— Только в порядке исключения. И только особо ценных «языков». А так — слишком много возни. Конвой гонять за три — девять земель, когда каждый солдат на счету. Поэтому обычно после допроса — нож под девятое ребро и — в яму!
Этот «дух» знал, на что идет, отправляясь сюда. И я не представитель армии спасения…
Маринин стряхнул пепел на железные ступени «кунга». И, прочитав на лице Олега растерянность, добавил:
— Да ты не комплексуй, Кудрявцев. Все мы через это проходили. Я сам в Афгане чуть под трибунал не попал. Пожалел афганку беременную. Я на нее наткнулся у арыка. Должен был ее «завалить». Но пожалел. Связал, оставил. Конечно, никому ничего не сказал. Думал — не скоро развяжется. Успеем уйти далеко. А она стропу зубами как ножовкой в пять минут перегрызла. И уже через час у нас на хвосте туча «духов» сидела. Если бы не «вертушки» и не «броня» твоего бати — так бы на камнях все и остались. Вытащили они нас. От трибунала меня спасло только то, что «двухсотых» не было…
Война это грязное и кровавое дело. И жалости не стесняйся. Жалость зверем не дает стать. Так что бери себя в руки и пошли работать!
…Олег попытался увидеть полковника молоденьким лейтенантом, который, пожалев афганку, фактически, подставил группу под неминуемую гибель. Не получилось. Нынешний — жестокий, расчетливый Маринин никак не походил на наивного, милосердного лейтенанта.
Пока пошли за пленным, комбриг отвечал на вопросы Маринина.
— …В лесу его взяли. В трех километрах от Гехи. Связной. Шел в Гудермес с видеокассетой от Абу Умара. Фээсбешники там работают. Целую сеть уже расковыряли.
— Это у него «джипиеска» была?
— Так точно. Говорит, что должен был ее передать на рынке человеку, который приедет на зеленой «шестерке» с фотографией Шамиля на ветровом стекле. Мы выставили наших людей на въезде и выезде, фээсбешники работали на рынке, но никто не появился.
— А сам он умеет с ней обращаться?
— Умеет. Мы проверили. Он вообще отлично подготовлен. Карту уверенно читает. Со взрывчаткой работает. Взрывных схем нам штук десять нарисовал. Связь знает. Говорит, что полгода в лагере Хаттаба обучался. И потом еще три месяца в Грузии стажировался…
— Вот эта джипиеска меня и интересует…
Второй пленный был чрезвычайно худ и высок. Левый глаз его заплыл черным синяком и превратился в гноящуюся щель. Нос безобразно распух. Он пугливо вжимал голову в плечи и боялся встречаться глазами с, сидящими перед ним офицерами. Маринин мгновенно подобрался.
— Имя! Фамилия! — жестко бросил он. — Отвечать быстро!
— Багаудин Резваев. — испуганно пролепетал чеченец.
— Где живешь? Сколько тебе лет?
— В Шали. Улица Свободы дом пять. Мнэ пятнадцать лет…
Полковник переглянулся с комбригом.
— Пятнадцать? — и Олегу показалось, что в голосе Маринина прозвучала легкая растерянность.
— Да пиздит он. — С пренебрежительной уверенностью ответил комбриг. — Восемнадцать ему! Корчит тут из себя пионера — героя.
А ну, отвечай, сколько тебе лет?
Пленный сжался в комок.
— Отвечай, говорю! Ты тут нас на жалость не дави. Не проймешь! Забыл сучара, как на казни наших пленных ходил. Сам рассказывал. Нравилось смотреть, да? Ну, так я тебе сейчас лично кишки на кулак намотаю, если врать не перестанешь. Сколько тебе лет!? — почти рявкнул комбриг.
Чеченец вздрогнул как от удара.
— Восемнадцать… — прошептал он еле слышно.
— Документы при нем какие-нибудь были? — спросил Маринин.
Паспорт. Но выписан в июле этого года. Мы такие паспорта мешками изымаем. Туфта!
— Я все скажу. — Затравленно, скороговоркой пробормотал чеченец.
— А куда ты, нахрен, денешься? — осклабился комбриг. — Да ты теперь для своих — никто. В Гудермесе по твоей наводке уже целую банду взяли. Ты теперь у половины Чечни в «кровниках» ходишь. Я только слово на рынке шепну — и всей твоей семье к утру головы срежут. Хочешь?
— Нет… — еле слышно прошептал пленный.
— Тогда выкладывай все как на исповеди. Я тут тебе за место Аллаха.
— Я все рассказал… — пленный в отчаянии сжался в комок.
— Чего? Какое «все»? Да ты еще ничего толком не говорил. Нам еще работать и работать!..
— С кем ты должен был встретиться на рынке? — вмешался Маринин.
— Я его нэ знаю. Человэк должен был прыэхат на зеленой шэстеркэ. На лобовом стекле фото имама Шамиля.
— Откуда должна была прийти машина?
— Нэ знаю.
Маринин коротко глянул на комбрига. И тот вдруг взорвался.
— Что!? Не знаешь!? Все! Я устал от твоего вранья. Васильченко, эта сука нас третьи сутки за нос водит. Гони сюда «бээмпешку». Сейчас мы его на стволе повесим. В петле ты обоссышься и обосрешься. А обоссаных в ваш мусульманский рай не берут…
«Это все спектакль!» — поразило Кудрявцева. — «Они играют. Комбриг — «злой следователь». Маринин — «добрый»…
И это открытие вновь обожгло неприязнью.
Несчастный чеченец был на грани истерики, его колотила дрожь, а эти двое словно бы и замечали его состояния. Они играли свои жестокую и страшную игру…
— Я нэ знаю. — по щекам чеченца текли слезы. — Говорылы, что приэдэт человек на «шестерке». Я должен был гулят по рынку у входа. А он приэдэт мед продават.
— О! А про мед ты ничего не говорил. — рявкнул комбриг. — Скрыл, сука! Гони, Марат, сюда «бээмпе»…
— Нэ надо прапорщык! — завыл чеченец. — Нэ надо бээмпэ! Я просто забыл. Я все расскажу…
— Что ты еще забыл сказать? — комбриг откинулся на спинку. — Ну, быстро вспоминай пока бээмпе не подогнали. Васильченко!
— Он мед прыэдет продават. — торопливо тараторил чеченец. — Я должен ему быдон принесты для меда. А в бидоне навигацыя.
— Где бидон должен был взять? — спросил Маринин.
— У Махмуда.
— Он знал для чего бидон?
— Нэт. Знал, что я должен передат кому-то груз. Но о навыгацый нэ знал.
— Кто тебе передал джипиеску?
— Шамиль Автурханов. Спэц по связы.
— Кто при этом присутствовал?
— Ныкого. Мэня амир к нэму отправил получит груз.
— Он сказал что за груз?
— Да. Сказал навыгацый для наших братьев. Мы такой изучалы в школе.
— В какой школе?
— Шейха Хаттаба.
— Как ты оказался в этой школе?
— Нас в сэмье пятеро. Отец погыб. Я — старший. Работы нэбыло. Позвали в боевыкы.
— И ты пошел? — насмешливо бросил комбриг.
— А куда мнэ было идты? — вдруг вскинулся пленный. — Цистерны из под нефты мыт? Так я бы сразу сдох. У мэня легкые слабые. Другой работы нэбыло. А у Хаттаба стэпэндию платыли. Матери муку давалы, дрова, сестрам помогалы…
Олегу, стало пронзительно жаль этого несчастного, измордованного парня. Тощий, высокий, нескладный, он меньше всего был похож на боевика. Этот пацан был настоящей жертвой кавказской мясорубки. Попавший в силу обстоятельств в отряд боевиков, затянутый в водоворот войны, он попал в ловушку, и теперь жизнь его висела на волоске.
«…Пятнадцать лет. Он сказал, что ему пятнадцать». — И Олег вдруг подумал, что ему действительно может быть пятнадцать лет. Избитый, распухший он был сейчас без возраста.
Просто и Маринин и комбриг не хотели признаться себе, что перед ними подросток. Взрослые мужчины — они гнали от себя эту мысль, потому, что иначе все то, через что прошел пленный, покрывало их позором. Потому, что это знание делало их ремесло не просто жестоким, а бесчеловечным…
И неожиданно он почувствовал, что ненавидит Маринина.
«Зверь. Жестокий, страшный зверь!» — подумал он, жадно, почти с вызовом, всматриваясь в лицо начальника разведки. «Все — поза, игра! Какой он, нахрен, герой? Палач! Садист и палач!»
И он мгновенно вспомнил рассказ спецназовца о том, как они ловили боевиков «на личинки»…
«Скольких невиновных людей убили по твоим приказам?» — молча спрашивал он Маринина. «Сколько на тебе крови? Скольких ты отправил в яму?»
…Он освобождался от любви к Маринину стремительно и с каким-то звенящим ощущением опустошения, словно приходил в себя после какого-то тяжелого гипноза. Все, что раньше нравилось ему в этом человеке сейчас вызывало неприязнь. Все что казалось прекрасным — становилось уродливым и убогим.
«Завтра же напишу рапорт и швырну ему на стол! — мелькнула сладостная мысль. — Не хочу служить в армии, которая воюет с детьми и убивает стариков»…
— Что случилось с отцом? — спросил кобриг.
— Погиб. — ответил чеченец.
— Тоже в банде был?
— Нэт. В Афганистане.
— Наемником что ли воевал?
— Нэт. Он был прапорщик в Советский Армии. В автобат служил. Их колонну сожглы. В восемдэсят шестом…
Над столом на несколько секунд повисла липкая, звенящая тишина.
— Так что ж ты память своего отца позоришь? — комбриг откинулся на спинку стула. — Твой отец за Союз воевал. Погиб. А ты в банду ушел.
Чеченец опустил голову.
«Он еще совсем ребенок!» — подумал Олег. Слова пленного об отце окончательно погасили в нем напряжение недоверия. Перед ним был просто запутавшийся, несчастный, затравленный подросток. И он должен был ему как-то помочь.
«Его отец погиб, сражаясь за тоже, за что воюем мы». — Думал он, наблюдая за Марининым. «Неужели ради памяти его отца он не пожалеет пацана? Ведь его отец был его товарищем».
В голове лихорадочно мелькали планы спасения чеченца:
«Надо предложить Маринину взять его на перевод перехватов. Или предложить забрать его для обмена. Может быть, он подойдет для вербовки. Он же разведчик, курьер. Ценный агент…»
Маринин задал пленному еще несколько вопросов. Неожиданно дверь «кунга» распахнулась, и на пороге появился посыльный.
— Товарищ командир, вас и товарища полковника просит связаться «ноль второй» с «акации».
«Ноль вторым» связисты называли начальника штаба группировки.
— Хорошо. — Маринин поднялся. За ним встал комбриг. — Не уводи его, мы скоро вернемся. — Бросил он Васильченкоу, выходя из «кунга».
— Товарищ прапорщик, разрешите выйти перекурить. — Выждав, пока за командирами закроется дверь, обратился солдат — писарь к Васильченко.