[23]»
В. И. Даль в 1832 году попал в неприятную историю (о ней было рассказано выше) из-за своей первой книжки «Русские сказки» (СПб., 1832). В 1833 году он стал чиновником. Начальство долгое время сквозь пальцы смотрело на его занятие литературой. Это не могло продолжаться вечно. Атмосфера страха, возникшая в конце 1840-х годов в высших кругах Российской империи, привела к тому, что в не имеющем к политике никакого отношения рассказе нашего героя «Ворожейка» (напечатан в десятом номере за 1848 год ежемесячного журнала «Москвитянин») был усмотрен «намек на обычное будто бы бездействие начальства». Д. П. Бутурлин, председатель тайного «Комитета для высшего надзора за духом и направлением печатаемых в России произведений», 15 ноября 1848 года сообщил министру народного просвещения С. С. Уварову:
«При рассмотрении помещенной в десятом нумере “Москвитянина” повести Даля под названием “Ворожейка”, в которой рассматриваются разные плутни и хитрости, употребляемые цыганкою проходившего через деревню табора для обмана простодушной крестьянки и покражи ее имущества, комитет 2-го апреля остановился на заключении этого рассказа… Находя, что двусмысленно выраженный в словах: “заявили начальству – тем, разумеется дело кончилось” – намек на обычное будто бы бездействие начальства ни в коем случае не следовало пропускать в печать, комитет полагал сделать цензору, пропустившему эту неуместную остроту, строгое замечание. Таковое заключение комитета Государь Император изволил утвердить».
Автору пришлось писать объяснение руководителю III Отделения Собственной его императорского величества канцелярии А. Ф. Орлову. В нем говорилось:
«Если сочинителя обвиняют в чем-либо, основываясь на сочинениях его, то ему позволено оправдываться тем же: своими сочинениями. Самые сказки мои, бывшие причиной стольких для меня бедствий, доказывают, по крайней мере, что я, по внутреннему убеждению, ненавижу гибельного стремления нынешнего Запада. Это, кажется, особенно видно в сказке пятой, где лжемудрым суждениям и умствованиям нынешнего века противопоставлены резкие, грубые ответы здравого смысла, в лице русского солдата и матроса.
Если угодно обратить внимание на “Памятную книжку для Императорских казачьих войск”, написанную мною по поручению Оренбургского военного губернатора и удостоенную Высочайшего одобрения; если угодно взглянуть на “Солдатские досуги”, написанные мною по собственному побуждению, – то, может быть, согласятся, что тот, кто написал две книжки эти, должен быть глубоко проникнут истиною изложенных начал безответного повиновения и преданности Богом данному Государю: иначе этот простой, народный язык едва ли бы стал убедительным и ясным.
Последние восемь лет, с 1833 года, я служил при Оренбургском военном губернаторе. Облагодетельствованный им во всё время это свыше всякой меры и заслуги, я, не выходя из пределов скромности, смею думать, что милость и доверие такого лица не могла пасть на человека, вовсе недостойного, неблагомыслящего.
Несправедливые, незаслуженные подозрения по делу, которое мы сызмальства привыкли считать главным и важнейшим после истин спасительной веры, должны убивать человека духовно, отравлять все минуты жизни его. Вот мое положение! Счастливый семьянин, обеспеченный милостью министра внутренних дел в домашних нуждах моих, я должен с безмолвною покорностью выслушивать оскорбительные для верного гражданина и подданного обвинения, должен молча отдать лучшую часть моего доброго имени, моей чести!
Чувства и помышления наши скрыты; человеку не дано средств разоблачать их перед судьями и свидетелями для убеждения в нравственной чистоте своей и непорочности; но человеку дана покорность в несчастии, терпение и непоколебимая вера в будущее».
В это же время В. И. Даль перестает устраивать на своей квартире «четверги» и уничтожает «записки», которые вел на протяжении ряда лет. Если верить первому биографу нашего героя П. И. Мельникову-Печерскому, уничтоженные «записки» содержали подробнейшую географическую, этнографическую и политическую историю России в тридцатые и сороковые годы девятнадцатого столетия. Впоследствии В. И. Даль не раз жалел об утрате этих, как он считал, ценных материалов, но всегда прибавлял:
«…Попадись тогда мои записки в недобрые руки, их непременно сделали бы пунктом обвинения Льва Алексеевича <Перовского>».
Хорошо информированный А. В. Никитенко 1 декабря 1848 года записал в дневник:
«Чудная эта земля Россия! Полтораста лет прикидывались мы стремящимися к образованию. Оказывается, что это было притворство и фальшь: мы улепетываем назад быстрее, чем когда-либо шли вперед. Дивная, чудная земля! Когда Бутурлин предлагал закрыть университеты, многие считали это несбыточным. Простяки! Они забыли, что того только нельзя закрыть, что никогда не было открыто. Вот теперь тот же самый Бутурлин действует в качестве председателя какого-то высшего, не главного комитета по цензуре и действует так, что становится невозможным что бы то ни было писать и печатать. Вот недавний случай. Далю запрещено писать. Как? Далю, этому умному, доброму, благородному Далю! Неужели и он попал в коммунисты и социалисты? В “Москвитянине” напечатаны его два рассказа. В одном из них изображена цыганка-воровка. Она скрывается; ее ищут и не находят, обращаются к местному начальству и все-таки не могут отыскать. Бутурлин отнесся к министру внутренних дел с запросом, не тот ли это самый Даль, который служит у него в министерстве? Перовский призвал к себе Даля, выговорил ему за то, что, дескать, охота тебе писать что-нибудь, кроме бумаг по службе, и в заключение предложил ему на выбор любое: “писать – так не служить; служить – так не писать”.
Но этим еще не кончилось. Бутурлин представил дело государю в следующем виде: что хотя Даль своим рассказом и вселяет в публику недоверие к начальству, но, по-видимому, делает это без злого умысла, и так как сочинение его вообще не представляет в себе ничего вредного, то он, Бутурлин, полагал бы сделать автору замечание, а цензору выговор. Последовала резолюция: “сделать и автору выговор, тем более что и он служит”».
Не исполнить высочайшую волю было невозможно. В. И. Даль написал редактору «Москвитянина» М. П. Погодину:
«Неприятностей, кроме высочайшего выговора, мне не было; но, вероятно, будут со временем, когда захотят доброхоты припомнить, что он-де уже попадался. В чем – это всё равно; был замечен, и довольно».
М. П. Погодин
Но и требование непосредственного начальника нельзя не выполнить. В. И. Даль просит М. П. Погодина исключить его имя из списка сотрудников «Москвитянина» и говорит:
«У меня лежит до сотни повестушек, но пусть гниют. Спокойно спать: и не соблазняйте… Времена шатки, береги шапки… Я теперь уже печатать ничего не стану, покуда не изменятся обстоятельства».
В сложившейся ситуации оставаться в Петербурге для В. И. Даля было очень тягостно. Он писал одному знакомому:
«…Вы не знаете службы нашей и моего положения. Я сыт и одет и житейски доволен; но всё это дается мне именно с тем, чтобы я делал свое дело, а по сторонам не глядел и не в свое дело не мешался… Мне часто не верят и говорят: “Не хочет, а если б захотел, так бы сделал”. Пусть лучше так говорят, пусть лучше пеняют в начале дела, чем в конце…
Жизнь моя однообразная, томительная и скучная. Я бы желал жить подальше отсюда – на Волге, на Украйне или хотя бы в Москве. Вы живете для себя; у вас есть день, есть ночь, есть наконец счет дням и времени года; у нас нет ничего этого. У нас есть только часы: время идти на службу, время обеда, время сна. Белка в колесе – герб наш… Писать бумаги мы называем дело делать; а оно-то промеж бумаги и проскакивает, и мы его не видим в глаза…
Один в поле не воин, и головня одна в чистом поле гаснет, а сложи костер, будет гореть. Что может сделать один – хоть будь он разминистр? Такая, видно, до времени судьба наша…»
В январе 1849 года наш герой признался М. П. Погодину:
«Хорошо вам, заугольникам, и писать письма, и отвечать вовремя, – а как день за день, не зная воскресенья, сидишь с утра до ночи за такими приятностями, что с души воротит, так вечером и пера в руки взять не хочется».
В конце 1840-х годов у В. И. Даля в голове всё чаше возникала мысль наподобие той, что высказал в одном из писем к отцу Ю. Ф. Самарин:
«…Служить Петербургу – значит изменять России… Служба меня душит, она осуждает на бездействие все мои способности и наполняет мне сердце горечью».
К схожей мысли: государственная служба в царской России – это отказ от самого себя и, что не менее важно, отказ от служения Родине, пришел несколько позже даже такой добросовестный служака, как цензор А. В. Никитенко. 3 октября 1866 года он записал в дневник:
«У чиновника нет интересов общественных; у него есть только воля начальника и беспрекословное повиновение этой воле, всё равно – хороша она или дурна, полезна обществу или вредна: у чиновника есть начальство, а нет отечества».
Но бросить службу невозможно. Необходимо кормить жену и детей. Их пятеро. Самому старшему, Льву, всего лишь 15 лет.
Более молодой (19 лет разницы) сослуживец В. И. Даля А. Д. Шумахер в конце жизни вспоминал:
«Служба его при Перовском была самая изнурительная: с 8 часов утра до поздней ночи он постоянно был призываем по звонку, нередко с 4-го этажа, где была его квартира, во 2-й, где жил министр, так что, наконец, несмотря на всю необыкновенную выносливость его натуры, он не мог долее продолжать эту поистине каторжную жизнь и просил о назначении его управляющим удельною конторою в Нижнем Новгороде».
Да, переменить место службы надо. Но сделать это не так просто. С Л. А. Перовским в конце концов договориться удалось. Но он поставил условие: найдите себе замену. Сначала В. И. Даль предложил свое место давнему знакомому – писателю А. Ф. Вельтману, автору недавно вышедшей в свет эпопеи «Приключения, почерпнутые из моря житейского» (Кн. 1–4. М., 1848). Александр Фомич ответил: «