму деньги за статью, которую написал, но я никогда не напишу статью за деньги».
Невольно вспоминаются слова А. С. Пушкина из стихотворения «Разговор книгопродавца с поэтом» (впервые напечатано в 1825 году в форме предисловия при издании первой главы «Евгения Онегина»):
Не продается вдохновенье,
Но можно рукопись продать.
Позднее, 1 июня 1835 года, поэт написал А. Х. Бенкендорфу:
«В работе ради хлеба насущного, конечно, нет ничего для меня унизительного; но, привыкнув к независимости, я совершенно не умею писать ради денег».
Статья В. И. Даля «Братьям и сподвижникам» не была напечатана. Что неудивительно. Когда она была получена, издатель «Современника» думал не о том, чтобы на страницах своего журнала развивать мысли, высказанные Н. В. Гоголем, а о том, как смягчить реакцию пишущей братии на его статью (чтобы максимально возможное число литераторов, да и простых читателей, не отвернулось от «Современника»).
Свой дом
В. И. Даль. Оренбургский губернаторский историко-краеведческий музей
Через два с половиной месяца после того, как в «Современник» была послана статья «Братьям и сподвижникам», 4 ноября, Владимир Иванович пишет сестре:
«“Ты пиши, папа, – говорит сын мой, сидя у меня на плечах, – а я отвезу письмо тете Пальвине” – т. е. Паулине.
Нет, чуть ли я сам его не отвезу, или, по крайней мере, поскачу вскоре за ним в погоню – так, я еду скоро в Питер и еду один, жена не решается покинуть ребятишек. Я еду с Перовским, по делам, иначе бы гораздо охотнее остался здесь, как быть! А несмотря на все уверения Юлии, думаю, что ей очень грустно будет здесь, а матери ее (живущей в Петербурге. – Е. Н.) и вдвое того жаль. Как быть? Надобно стараться как можно скорее воротиться, и я думаю, что в феврале, коли не раньше, непременно поспею назад. Рад я увидеться с вами, и с петербургскими друзьями, приятелями и родичами – а всё жаль покидать месяца на три жену – не для себя, я не истоскуюсь. Да ей будет тошно; и дом, и хозяйство, и люди, и дети – а хозяина нет; хлопот и неприятностей куча!
Мне позволят приостановиться у вас на несколько дней, пусти меня в комнату Эдмунда, мы с ним уживемся. Потолкуем кой о чем – да опять разъедемся. Подумаешь – я теперь в таком достатке, относительно житейского быта – что мне, право, по совести остается только изливать молитву свою чистою благодарностию, просьбы у меня нет, кроме: продли нынешнее наше положение. А между тем – сколько мелочных, суетных, пустых, но докучных хлопот, ни дня без досады! Как быть! Зато, прогулявшись да воротившись – заживешь вдвое уютнее и веселее, как душа потянется на свой очаг. В гостях хорошо, дома лучше! Жена сделала при этом одно только условие: чтобы весной не держать ее ни под какими предлогами, а пустить куда-нибудь в деревню. Ей летом так душно и скучно в городе, что мочи нет; в деревне каждый раз она молодеет душой и телом.
Маменька теперь живет у нас немного привольнее, по крайней мере, своя комнатка, отдельная, в стороне. Не знаю, скоро ли будет сестра, ждем, но ее мужу еще не приехал на смену Бабарыкин, а там пойдет сдача.
Ты же знаешь, что мы живем в своем доме: дом хорош и мы очень довольны покупкой.
Теперь у меня до вас просьба: у меня нет теплого плаща; здесь носил я тулуп, лошадиный чепрак и проч., там этого нельзя будет; надо обзавестись. Ген. Циолковский, который всё знает, посоветовал мне купить в Москве песцовый лапчатый мех; самый лучший стоит 120 руб. Мех дешев, прочен и хорош. Ц. посылает меня в большой ветошный ряд, в лавку Ефима Ломова, уверяет, что лавка эта одна из наидешевейших и что меха хороши. Посылаю 200 руб.; нельзя ли просить Эдмунда, чтобы он состроил это? Шубу подберут там же, в лавке, а воротник я привезу с собою. Покрыть ее сукном рублей в 10–12, какого цвету неважно, не маркого. Проси об этом Эдмунда, я ему спасибо скажу. Если может быть дешевле тридцати, то пусть возьмет сукна вал, небольшую штуку, и справит мне также легкий плащ; и этого у меня нет, оно и кстати. И остаток пригодится мне. Впрочем, виноват, камлотовый плащ лучше; я его могу справить в Питере. Летнего не шейте. Посылаю 200 рублей. <…>
У меня теперь всё хорошо. Да и маменька вполне здорова. О бедной бабушке чай слышала? Слегла, сердечная, в эти лета – чтобы промучиться, и проживет долго, но не встанет! Костолом… развился в высшей степени, и она одна не может и повернуться!
Всё горе да горе кругом – как не благословлять судьбы, пока у меня всё так хорошо?
Прощай, до свиданья. Я привезу П. Петровичу впрок сшитый сертучок; мягкая, теплая вещь; может быть, станет он носить ее, выходя на фабрику и пр. У нас здесь весь город в них ходит. Не продует! Прощай!
О покупке в 1836 году дома так вспоминала Е. В. Даль:
«Он никогда не думал покупать себе дома, но какой-то отъезжающий до тех пор приставал к отцу, купи да купи у меня дом, что на самом деле купил».
Мемориальная доска на доме Даля в Оренбурге
Гибель А. С. Пушкина
В Петербург В. И. Даль приехал в середине декабря. В столице у него было много хлопот: хождение по различным департаментам, ожидание резолюций, написание деловых бумаг. Но и о своих литературных делах, конечно, не забывал, а также использовал случившуюся возможность для встреч с писателями. И тут нельзя не назвать А. С. Пушкина. В. И. Порудоминский в своей известной биографии В. И. Даля написал:
«…Трудно предположить, что после пяти оренбургских дней Пушкин не нашел времени с Далем встретиться: про одну встречу, за несколько дней до поединка, нам доподлинно известно. “За несколько дней до своей кончины Пушкин пришел к Далю и, указывая на свой только что сшитый сюртук, сказал: “Эту выползину я теперь не скоро сброшу”. Выползиною называется кожа, которую меняют на себе змеи, и Пушкин хотел сказать, что этого сюртука надолго ему станет. Он действительно не снял этого сюртука, а его спороли с него 27 января 1837 года, чтобы облегчить смертельную муку от раны”. Это писал историк при жизни Даля. Но само слово “выползина” раздвигает рамки этой встречи или предполагает предыдущую: “Незадолго до смерти Пушкин услыхал от Даля, что шкурка, которую ежегодно сбрасывают с себя змеи, называется по-русски выползина, – сообщает другой современник. – Ему очень понравилось это слово, и наш великий поэт среди шуток с грустью сказал Далю: “Да, вот мы пишем, зовемся тоже писателями, а половины русских слов не знаем!..” На другой день Пушкин пришел к Далю в новом сюртуке. “Какова выползина! – сказал он, смеясь своим веселым, звонким, искренним смехом. – Ну, из этой выползины я не скоро выползу. В этой выползине я такое напишу…”
Встречались, конечно, встречались, и не раз, должно быть, и не два»[6].
Слово «выползина» возникло во время разговора о том, как у В. И. Даля продвигается дело с «Толковым словарем живого великорусского языка». Но были в беседе и другие темы, которых два писателя не могли не коснуться. Конечно же, они говорили о том, что взбудоражило Москву и Петербург в конце сентября. Тогда вышел в свет № 15 «журнала современного просвещения» «Телескоп», издаваемого Николаем Надеждиным (пропустил этот номер в печать цензор А. В. Болдырев). В журнале, без обозначения автора, было напечатано первое «Философическое письмо» П. Я. Чаадаева. Эта публикация не могла не вызвать скандал. Автор утверждал: в отличие от Западной Европы, у России нет прошлого, нет настоящего и будущего тоже нет. П. Я. Чаадаев писал:
«Мы существуем как бы вне времени, и всемирное образование человеческого рода не коснулось нас. <…> Мы живем в каком-то равнодушии ко всему, в самом тесном горизонте без прошедшего и будущего. <…> Ведомые злою судьбою, мы заимствовали первые семена нравственного и умственного просвещения у растленной, презираемой всеми народами Византии»[7].
Получив оттиск журнальной публикации, А. С. Пушкин 19 октября 1836 года написал автору:
«Благодарю за брошюру, которую вы мне прислали. Я с удовольствием перечел ее, хотя очень удивился, что она переведена и напечатана. Я доволен переводом: в нем сохранена энергия и непринужденность подлинника. Что касается мыслей, то вы знаете, что я далеко не во всем согласен с вами. <…> Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т. п. Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно? У греков мы взяли евангелие и предание, но не дух ребяческой мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева. Наше духовенство, до Феофана, было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма и, конечно, никогда не вызвало бы реформации в тот момент, когда человечество больше всего нуждалось в единстве. Согласен, что нынешнее наше духовенство отстало.