<…> Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. <…> Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора – меня раздражают, как человек с предрассудками – я оскорблен, – но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал. <…> Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь – грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству – поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко».
В. И. Даль, думается, разделял мнение поэта. Но ему к тому же было очень неприятно видеть, что один из умнейших людей России пишет свои сочинения на французском языке и столь пренебрежительно относится к прошлому своей Родины, игнорирует кладези народной мудрости.
П. Я. Чаадаева 1 ноября 1836 года пригласили к обер-полицмейстеру, где объявили царскую волю о признании его умалишенным.
П. Я. Чаадаев
«Телескоп» закрыли на 15-м номере. Его издатель Н. И. Надеждин был сослан в Усть-Сысольск.
А. В. Болдырева, разрешившего к печати первое «Философическое письмо», уволили из Московской цензуры и сняли с поста ректора Московского университета, который он занимал с 1832 года.
О судьбе П. Я. Чаадаева, о достоинствах и недостатках его сочинения, безусловно, говорили А. С. Пушкин и В. И. Даль. Предметом бесед двух литераторов была и вышедшая в 1836 году в Петербурге книга – первая часть «Сказаний русского народа о семейной жизни своих предков». С автором этого труда, Иваном Петровичем Сахаровым, и с самим трудом поэт был знаком. В феврале – начале марта 1836 года он написал В. Ф. Одоевскому, помощнику в издании «Современника», предлагавшему напечатать в журнале авторское предисловие к труду И. П. Сахарова: «Для 1 № “Современника” думаю взять “Загадки”; о мифологии еще не читал. На днях возвращу вам рукопись». Упомянутое в письме сочинение о мифологии – предисловие И. П. Сахарова к «Сказаниям русского народа о семейной жизни своих предков», «Загадки» – раздел этого труда. Но «Загадки», как и предисловие, в «Современнике» не были напечатаны.
У В. И. Даля к И. П. Сахарову особое отношение. В архиве нашего героя сохранилась тетрадь в картонном переплете с кожаным корешком. На обложке золотое тиснение: «Записная книжка-алфавит со сведениями о русских писателях и других лицах». В тетради 177 листов, 147 из них – чистые. Вот что записал в тетрадь В. И. Даль об авторе труда «Сказания русского народа о семейной жизни своих предков»:
«Сахаров, Иван Петров., Коллежский Асессор и Кавалер орд. Св. Анны 3 ст. врач при Почтов. Департ. И Инспекторском Департ. и Гражд. Вед., и Действительный Член Общества Истории и древностей Российских, учрежденного при Московском Университете. Первоначальное образование Сахаров получил в Тульской Дух. Семинарии, по окончании курса в которой и по увольнении из духовного звания, поступил в Московский Университет, откуда 18 Июля 1835 г. выпущен Лекарем и отправлен для практики в Московскую Город. Больницу. 9 Октября того же года утвержден в звании Лекаря 1-го Отд., – а 4 Ноября уволен из Университета. 9 Апреля 1836 года поступил медиком в Московский Почтамт, не требуя за свои труды от почтового начальства никакого вознаграждения…»
По всей видимости, сведения были получены от самого И. П. Сахарова. Что говорит о личном знакомстве.
По каким критериям происходило включение сведений о том или ином лице в «Записную книжку-алфавит», сказать трудно. Например, на букву «П» В. И. Даль сделал лишь две записи. Первая:
«Парфений Небоза, архиеп. Холмогорский и Важский, между прочим замечателен своею любовью к русским, несмотря на то, что его взрастила земля, совершенно нам чуждая. Он приехал в Россию около 1695 г.; в 1701 г. определен Еписк. в гор. Азов, но не известно почему не был на этой епархии, 2 Декабря 1703 г. переведен в Холмогоры, и на дороге скончался в Ярославле, 1-го Янв. 1704 г.». Вторая: «Подолинский, Андрей Иванов., Действ. Стат. Сов., в звании Камергера Почт Инспектор ХII-го Округа. Выпущенный из благородного Пансиона, учрежденного при Импер. СПб. Университете с чином 10-го класса, 1824 Июля 24 г. Подолинский определен в Почтов. ДТ 4 февраля 1825 г. определен Помощ. Секретаря при Директоре, а 22 Мая того же года помещен на вакансию Секретаря. В 1826 г. отправлен, в числе других чиновников, в Москву, и в день коронования Его Величества, 22 Августа 1826 г., удостоился получить чин Титул. Совет. 1-го Января 1831 г. помещен Пом. Столоначальника, а 16 того же Января – Помощ. Почт. Инспект. VII-го Округа. В 1832-м г. (Декабрь 23) произведен, за отличие, в Надвор. Советн<ики>…»
Оба, отец Парфений и Подолинский, писали стихи. Наиболее известное сочинение отца Парфения – панегирик в стихах Петру Великому по случаю победы под Азовом – «На победу злочестивого Мустафы, султана турецкого». Определенной известностью пользовалась повесть в стихах А. И. Подолинского «Див и Пери» (СПб., 1827).
Портрет А. С. Пушкина. Худ. В. А. Тропинин. Фрагмент. Всероссийский музей А. С. Пушкина
Роковая дуэль Александра Пушкина и Жоржа Дантеса произошла 27 января 1837 года около пяти часов дня на Чёрной речке. В. И. Даль узнал о случившемся только на следующий день от писателя А. П. Башуцкого, автора «Панорамы Санкт-Петербурга» (Ч. 1–3, СПб., 1834). Владимир Иванович вспоминал:
«28 января 1837 года во втором часу пополудни встретил меня Башуцкий, едва я переступил порог его, роковым вопросом: “Слышали вы?” – и на ответ мой: “Нет», – рассказал, что Пушкин накануне смертельно ранен».
Услышав ошеломляющую новость, В. И. Даль тотчас направился на набережную Мойки, в дом № 12. Здесь около четырех месяцев назад снял для себя квартиру поэт. Мимо пришедших проститься с А. С. Пушкиным людей Владимир Иванович пробрался в кабинет и увидел лежащего на диване возле книжных полок поэта. Здесь, в этом кабинете, Александр Сергеевич впервые сказал нашему герою «ты» и, таким образом, ввел его в круг самых близких для себя людей. В. И. Даль не ушел отсюда до конца. А.С. Пушкин попрощался с дорогими ему книгами, сказал, глядя на них: «Прощайте, друзья», затем протянул свой перстень-талисман, украшенный изумрудом, со словами: «Даль, возьми на память». Владимир Иванович попробовал отказаться от дорогого подарка, но поэт был настойчив: «Бери, друг, мне уж больше не писать».
Перстень Пушкина. Всероссийский музей А. С. Пушкина
После кончины А. С. Пушкина В. И. Даль попытался вернуть перстень вдове, но Наталья Николаевна сказала:
«Нет, Владимир Иванович, пусть это будет вам на память. И еще я хочу вам подарить пробитый пулей сюртук Александра Сергеевича». Позднее в одном из писем к В. Ф. Одоевскому В. И. Даль признался: «Как гляну на этот перстень, хочется приняться за что-либо порядочное». А про сюртук, последнюю выползину поэта, написал: «Мне достался от вдовы Пушкина дорогой подарок – перстень его с изумрудом, который он всегда носил последнее время и называл – не знаю почему – талисманом, досталась… последняя одежда Пушкина, после которой одели его, только чтобы положить в гроб. Это черный сюртук с небольшой, в ноготок, дырочкой против правого паха. Над этим можно призадуматься. Сюртук этот должно бы сберечь и для потомства, не знаю еще, как это сделать, в частных руках он легко может затеряться, а у нас некуда отдать подобную вещь на всегдашнее сохранение». В конце концов, В. И. Даль передал сюртук на хранение М. П. Погодину, председателю Общества любителей российской словесности при Московском университете.
Кабинет Пушкина
Как реагировали современники на произошедшую трагедию?
Вот что записал (через две недели) в свой дневник А. В. Никитенко:
«До меня дошли из верных источников сведения о последних минутах Пушкина. Он умер честно, как человек. Как только пуля впилась ему во внутренности, он понял, что это поцелуй смерти. Он не стонал, а когда доктор Даль ему это посоветовал, отвечал:
– Ужели нельзя превозмочь этого вздора? К тому же мои стоны встревожили бы жену.
А. В. Никитенко
Беспрестанно спрашивал он у Даля: “Скоро ли смерть?” И очень спокойно, без всякого жеманства, опровергал его, когда тот предлагал ему обычные утешения. За несколько минут до смерти он попросил приподнять себя и перевернуть на другой бок.
– Жизнь кончена, – сказал он.
– Что такое? – спросил Даль, не расслышав.
– Жизнь кончена, – повторил Пушкин, – мне тяжело дышать.
За этими словами ему стало легко, ибо он перестал дышать. Жизнь окончилась: погас огонь на алтаре».
Александра Сергеевича Пушкина не стало 29 января 1837 года в 2 часа 45 минут пополудни.
Бюллетень о состоянии здоровья А. С. Пушкина, написанный В. А. Жуковским
В. Ф. Одоевский в некрологе, напечатанном 30 января 1837 года в «Литературных прибавлениях к “Русскому инвалиду”», сказал: «Солнце нашей поэзии закатилось!» Такая оценка очень не понравилась власть имущим. А. В. Никитенко записал в дневник на следующий день:
«Сегодня был у министра. Он очень занят укрощением громких воплей по случаю смерти Пушкина. Он, между прочим, недоволен пышною похвалою, напечатанною в “Литературных прибавлениях к “Русскому инвалиду”.
Итак, Уваров и мертвому Пушкину не может простить “Выздоровления Лукулла”.
Сию минуту получил предписание председателя цензурного комитета не позволять ничего печатать о Пушкине, не представив сначала статьи ему или министру».
На следующий день поэта отпевали. А. В. Никитенко записал в дневник:
«Февраль 1. Похороны Пушкина. Это были действительно народные похороны. Всё, что сколько-нибудь читает и мыслит в Петербурге, – всё стеклось к церкви, где отпевали поэта. Это происходило в Конюшенной. Площадь была усеяна экипажами и публикою, но среди последней – ни одного тулупа или зипуна. Церковь была наполнена знатью. Весь дипломатический корпус присутствовал. Впускали в церковь только тех, которые были в мундирах или с билетом. На всех лицах лежала печаль – по крайней мере наружная. Возле меня стояли: барон Розен, Карлгоф, Кукольник и Плетнёв. Я прощался с Пушкиным: “И был странен тихий мир его чела”. Впрочем, лицо уже значительно изменилось: его успело коснуться разрушение. Мы вышли из церкви с Кукольником.