– Утешительно, по крайней мере, что мы все-таки подвинулись вперед, – сказал он, указывая на толпу, пришедшую поклониться праху одного из лучших своих сынов…
Тут же, по обыкновению, были и нелепейшие распоряжения. Народ обманули: сказали, что Пушкина будут отпевать в Исаакиевском соборе, – так было означено и на билетах, а между тем тело было из квартиры вынесено ночью, тайком, и поставлено в Конюшенной церкви. В университете получено строгое предписание, чтобы профессора не отлучались от своих кафедр и студенты присутствовали бы на лекциях. Я не удержался и выразил попечителю свое прискорбие по этому поводу. Русские не могут оплакивать своего согражданина, сделавшего им честь своим существованием! Иностранцы приходили поклониться поэту в гробу, а профессорам университета и русскому юношеству это воспрещено. Они тайком, как воры, должны были прокрадываться к нему…
Греч получил строгий выговор от Бенкендорфа за слова, напечатанные в “Северной пчеле”: “Россия обязана Пушкину благодарностью за 22-летние заслуги его на поприще словесности” (№ 24).
Краевский, редактор “Литературных прибавлений к “Русскому инвалиду”, тоже имел неприятности за несколько строк, напечатанных в похвалу поэту.
Я получил приказание вымарать совсем несколько таких же строк, назначенных для “Библиотеки для чтения”».
Согласно воле поэта его должны были похоронить в Святогорском монастыре, близ Михайловского. Туда, вскоре после отпевания, повезли гроб с телом А. С. Пушкина. Сопровождать его, кроме жандармов, было позволено только А. И. Тургеневу и «дядьке» поэта Никите Козлову. Эта печальная процессия повстречалась возвращавшейся в столицу жене А. В. Никитенко. С ее слов цензор записал в дневник:
«Дня через три после отпевания Пушкина, увезли тайком его в деревню. Жена моя возвращалась из Могилёва и на одной станции неподалеку от Петербурга увидела простую телегу, на телеге солому, под соломой гроб, обернутый рогожею. Три жандарма суетились на почтовом дворе, хлопотали о том, чтобы скорее перепрячь курьерских лошадей и скакать дальше с гробом.
– Что это такое? – спросила моя жена у одного из находившихся здесь крестьян.
– А Бог его знает что! Вишь, какой-то Пушкин убит – и его мчат на почтовых в рогоже и соломе, прости Господи – как собаку».
Похоронили А. С. Пушкина в Святогорском монастыре 6 февраля 1837 года.
Посмертная маска Пушкина, которая была передана Далю В. А. Жуковским. Оренбургский губернаторский историко-краеведческий музей
Смерть сына
В. И. Даль в это время спешил в Оренбург. Ему надо было срочно составлять очередной годовой отчет.
В июне 1837 года в Оренбург пожаловал цесаревич Александр Николаевич, совершавший путешествие по России. Здесь монарший гость пробыл недолго, поехал далее. Среди сопровождавших будущего императора лиц был его наставник В. А. Жуковский. Он записал в дневник:
«Переезд из Оренбурга до Уральска. В. князь в закрытой коляске. Я вместе с Перовским, сначала в тарантасе с Далем».
18 июня Владимир Иванович провожал цесаревича до Уральска. А дома у нашего героя в это время случилась беда.
20 июня он написал сестре Паулине:
«Четыре года сряду тешила судьба нас житейским и семейным счастьем, и только изредка разве суетные случаи напоминали нам истину древнего изречения: нет счастья на земле! Вот и мое семейство познало горькую утрату, которую молодой и крайне чувствительной матери перенести тяжело; не велик человек, а дом теперь пуст! 18-го июня, в день маменькиного рождения, часу в 3-м ночи Святослав скончался. Я, по приказанию В. А. (Перовского. – Е. Н.), ездил за наследником в Уральск, воротился уже в тот же день, 18-го, в полдень. Юля теперь спокойна и вынесла всю беду лучше, нежели я полагал.
От самого приезда в Оренбург и по нынешний день, право, как-то всё делалось так спешно, густо и суматошно, что я еще не опомнился; зима пришла, весна прошла и лето проходит – а у меня не было еще свободного дня, где бы можно сесть и подумать и опамятоваться. Вот и теперь: пишу к тебе, а сам думаю о другом, передо мною лежит груда бумаг. То большое, то малое, но всё… а в голове так пусто и бестолково, что не “схаменешься”, как говорят на Урале.
Маменька здорова изрядно, у Кистера живет она хорошо и удобно, в особой отдельной комнате, и поэтому спокойна – насколько может оставаться; ей не годится жить среди семейства, среди хлопот и суеты житейской, где она видит и слышит все вздоры… <…>
Скоро уберемся мы, думаю, на кочевку, тогда уж будет, наверное, время просмотреть твои тетрадки, и пр., пр., и я это сделаю. Не нужно тебе посылать ко мне список с твоего перевода “Козьего пуха”, если не списала еще, – я увижу статью в С.-Пб. газете. Сейчас послал за… и если достану, то прямо… сделаю поправки, без которых нельзя передавать статью эту в ход; сделай также выноску или замечание, что статья эта была напечатана на русском с погрешностями и опечатками в именах и годах, которые здесь, по указанию сочинителя, исправлены».
В. И. Даль продолжил письмо через несколько дней, 25 июня:
«Принимаюсь за работу теперь – иначе опять пойдет на веки веков, потому что я скоро еду с Перовским по губернии».
Затем сообщил поправки к опубликованной в 1835 году в «Библиотеке для чтения» своей статье «О козьем пухе», которую Паулина переводила на немецкий язык.
Срочная поездка с В. А. Перовским была вызвана очередными волнениями в казачьем войске. 4 августа, из Уральска, В. И. Даль смог написать сестре подробное письмо:
«Давно, давно и очень давно, сестрица, не писал я тебе ни слова. Сперва почти некогда было, работал, сколько сил было, над отчетом за прошлый год, который следовало кончить к приезду В. А., потом то, другое, третье, – дело затянулось, я заленился и когда, проводивши наследника в Уральск, воротился я домой в обед на маменькино рождение, то нашел Святлашу своего – на столе. Долго не верилось нам с женой в беду и горе. Вот, так были мы избалованы в четыре года нашего брака счастьем; особенно для нее это было что-то новое, к чему она не привыкла. Меня уже не так легко удивить и сбить с толку – грусть и горе не гложет меня и не убивает через меру, а так, заставляет иногда только призадуматься на счет будущего и прошедшего и – предать дело воле Божией. Не миновать же того, чтобы умереть, ни нам, ни детям нашим; а коли оглянешься назад, поглядишь вперед, то видишь и тут и там одну только Вечность – то как-то совестно придавать муравьиному бытию моему такой вес и важность. Ничтожно и суетно привязываться к житейским заботам до такой степени, тогда как час, сутки, год и десять лет в сравнении с этою вечностью так же ничтожны, как один миг в жизни нашей. Коли Богу угодно сохранить и вырастить мне живого сына, то не стану плакать по мертвым.
Жена крепко порывалась куда-нибудь в деревню, ей летом в городе неимоверно скучно. Мне нельзя было ехать, и мы уже думали оставаться на всё лето дома, как В.А.П. вдруг собрался и поехал за делами, в Уральск, и мне велел ехать с собою. Поэтому я в этот же день отправил жену с Арсланом[8] к Циолковскому в деревню, где они живут, довольны и веселы, уже около месяца, а мы сидим в Уральске, откуда, однако, скоро отправимся домой.
Тогда надобно опять засесть на полгодика, до весны, и поработать.
Посылаю тебе, при открывшемся случае, книжку мою, которая, наконец, вышла. Кой-что выкинуто, но, спасибо, ничего не переменили. Она разослана во все казачьи войска. Теперь я приготовил “Солдатские досуги”, книжка, которая выйдет, если Правительству будет угодно, в несколько частей и которая назначена для солдатского чтения и заключает дельное и шуточное, забавное и поучительное, в коротких, перемежающихся между собою статьях. Не знаю, как она понравится.
Между тем написал я еще повесть “Бедовик” – мне она нравится больше всех моих повестей – и “Болгарка”, и “Подолянка”, два рассказа, которые, по-моему, менее важны. “Болгарка” будет, кажется, в “Наблюдателе”, но “Бедовик”, возможно, поступит прямо в читку. Сущая беда эти господа книгопродавцы, издатели да передаватели! Как только сам не на месте, то не добьешься никакого толку. Так по самой сути и новый мой издатель, заключив со мною условия и выдав половину денег вперед, замолчал и молчит. Я много заготовил запасов про дела, которые доныне деятся и творятся в Уральском войске, нрав и быт совсем отдельные, особые; обычаи и отношения мало известные, но замечательные и достойные любопытства. Заготовлено мною также всё для новой “Киргизской повести”, не так плачевной, как “Мауляна”, а более забавной – и смешная, шуточная, забавная сторона азиатского, степного быта, кажется, будет новой.
Всё это, и старания, и работа, и труды наши – всё это так пусто; всё пропадет (как есть) и, кажется, не стоило бы и начинать – но на что же дан человеку ум-разум и душа, если не на временное (творение)? Кто угодит на лучших современников своих, тот жил для всех веков и для потомства. А свыше сил своих никто не живет.
Прощай и будь, сколь можешь, здорова».
Упомянутая в письме новая, «киргизская», повесть, когда будет написана, получит название «Майна».
А. А. Бестужев-Марлинский
А. А. Бестужев-Марлинский
Следующее послание к Паулине Владимир Иванович написал 4 октября. В нем сообщил:
«Сказка “Чингиз-Хан” напечатана в “Сыне Отечества”, 1835, № 4; и она там с большими ошибками. Я пришлю ее списанную, вместе с описанием моста. Если поместишь в немецкой газете отрывок о невольниках наших в Хиве, то можешь сделать оговорку: ”Молва говорит, что ныне правительство наше приняло меры для их освобождения, и, если верить слухам, по-видимому, достойным вероятия, то пленники наши будут вскоре возвращены в Россию“.