«Во-первых, мне кажется, что это не идет и будет некстати. Во-вторых, ордена и чина мне дать невозможно; их надавали мне и так не в меру. В-третьих, и то и другое мне всегда было в тягость, а не в радость; особенно охотно сложил бы я с себя последний чин и звезду, которая пристала мне, как… пословица вам известна. Остается денежная награда, но денег мы и так получаем много, и надо в этом отношении совесть знать; к тому же у вас нет на это казны, а из чужого кармана, кажется, просить наград нельзя. Наконец, в доказательство искренности моей, выскажу и лишнюю правду: вы представляете к наградам за отличие в числе прочих таких людей, что я бы считал первым для себя отличием не быть отличаему с ними вместе, чтобы сторонние не сочли меня за такого же негодяя…»
Конечно, губернатор узнал об этом послании. Каково ему было? К тому же В. И. Даль постоянно требовал от А. Н. Муравьёва справедливости, а тот считал, что всегда поступает по совести. Но всё же губернатор отправляется мириться с «выжившим из ума», по мнению многих, управляющим удельной конторой. А тот заявляет:
«Мы не малые ребята, не поссорились за пряничек, и объятия ни к чему не поведут; подписываю мировую сейчас же на одном только условии: не кривите делом в угоду любимцам, а судите отныне право, не давайте удельных крестьян в обиду и на произвол полиции».
Ну, что с таким поделаешь?
Первый биограф В. И. Даля, П. И. Мельников-Печерский, его уход со службы объяснил просто: А. Н. Муравьёв
«сначала жил с Далем душа в душу… Но впоследствии между этими друзьями, вследствие наветов и бабьих сплетен, пробежала черная кошка… Даль забыл, что не всякий министр есть Перовский, написал к его преемнику такое же откровенное письмо», но «получил от него замечание… и попал в отставку».
Получается: всему виной «бабьи сплетни».
На наш взгляд, главная причина – время. Оно очень нервное. Нервозность вызвана неопределенностью. Все понимают: предстоит грандиозная перемена – отмена крепостного права. Подготовительные работы идут вовсю. Но никто не знает, что получится в итоге. Поэтому все нервничают. И В. И. Даль тоже. 6 июня 1859 года он пишет А. Н. Муравьёву дерзкое письмо:
«Светское приличие требовало бы явиться к Вашему Превосходительству перед отъездом, но я не сделал этого во избежание объяснений, слишком тягостных и бесплодных.
Много времени тому назад я говорил Вам, что, противуборствуя неправде без всякой самонадеянности, не могу выйти из этой отчаянной борьбы победителем, но что обязан свято исполнять долг свой, а за последствия отвечает Провидение.
Дело сталось! Я побежден в конце и изгнан – но не завидую славе победителя. Не верьте льстецам, которые будут оправдывать перед Вами дело это – и не верьте словам своим, если станете, в свое утешенье, ободрять таких людей: это будут одни слова, одни звуки, а за самое дело неминуемо будет корить совесть.
Не верьте и тому, будто Вы изгоняете меня за грубость мою: это один предлог. Всякая правда груба: это не прямой луч, а кривая рогатина, которой друг не боится, а боится недруг.
Притом здесь следствие берется за причину: дело не началось грубостью, а кончилось ею.
Чиновники Ваши и полиция делают, что хотят, любимцы и опричники не судимы. Произвол и беззаконие господствуют нагло, гласно. Ни одно следствие не производится без посторонних видов, и всегда его гнут на сторону неправды. В таких руках закон – дышло: куда хочешь, туда и воротишь…
Слабость, даже прямое потворство, по просьбам, искательствам, проискам, поддерживают и укрепляют такой порядок, безразличное смешение служебных дел с личными и частными, рвение их домашней расправой, по влиянию и воле ходатайств, всё это навлекает на себя общий неумолимый ропот.
Вот почему прямым, честным и добросовестным людям служить нельзя. Их скоро не будет при Вас ни одного. Вы спокойно допускаете очернение таких людей, как, например, ***, но это покой мнимый, внешний; пробуждение совести будет томительно. Не верьте, чтобы кто-нибудь за глаза прославлял Вас за такие подвиги: самые негодные люди, радуясь этому, не менее того понимают, что добросовестность и справедливость идут в ссылку, а самочинность и беззаконие торжествуют.
Но судить нас будут не родные братья наши, в каких бы ни были они высоких званиях, а рассудит нас народ, который правду слышит чутьем, и Господь, попускающий гонения ради очистки нашей в горниле искуса…
Если бы Вы могли постигнуть, какое святое чувство Вы разорили во мне и попрали ногами – Вы бы призадумались и пожалели».
После такого послания отставка стала неизбежной. Несколько месяцев потребовалось на сдачу дел. Уход со службы – «уволен, согласно прошению, за болезнию, с мундирным полукафтаном» – произошел осенью.
В Нижнем Новгороде Даль довел словарь до буквы П
24 мая 1856 года Владимир Иванович написал одному из своих знакомых:
«Словарь не дает мне браться ни за какую иную работу, всё свободное время ему… Оканчиваю букву Б; по расчету надо бы поработать годов тридцать. Кому завещать начатое и все запасы? Хотелось бы поселиться в Москве и там работать».
Наконец, желание нашего героя исполнилось. 26 октября 1859 года семейство Далей покинуло свое нижегородское пристанище – дом на углу Большой Печерской и Мартыновской улиц – и двинулось в Москву.
Мемориальная доска с горельефом работы нижегородского скульптора В. Пурихова на здании бывшей Нижегородской удельной конторы
Глава 9Москва
Приезд
Утром 28 октября 1859 года Дали въехали на Рогожскую заставу, обогнули Садовое кольцо и у Кудринской площади свернули в сторону Большой Грузинской улицы. Здесь в доме, который помог приобрести А. Н. Аксаков, В. И. Далю предстояло провести остаток жизни.
Большой деревянный дом – тридцать четыре комнаты. Местом для работы Владимир Иванович выбрал залу (так тогда говорили) с высоким потолком, украшенным тремя плафонами. В среднем, продолговатом, изображена Аврора, с розовым шарфом над головой, на золотой колеснице, запряженной белыми конями. В крайних, круглых, плафонах – амуры с лирой и факелами. Стол В. И. Даль установил возле больших окон, выходящих в тихий дворик.
Наш герой вставал рано и тут же принимался за работу. Писал до полудня. В час дня обедал. Затем независимо от погоды отправлялся на прогулку. Чаще всего шел к Ваганьковскому кладбищу. Но, случалось, поворачивал в другую сторону – к Пресненским прудам, где в 1864 году Русское общество акклиматизации животных и растений открыло зоологический сад. Отдохнув после прогулки, вновь садился за письменный стол. Но по вечерам только вносил исправления и что-то подклеивал.
Дом Даля в Москве
Чтобы отдохнуть от напряженной умственной работы, В. И. Даль иногда мастерил мебель. В комнате, расположенной рядом с залой, стояли токарный и слесарный станки. Владимир Иванович сам склеил большие, сантиметров тридцать в длину, коробки, в которые складывал «полосы» – длинные листы бумаги со словами. Надписанные в алфавитном порядке коробки лежали на полках – это была «рукопись» «Словаря». В Нижнем Новгороде работа над ним была доведена до буквы «П». В Москве предстояло завершить работу.
В. И. Даль написал из Первопрестольной одному из своих знакомых:
«Я живу, как Вы знаете, одиноко; человек я весьма не публичный, в людях не бываю, люблю общество тесное, близкое, родное».
Кто же входил в это «общество тесное, близкое, родное»? Прежде всего, Александр Фомич Вельтман, интересный писатель. Помимо литературы, его с нашим героем связывали узы военного братства. Оба они участвовали в русско-турецкой войне 1828–1829 годов. Юрист и литератор А. Ф. Кони в очерке «Из студенческих лет» писал:
«Жена Вельтмана, Елена Ивановна, – была тоже писательницею… Сухая, высокого роста, с умными глазами и решительною, убежденною речью, она являлась центром кружка, собиравшегося в обширном кабинете казенной квартиры на углу Левшинского и Денежного переулка, которую занимал Вельтман по должности директора Оружейной палаты. В этом кабинете, среди облаков жукова табаку, раз в неделю по четвергам и сходились старые сослуживцы Вельтмана по военной службе в турецкую войну и по знаменитой в свое время школе колонновожатых, – его верный друг Горчаков, военные сенаторы Колюбакин и фон дер Ховен, писатели Чаев, Даль, Снегирёв, старик Погодин и многие другие».
Еще одно общество, посещаемое В. И. Далем, – «пятницы» И. С. Аксакова, поэта и публициста, одного из идеологов славянофильства. Критик В. П. Буренин в одном из своих мемуарных очерков написал:
«У меня… живы в воспоминаниях интересные литературные “пятницы”, бывшие у Ив. Серг. <Аксакова> во время оно, в начале шестидесятых годов <…> Какое разнообразие литературных элементов сталкивалось под гостеприимным кровом любезного хозяина: тут встречались столпы славянофильства, как Ал. И. Кошелев, и старики литераторы, как покойный Даль, и блистательные крупные таланты, чисто “западнического пошиба”, как М. Е. Салтыков, и профессора философии, как Юркевич, и экономисты, как Безобразов, и либеральные священники, и молодые болгары и сербы, и начинающие литераторы».
И. С. Аксаков
Среди тех, кто посещал дом В. И. Даля на Большой Грузинской улице, прежде всего, надо назвать давних друзей хозяина – актера М. С. Щепкина и историка М. П. Погодина. Вероятно, бывал в доме двоюродный племянник Михаила Петровича, Дмитрий Александрович Ровинский. Уроженец Москвы, он в 1844 году окончил Петербургское училище правоведения и несколько лет прослужил в Министерстве юстиции. С 1848 по 1870 год работал в Москве – в Уголовной палате и в Уголовном департаменте Судебной палаты. Затем продолжил службу в Петербурге – сенатором Уголовного кассационного департамента. Но память потомков Д. А. Ровинский заслужил своими искусствоведческими работами. Он, в частности, опираясь на собр