На центральной площади Santa Maria Trastevere было по-вечернему шумно и оживлённо. Ярко горевшие фонари освещали её гуляющее и веселящееся население; в нескольких кафе, выходящих прямо на площадь, десятки людей умело и вкусно провожали остаток вечера за круглыми столиками. В воздухе пахло жареными каштанами, которыми прямо с жаровни торговал молодой чернокожий парень, бегали дети, в одном из уличных заведений, за символической оградой из низких столбиков с натянутой на них гирляндой, пронзительным голосом пел местный «Карузо», профессионально подыгрывая себе на гитаре. На ступеньках фонтана плотно сидели юные и уже не совсем юные влюблённые, в углу площади кучковались итальянские рокеры, ни в чём не уступающие «Ангелам Ада». Лениво прохаживались перепоясанные белыми ремнями карабинеры, и над всем этим базаром невозмутимо возвышалась умело подсвеченная церковь Святой Марии, построенная в триста каком-то году, насколько я помнил из когда-то читанного путеводителя. Большие часы на её башне показывали пять минут двенадцатого, и они, по-моему, не так уж сильно заблуждались.
Миновав площадь, мы ещё минут десять блуждали по крайне колоритной, но недостаточно приятной местности. Стоило нам чуть отойти от широкой и оживлённой Via Luciano Manara и углубиться в лабиринт узеньких и причудливо изогнутых улочек, зажатых между трёх— или четырёхэтажными домами, как всё вокруг разительно изменилось. Булыжная мостовая под ногами разом состарилась на несколько веков, освещение сделалось скудным, а стены домов приобрели крайне потасканный вид и цвет. Люди нам навстречу попадались всё реже, зато количество переброшенных через улицу верёвок с сохнущим на них бельём превосходило все разумные пределы. Но главное — запах! В воздухе витала ни с чем не сравнимая гамма ароматов, причудливо сочетавшая в себе запахи отбросов, жареной рыбы, лука, бензина, каких-то благовоний, просто дерьма, — в общем, добротный итальянский пинок по обонянию. Мне приходилось сталкиваться и с более колоритными сочетаниями, но бедняге Давиду стало совсем не по себе. Зажав нос платком, он едва шёл, поминутно останавливаясь, не то отдыхая, не то готовя свой желудок к акробатическому этюду. Слава Богам, мы уже были почти на месте.
— Постойте здесь, — тихо попросил я своего спутника, когда мы миновали дом номер 32. — Я быстро проверю, нет ли там оркестра и представителей муниципалитета, и вернусь.
Давид молча кивнул и прислонился к грязно-жёлтой стене дома, по-прежнему зажимая нос платком и страдальчески морщась. Стараясь двигаться как можно естественней, я неторопливо зашагал по разбитой каменной мостовой. Заблаговременно расстегнув сумку с оружием, которую держал в левой руке.
В доме номер 36 располагался крохотный магазинчик. Дверь была заперта и дополнительно перекрыта крупной решёткой. Решётки стояли и на двух окнах этого очага торговли, специализировавшегося на продаже искусственных цветов. Судя по всему, дела у хозяина шли очень даже «так себе». Больно уж запущенный вид имела лавочка — грязные окна, пыльные букетики на деревянных лотках, стоявших за стеклом, древняя вывеска. На которой, кстати, я и обнаружил подтверждение своей способности ориентироваться в трёх соснах. Понять первые два слова оказалось выше моего разумения, но фамилию «Longhi», написанную ниже, я узнал, не напрягаясь.
Квартира хозяйки находилась, похоже, на втором этаже, непосредственно над магазином. На окнах стояли давно не крашенные деревянные ставни, но сквозь огромные щели между ними пробивался неяркий свет. Я огляделся ещё раз. Тишина. Никогда не обманывавшее меня досель предчувствие деликатно молчало, да и вокруг не было ни единого намёка на возможную опасность.
Позади меня еле стоял на ногах Давид, где-то в перспективе, в недостаточно туманных далях, маячила пара-тройка «доброжелателей» типа бандитов Кольбиани и неизвестного русского киллера — словом, отступать было некуда. Велика Италия, но за спиной сплошная засада. Перекинув сумку через правое плечо и поудобнее ухватившись за скрытый в ней «Узи», я решительно надавил на кнопку звонка.
— Что она говорит? — Этот вопрос я задавал Давиду уже, наверное, раз сто. Синьора Лонги бесспорно была добрейшей души человеком, но, к сожалению, она не знала ни единого языка, кроме родного ей итальянского. Коммуникационные трудности начались буквально тут же, и ни конца ни края им не предвиделось.
— Она позвонила синьорине Бономи и предполагает, что та скоро приедет, — перевёл Давид почти десятиминутную речь нашей «домохозяйки».
Мысленно я стонал и плакал. Подобное многословие всегда доводило меня до исступления.
— А сейчас синьора предлагает вам принять душ, — продолжил лежавший на низкой кушетке Давид.
Синьора глядела на меня с материнской нежностью, согласно кивая головой. Положительно, у этой женщины было огромное сердце, переполняемое добротой и состраданием. Если бы она при этом ещё чуточку поменьше говорила…
— А вы? — поинтересовался я у своего спутника. — Как вы себя чувствуете?
— Спасибо, уже лучше. Мне ужасно неловко, из-за моей рассеянности вам пришлось нервничать. Нет, в самом деле, мне уже намного лучше.
Оказалось, что предусмотрительный Давид прихватил с собой несколько ампул с каким-то лекарством, как я сильно подозревал, чем-то типа морфина или другого сильного обезболивающего средства. Но впопыхах забыл шприцы и всю дорогу стеснялся мне об этом сказать. А в результате чуть было не отдал концы. Спасла его добрейшая синьора Лонги, быстро нашедшая в своём хозяйстве всё необходимое и собственноручно сделавшая Давиду инъекцию. Теперь он возлежал на антикварной лежанке в небольшой, заставленной старой мебелью комнате и с удовольствием портил своё здоровье, покуривая мои сигареты. Попутно он внимательно слушал синьору Лонги, а та, в свою очередь, с увлечением говорила, говорила, говорила… И это продолжалось уже третий час. Мне начинало казаться, что я схожу с ума.
— Будьте добры, Давид, спросите у неё — как мне пройти в душ? Я, пожалуй, приму её предложение.
Пожилая женщина всё поняла без перевода и, всплеснув пухлыми руками, потащила меня из комнаты. Естественно, при этом она что-то оживлённо тараторила, эмоционально взмахивая свободной рукой и бросая на меня быстрые взгляды. Мне не оставалось ничего другого, как покорно плестись в кильватере и кивать головой в ответ на совершенно непонятные вопросы.
Фотография в каюте Паолы запечатлела маленькую девочку, сидящую на коленях немолодой женщины. На мой взгляд, случилось это знаменательное событие лет двадцать назад. Во всяком случае, Паола за это время успела вырасти и превратиться в синьорину Бономи. А вот её няня практически не изменилась с тех пор, так и оставшись полной пожилой женщиной с густыми чёрными волосами, собранными на затылке в аккуратный пучок. Смуглая кожа, живые карие глаза, маленькие усики над верхней губой, большая родинка на шее. У меня родилась парадоксальная гипотеза — возможно, обильное словоотделение замедляет процесс старения организма? Чёрт, это же почти готовая Нобелевская премия… С чувством неимоверного облегчения я закрыл за собой дверь в маленькую ванную комнату, вежливо отказавшись от дальнейшей помощи синьоры. С одной стороны, её, конечно, жаль — скучно женщине. Но ведь у неё ещё оставался Давид, не так ли?
Вода текла еле-еле, да и по всем остальным признакам этот «оазис чистоты» более всего подпадал под определение «запущенный». Но даже это не могло испортить мне удовольствия. Медленно поворачиваясь под тонкими струйками воды, я лениво размышлял над «реалиями».
Паолы в доме не оказалось. Но все распоряжения, касающиеся моего возможного появления, она отдала, и, признав во мне описанного ей человека, синьора Лонги приняла нас как дорогих и долгожданных гостей. Когда суета с медикаментами вокруг едва дышавшего Давида закончилась, и он пришёл в себя настолько, что смог приступить к обязанностям переводчика, начали выплывать детали. Паола появлялась здесь три дня назад, но лишь на несколько минут. Оставив подробные инструкции и номер своего телефона, она вновь исчезла, и с тех пор о ней не было ни слуху ни духу. А сделав по моей просьбе условленный звонок, синьора Лонги наткнулась на примитивный автоответчик. Тем не менее сигнал был послан, оставалось только ждать.
Когда я вернулся в комнату, нашей милейшей хозяйки там не оказалось. И я не могу сказать, что это меня очень расстроило.
— Нам подали аперитив, — слабо улыбнувшись, сообщил Давид. Я проследил за его взглядом и обнаружил стоявшую на столе бутылку граппы и пару стареньких рюмок.
— А где… сама синьора? — тихо, боясь спугнуть едва устоявшуюся тишину, спросил я.
— На кухне, — пожал плечами Давид. — Она что-то говорила о спагетти «болоньезе»… Мне не удалось её отговорить.
— И напрасно, — искренне подосадовал я. — Терпеть не могу спагетти.
Подойдя к столику, я с опаской взял в руки бутылку с дешёвой итальянской граппой и, сняв пробку, осторожно понюхал её содержимое. Брр… В России такое называется косорыловкой. Я торопливо завинтил крышечку и поставил страшную бутылку на место.
— Да-а-а, — протянул Давид, внимательно следивший за моими действиями. — Вам, наверное…
Что именно он собирался сказать по этому поводу, узнать мне так и не довелось. За окном послышался характерный шум, и прямо под нашим окном остановилась машина. Хлопнула дверца. В этот момент я уже держал в каждой руке по «Узи» и даже успел в длинном прыжке дотянуться до выключателя, погрузив комнату в кромешную темноту. Может быть, и зря. А возможно, и нет. Боги любят тех, кто сам о себе умеет позаботиться. Осторожно прокравшись мимо испуганно притихшего Давида, я подошёл к окну. На улице было темно, но не совершенно, и сквозь большую щель в рассохшейся деревянной ставне я увидел машину, стоявшую под окном. Маленький «жук», которого раньше здесь не было. Серьёзно утешало то обстоятельство, что на моей памяти ещё ни одна группа захвата не использовала для своих операций эту модель «Фольксвагена». Внизу раздался звонок. Короткий, длинный, короткий, короткий. Похоже на примитивный код — опознавательный знак для своих. Неужели всё-таки Паола?