<…>
Марлинский не умер, а убит горцами. Он недавно был произведен в офицеры, находясь беспрерывно в стычках и сражениях, и был уже раза два или три ранен; при нападении ночью на горцев переправился он с командою через какую-то речку и едва успел выскочить из лодки, погорячившись, кинулся в толпу и был изрублен шашками на месте. Дар его был силен, но он попал не на ту тропу; проза его так вычурна, изыскана и кудревата, что природа остается у него в одном только этом слове, которое он часто повторяет. Жаль также, что нравственная половина его не отвечает умственной; сердце отстало от головы, если не силою чувств своих, то, по крайней мере, благородством. Между ним и Пушкиным, о котором ты поминаешь в то же время, в этом отношении была большая разница: этот грешил в свое время порывами молодости, легкомыслия и как бы назло судьбе и людям, которые его огорчали и не понимали; тот готов был посягнуть на всё. От этого они не сошлись, и Пушкин его не жаловал. <…>
Время у меня изорвано на клочки, и я не могу приняться ни за что порядочное; чтобы написать что-нибудь… и потолковее, надобно месяц-другой не отрываться и не развлекаться. Поэтому пишу повести, сказки, как письмо это, урывками и думая о другом. Запасов у меня наготовлено много; дай Бог еще пожить на свете, нарадоваться благоденственным положением моим, которого лучше и счастливее желать было бы грешно, и со временем да помаленьку будем продвигаться вперед. У нас все здоровы. Прощай».
Декабрист А. А. Бестужев-Марлинский, упомянутый в письме, за храбрость, проявленную в боевых действиях против горцев, в 1836 году был произведен в прапорщики. Он погиб 7 июня 1837 года в бою при высадке на мыс Адлер. Между А. С. Пушкиным и декабристом были определенные литературные разногласия. А. А. Бестужев-Марлинский не принял роман в стихах «Евгений Онегин», лучшим произведением поэта считал поэму «Цыганы». Но А. С. Пушкин ценил отправленного сначала на каторгу, а потом в солдаты литератора, писал 3 января 1833 года редактору «Тифлисских ведомостей» П. С. Санковскому:
«Если вы видите А. Бестужева, передайте ему поклон от меня. Мы повстречались с ним на Гут-горе, не узнавши друг друга, и с тех пор я имею о нем сведения лишь из журналов, в которых он печатает свои прелестные повести».
По дороге на последнее место службы, в Кутаис, в Тифлисе на могиле А. С. Грибоедова по нему и по А. С. Пушкину А. А. Бестужев-Марлинский заказал панихиду. Вскоре после этого, в феврале 1837 года, он написал брату:
«Я был глубоко потрясен трагической гибелью Пушкина, дорогой Павел, хотя эта новость была сообщена мне очаровательной женщиной. Неожиданное горе не проникает сперва в глубину сердца, говорят, что оно воздействует на его поверхность; но несколько часов спустя в тишине ночи и одиночества яд просачивается внутрь и распространяется. Я не сомкнул глаз в течение ночи, а на рассвете я был уже на другой дороге, которая ведет к монастырю святого Давида, известному вам. Прибыв туда, я позвал священника и приказал отслужить панихиду на могиле Грибоедова, могиле поэта, попираемой невежественными ногами, без надгробного камня, без надписи! Я плакал тогда, как и плачу теперь, горячими слезами, плакал о друге и о товарище по оружию, плакал о себе самом; и когда священник запел: “За убиенных боляр Александра и Александра”, рыдания сдавили мне грудь – эта фраза показалась мне не только воспоминанием, но и предзнаменованием… Да, я чувствую, что моя смерть также будет насильственной и необычайной, что она уже недалеко».
Проза декабриста, воспитанного на европейской культуре, вызывала у В. И. Даля некоторое отторжение.
Рождение дочери Юлии
1838 год начался для нашего героя благополучно и даже радостно – в семье появился еще один ребенок, дочь, названная в честь матери Юлией. 27 февраля Владимир Иванович написал сестре Паулине:
«Хоть на скорую руку, любезная сестра, черкну несколько строчек – давно, давно я тебе не писал. <…> Я всю зиму был завален работой и ничего для себя не сделал, а теперь, хоть и есть досуг, да как-то утомился, нет охоты.
В новый покой свой – большой, просторный – поставил я верстак и станок токарный, потому что сидячая жизнь меня убивает, а здоровье нужно не на один год или два, а если угодно еще пожить, то лет на десяток-другой. Поэтому я каждый день часа два работаю на станках своих до усталости и бываю здоровее и веселее.
Не забыть бы сказать тебе, что у меня 22-го февраля родилась дочь, кажется, буду звать ее Ольга или Софья (ребенка назвали Юлией. – Е. Н.). Первое имя от меня, второе от крестного отца. Жена здорова и весела; я продержал ее неделю в постели, а сегодня она встала. Ребенок тоже здоров. Арслан теперь, в эту минуту, не дает мне покою, заложил два стула, и приглашает меня садиться и ехать в Москву, к тете Павлине. Он весь дом ваш, не исключая никого, знает по именам и часто рассказывает, что вы делаете. Когда показали ему поутру сестру, то он очень обрадовался и уверял, что Бог опять прислал к нам Святославу. Он теперь всё с нею нянчится, кормит и поит ее и носит ей свои игрушки.
Не помню, писал ли я тебе о наших ”четвергах“. Нас собралось теперь десять человек, мы собираемся по четвергам поочередно у двоих, у меня и генерала Генса, и каждый по очереди занимает остальным вечер своим предметом. Тут один говорит об истории, другой о кайсаках и башкирах, третий о сравнительной анатомии, четвертый о Бородинском сражении, пятый о расколах, и пр., и пр. Затея очень хороша, идет досель довольно удачно, так что это можно и должно напечатать. <…>
Маменька теперь в здоровье своем не плоха; по временам случается, что и чего-нибудь непоздоровится, но вообще всё хорошо. Сестра – теперь совсем у меня в руках, я взялся пользовать ее гомеопатически, и первый опыт, в течение каких-нибудь 3-х недель, очень удовлетворителен. Она вдруг впала было в такое изнурение, что я, правду сказать, думал, доживет ли она нет ли до весны. Двадцатилетняя болезнь ее изнурила, и дело осложнялось изнурительной лихорадкой… Я настоял на совершенной перемене всей диеты, образа жизни, пищи и пр., и средства наши при этом действительно помогли; лихорадки нет, кашель и мокроты вполне умеренны, и дело идет к лучшему. Летом ей необходимо ехать в горы или в степь и пить кумыс; если это не пособит, то я другой помощи не знаю. Горе на этом свете да и только!
У нас в доме всё, слава Богу, очень хорошо, и нам собственно весело; я боюсь одного только: перемены; а она, кажется, не может быть к лучшему, потому что всё и так уже хорошо… Лучшего и более родного места мне нет; недостатка мы не терпим, а всего довольно; получаем теперь пять, шесть тысяч в год и более; служба мне по силе и по призванию; словом, всё хорошо. Но маменька – как-то не уживается; прежде ей у нас не нравилось, теперь у Кистера. Удивительное дело – горе на свете; она жертвует собою и живет день и ночь для детей своих, а между тем каждая безделица отзывается тяжело и, наконец, при этом возникают тягостные отношения. Прощай. В. Д.».
На краю листа В. И. Даль сделал приписку: «Сомнения твои не оправдались на деле: кабинет мой и новая столовая теплы и сухи; камин круговой и можно натопить кабинет как баню».
«Четверги» у В. И. Даля
Упомянутый в письме Григорий Фёдорович Генс, генерал-майор (с 1834 года), как выразился известный географ Я. В. Ханыков, еще в 1818 году «был употреблен для приведения в порядок архива Оренбургской пограничной комиссии, что ознакомило его с имеющимися прежними данными о Средней Азии». Полученные знания в данной области Г. Ф. Генс пополнял все последующие годы, особенно, когда стал председателем Оренбургской пограничной комиссии. Я. В. Ханыков вспоминал:
«Будучи в беспрерывных сношениях со всеми приезжавшими в Оренбург азиатцами, купцами и путешественниками, он не упускал ни одного случая обратить это на пользу географии и, расспрашивая каждого, извлечь из него всевозможные сведения о знакомых ему странах; после чего эти показания либо просто записывались в дневник, либо излагались в виде особых записок».
Стараниями геолога Г. П. Гельмерсена обширные познания оренбургского старожила (работал в городе с 1807 года) были обнародованы в вышедшей в Петербурге в 1839 году на немецком языке книге «Сообщения о Хиве, Бухаре, Коканде и северо-западной части Китайского государства, собранные председателем Азиатской Пограничной Комиссии в Оренбурге генерал-майором Генсом». Своими обширными знаниями Георгий Фёдорович всегда охотно делился с нашим героем.
Органом печати, на страницах которого предполагалось обнародовать рассуждения о различных предметах участников «четвергов», должна была стать еженедельная столичная газета «Литературные прибавления к “Русскому инвалиду”». Ее редактор в 1837–1839 годах, А. А. Краевский, писал В. И. Далю:
«Шлите всё, что есть у вас и у товарищей ваших вечеров: гг. Генса, Иванова, Ханыкова и Дьяконова, о них вы мне писали».
Последнему из названных редактором лиц наш герой скажет слова благодарности в «Напутном слове» к «Толковому словарю живого великорусского языка»:
«Помощников в отделке словаря найти очень трудно, и правду сказать, этого нельзя и требовать: надо отдать безмездно целые годы жизни своей, работая не на себя, как батрак. Таких помощников или сотрудников у меня не было; мало того, по службе и жизни вдали от столиц, даже почти не было людей, с которыми бы можно было отвести душу и посоветоваться в этом деле. В сем отношении нельзя не помянуть мне, однако, двух дружески ко мне расположенных людей, в которых я находил умное и дельное сочувствие к своему труду: А. Н. Дьяконова, уже покойника, бывшего инспектора корпуса в Оренбурге, и П. И. Мельникова в Нижнем».
П. И. Мельников, выступавший в печати под псевдонимом