[19] (в том же 1847 году эти письма по настоянию В. Г. Белинского были перепечатаны в «Современнике», в № 5, 8). В своем первом письме Н. Ф. Павлов сказал:
«Книга ваша есть плод высокой потребности человека, но потребности, искаженной таким странным образом, что нельзя узнать даже ее первоначального вида. Душе нашей свойственно испытывать недостаточность земного бытия и страдать неутомимой жаждой вечности. <…> Человек оглядывается с благочестивым смирением на всю прошлую жизнь, и его собственная личность и всё сделанное им покажется ему так мало, так ничтожно, что он невольно захочет это чувство смирения передать в словах: а дьявол напитает их духом неслыханной гордости. <…>
Да, есть какое-то адское сопротивление в нас самих самим нам. Мы не в силах часто дать благой мысли плоть и кровь; видим цель, идем к ней, кажется, по прямой дороге – и попадаем не туда».
Н. В. Гоголь ответил критикам сочинением, которое было напечатано уже после его смерти и названо публикатором (С. П. Шевырёвым) «Авторская исповедь». В этой «исповеди» к Н. Ф. Павлову обращены слова:
«Не могу скрыть, что меня еще более опечалило, когда люди, также умные, и притом нераздраженные, провозгласили печатно, что в моей книге ничего нет нового, что же и ново в ней, то ложь, а не истинно[20]. Это показалось мне жестоко».
А вот мнение о «Выбранных местах из переписки с друзьями» еще одного западника, В. П. Боткина. Он 28 февраля 1847 года написал П. В. Анненкову из Москвы:
«Можете представить себе, какое странное впечатление произвела здесь книга Гоголя; но замечательно также и то, что все журналы отозвались о ней, как о произведении больного и полупомешанного человека; один только Булгарин приветствовал Гоголя, но таким язвительным тоном, что эта похвала для Гоголя хуже пощечины. Этот факт для меня имеет важность: значит, что в русской литературе есть направление, с которого не совратить ее и таланту посильнее Гоголя; русская литература брала в Гоголе то, что ей нравилось, а теперь выбросила его, как скорлупу выеденного яйца. <…> Замечательно еще то, что здесь славянская партия теперь отказывается от него, хотя и сама она натолкнула на эту дорогу».
Нет, не все отвернулись от Н. В. Гоголя. Один из лучших критиков того времени и замечательный поэт А. А. Григорьев написал автору «Выбранных мест из переписки с друзьями» в октябре 1848 года:
«Простите меня, что я поднимаю вопрос, теперь уже старый (ибо в наше время с невероятною быстротою всё новое делается уже старым), но тем не менее далеко-далеко не решенный вопрос о вашей книге, наделавшей столько шуму, навлекшей на вас столько неправых обвинений и, к сожалению, столько постыдных похвал от ваших прежних порицателей. За исключением немногих дельных отзывов (Шевырёва, например) всё остальное, писанное о вашей „Переписке с друзьями“, отличается невероятною дикостью, к тем страшным духовным интересам, которые составляют ее содержание, или добросовестным, но неистово-фантатическим противоположением…».
Н. В. Гоголь был очень близок с семейством Аксаковых. Беллетрист Н. Ф. Павлов писал:
«…Нигде не видели Гоголя… таким хохлацки веселым и нараспашку, как в доме Аксаковых».
Глава семейства – Сергей Тимофеевич – писатель, произведения которого переиздаются, но что важнее, читаются до сих пор. Кто в раннем детстве не зачитывался сказкой «Аленький цветочек», а став постарше – «Семейной хроникой» и «Детскими годами Багрова-внука»? Рыболовы и сегодня с интересом перечитывают «Записки об уженье рыбы», охотники – «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» и «Рассказы охотника о разных охотах». Долголетний интерес к творчеству писателя объясняется просто – он был очень требователен к себе. Во время работы над «Записками ружейного охотника» Сергей Тимофеевич сообщал сыну Ивану:
«Я написал “Гуся” и “Лебедя”, Гоголь и то и другое очень хвалит, но я недоволен; впрочем, я надеюсь исправить».
Большой интерес представляют оставленные С. Т. Аксаковым воспоминания «История моего знакомства с Гоголем». Сергей Тимофеевич, долгие годы общавшийся с гением, в своих мемуарах вынужден был признаться, что отношения его самого и его семьи с Н. В. Гоголем были «долговременной и тяжелой историей неполного понимания Гоголя людьми самыми ему близкими, искренно и горячо его любившими».
С. Т. Аксаков
Аксаковы не поняли «Выбранные места из переписки с друзьями». После прочтения половины книги Сергей Тимофеевич написал 11 января 1847 года сыну Ивану, поэту и публицисту:
«Увы, она превзошла все радостные надежды врагов Гоголя и все горестные опасения его друзей! Самое лучшее, что можно сказать о ней, – назвать Гоголя сумасшедшим. Мы прочли только половину: читать ее долго слишком тяжело».
Дочь Вера приписала:
«Получена книга Гоголя, и мы пришли в ужас и уныние. Ты сам прочтешь и увидишь, слов нет, чтоб выразить всю эту нелепость. Как сделался пошл и вял его язык в последних годах! Лучше, если б это было простое сумасшествие».
Иван Сергеевич с мнением отца и сестры не согласился. А его старший брат Константин, один из главных идеологов славянофильства, позднее написал замечательную статью «На смерть Н. В. Гоголя», в которой сказал:
«Жизнь поэта и художника еще и доселе считается имеющею какое-то право на дешевые веселья и радости, еще и доселе жизнь художника есть какое-то пиршество, соединенное с кубком вина и с красотою женщины. Другое зрелище представил первый русский художник. Взглянув на свой талант как на долг, возложенный на него от Бога, как на новую обязанность быть еще строже к жизни, он соединил свое вдохновение с молитвой, и жизнь свою повел он сурово, беспрестанно поддерживая, продолжая внутреннюю неослабную борьбу со всеми недостатками человека сперва внутри себя, а потом уже вне. Не время еще изображать во всей последовательности весь духовный путь, пройденный Гоголем уединенно, отшельнически, среди житейского шума; ограничимся пока тем, что сказали. Талант для Гоголя был наложенным на него от Бога долгом, а жизнь – духовным подвигом».
О книге «Выбранные места из переписки с друзьями», о ее трагической судьбе, которая длится по сей день, хорошо сказал Александр Блок в 1918 году:
«Эту книгу мало читали, потому что она была официально рекомендована, взята под защиту самодержавия и его прихвостней.
Наша интеллигенция – от Белинского до Мережковского – так и приняла Гоголя: без “Переписки с друзьями”, которую прокляли все, и первый – Белинский в своем знаменитом письме.
Гоголевская книга написана “в миноре”; ее диктовали соблазны православия, болезнь, страх смерти, – да, всё это так; но еще ее диктовал гений Гоголя, та неузнанная доселе и громадная часть его, которая перелетела через десятилетия и долетела до нас. Мы опять стоим перед этой книгой: она скоро пойдет в жизнь и в дело.
В “Переписке” – две неравных части: одна – малая, “минорная”: самодержавие, болезнь; другая – громадная: правда, человек, восторг, Россия.
Белинский заметил только болезнь; Белинского услышали и ему поверили “все”. Но среди этих “всех” не было одного: молодой Аполлон Григорьев сразу понял, какие “страшные духовные интересы” составляют содержание этой книги».
Кирилло-Мефодиевское общество
В 1840-е годы российское общество настолько пришло в себя после шока, вызванного жестоким подавлением восстания декабристов, что в Российской империи стали возникать неофициальные общества. Власть после их выявления назвала эти общества тайными. Она очень испугалась. Этим объясняется жестокая расправа с членами обществ. Страх был вызван не только самими обществами (члены которых не ставили перед собой задачу свергнуть самодержавие), но и событиями, происходившими тогда в Европе.
Революционные настроения в ней нарастали в течение 1840-х годов. Взрыв произошел в 1848 году. Февраль – революция во Франции, из-за которой король Луи-Филипп I вынужден был отречься от престола. Возникла Вторая Французская республика. Март – начало революционных событий в государствах Германского союза. В июне – восстание в Праге, ставшее кульминацией революционного движения в чешских землях. Это далеко не полный перечень потрясений, охвативших Европу в 1848–1849 годах.
Современник, критик А. П. Милюков, писал:
«Это было тяжелое время для тогдашней образованной молодежи. С первых дней парижской февральской революции самые неожиданные события сменялись в Европе одни другими. Небывалые реформы Пия IХ отозвались восстаниями в Милане, Венеции, Неаполе; взрыв свободных идей в Германии вызвал революции в Берлине и Вене. Казалось, готовится какое-то общее перерождение всего европейского мира. Гнилые основы старой реакции падали, и новая жизнь зачиналась во всей Европе. Но в то же время в России господствовал тяжелый застой; наука и печать всё более и более стеснялись, и придавленная общественная жизнь ничем не проявляла своей деятельности. Из-за границы проникала контрабандным путем масса либеральных сочинений, как ученых, так и чисто литературных; во французских и немецких газетах, несмотря на их кастрированье, беспрестанно проходили возбудительные статьи; а между тем у нас, больше чем когда-нибудь, стеснялась научная и литературная деятельность, и цензура заразилась самой острой книгобоязнью. Понятно, как всё это действовало раздражительно на молодых людей, которые, с одной стороны, из проникающих из-за границы книг знакомились не только с либеральными идеями, но и с самыми крайними программами социализма, а с другой – видели у нас преследование всякой мало-мальски свободной мысли; читали жгучие речи, произносимые во французской палате, на франкфуртском съезде