А именно потому, что дерзко расширил рамки своих исторических изысканий – и хронологически, и в земном пространстве (недаром «доктор географии»!). Он как бы обозревал историю с птичьего полета, рассматривая на протяжении многих веков пространство от Атлантики до Тихого океана. И написано это было свежо и остро (ну, наследственность тут не могла не сказаться). Конечно, разного рода завиральных идей у него было немало, а с фактами он обращался довольно свободно, что вызывало дружную неприязнь академических ученых любых направлений. Да еще скверный характер имел, со всеми ссорился.
…Мне довелось хорошо сотрудничать с академиком В.Г. Трухановским, многолетним редактором «Вопросов истории».
Ученый он был одаренный и очень авторитетный в идеологических верхах, хотя слабо скрывал свое положительное отношение к Сталину. Ко мне относился с симпатией, однажды наедине пошутил: «Вам, конечно, не понравится, но я всегда женился только на еврейках». Но верность Сталину сохранял, несмотря ни на что. Однажды в его кабинете застал Гумилева. Недавно он напечатал какую-то немыслимую фантазию про «Слово о полку Игореве», за что его разгромил академик Рыбаков. Гумилев явился к Трухановскому с жалобой. С Гумилевым мы тогда общались весьма откровенно, хотя яростно спорили. Увидев меня, он стал искать союзника: «Вы же понимаете; почему меня так поносят евреи?» В те времена был я, увы, задирист и резок и рубанул ему, к явному сочувствию хозяина кабинета: «Ваш бытовой антисемитизм вполне уживается со служением Сиону в разрушении русской истории».
А теперь без шуток. Безусловно, фантасмагории Гумилева о «пассионарности» или о жизни любого «этноса» (народа то есть) в 700, кажется, лет, мягко говоря, сомнительны. Серьезные гуманитарные ученые этими и иными открытиями историка-географа не пользуются. Так, но его сочинения сыграли в развитии русского мировоззрения огромную положительную роль, в этом мы глубоко убеждены, хотя к «пассионариям» себя никак не относим. Он как бы воскресил поэтический дух музы Клио, заложенный еще в сочинениях Геродота. Об этом впервые написал И.Р.Шафаревич в некрологе в память Гумилева, и только теперь, когда мрачный марксистский мамонт наконец-то сгинул в русских просторах, широта взглядов и размах поля зрения опять возвратились в историографию российскую, и плоды уже проросли.
Здесь совершенно уместно помянуть Вадима Кожинова. Он был столь же талантлив и ярок, как Гумилев, хотя значительно более строг в научном смысле, всю жизнь, со времен окончания филфака МГУ до своей кончины в самом начале XXI века, проработал в Институте мировой литературы, одном из выдающихся центров Академии наук. Он получил прекрасную академическую подготовку, хотя не сделался даже доктором филологии (об истории и тем паче географии мы даже не говорим). Кожинов стихов, слава богу, не писал, но натурой был подлинно поэтической. Это и сделало его истинным служителем музы Клио.
…Возраст и окружающая действительность прямо-таки обязывают меня дать тут хотя бы краткий мемуар. Нас с Кожиновым в самом начале 60-х годов познакомил Палиевский. Это было еще наше «доисторическое» время – ни «Русского клуба», ни «Молодой гвардии» не существовало даже в зародыше. А вот Палиевский нас всех, будущих участников дальнейших известных событий, уже перезнакомил, роль тут его по сей день невозможно переоценить. О Кожинове и я, и другие его сотоварищи уже рассказали многое, хочу добавить лишь одно, прямо имеющее отношение к данному сюжету: помимо всех своих известных талантов он был еще и блистательный полемист.
Добродушное брежневское время было одновременно довольно суховатым, за чем строго надзирали Суслов и Андропов. Естественно, что споры в печати пресекались или сильно сглаживались, зато дискуссии устные – скажем, в знаменитом тогда Доме литераторов – о, то были времена Римского сената! Нынешним молодым гуманитариям трудно поверить, но было так: высказывания в Малом зале ЦДЛ уже на другое утро знала, так сказать, «вся Москва», а к вечеру – «весь Ленинград», вскоре доходило и до провинции. Сейчас, кстати, даже столичные газеты мало кто читает, и никто не обсуждает устно. Вопрос: где было больше свободы слова – тогда или в веке XXI?..
Так вот о Кожинове. Он был горячим и опытным оратором, хотя голос имел негромкий и даже несколько глуховатый. Ему множество раз приходилось вести острейшие дискуссии с опытнейшими еврейскими и либеральными полемистами в Союзе писателей. Обе стороны были тогда в равной мере стеснены в использовании аргументов: «да и нет не говорите, черное и белое не называйте». Например, слово «еврей» вообще не допускалось к произношению вслух (в печати – тем более). В этих стесненных условиях Кожинов ухитрялся высказаться по самым, казалось бы, запретным вопросам, сказать всё, что хотел, и при этом не уронить ни единого столбика в идеологическом частоколе и тем паче не дать противникам уличить себя в чем-то предосудительном. Помню, я не раз говорил ему тогда: «Ты, Вадим, настоящий джигит, по краю горной кручи проскачешь, ни одного камня вниз не свалишь».
Этот долгий опыт чрезвычайно пригодился Кожинову, когда в 90-е годы он стал обильно и уже совершенно свободно публиковаться. Исторические изыскания филолога Кожинова, ныне широко известные, получили должное признание в кругах российских гуманитариев самых разных направлений, стали изучаться за рубежом. Кожинов взял на себя немыслимую в XX веке смелость – в одиночку обозреть Русскую историю, так сказать, «от Гостомысла до Горбачева». По нашему глубокому убеждению, эта отважная попытка отлично удалась, и дело не только в огромной популярности его сочинений. Рассматривать всю совокупность его исторических воззрений мы тут не станем – сюжет огромный и сложный. Скажем, что далеко не все нам кажется бесспорным, особенно в части древней русской истории, его оценка происхождения русского народа, некоторое иное. Но особую ценность, на наш взгляд, представляют его изыскания по истории XX века.
Заметим, что в архивах Кожинов не работал и новых материалов из фондов ЦК КПСС или Лубянки не извлек. Так, но талантливо воспользовался тем, что уже до него успели сделать другие, начиная с полиработника-хитрована Волкогонова, первым проникшего – как «борец с тоталитаризмом» – в те заповедные хранилища. Волкогонов с подчиненными вывалил на свет Божий гору секретных бумаг, сопроводив это бранью в адрес коммунизма, и только. Кожинов все эти и иные документы сумел осмыслить, не покидая кабинета своего. Исторические построения Кожинова о пресловутом «черносотенстве», о Гражданской войне как борьбе Октября с Февралем, о природе сталинской власти, об Отечественной войне как об отражении похода на Россию объединенного антирусского Запада, об «интернационалистах» и «космополитах» и многое иное – это запас знаний и мыслей далеко вперед.
Мы обязаны отметить с необходимой объективностью, что имелся один сюжет в новой Русской истории, с которым Кожинов обходился с крайней осторожностью, особо тщательно выбирая тут слова и оценки. Это сюжет еврейский, причины тут не мировоззренческие, а сугубо биографические: что ж делать, если главным земным наследством его стали три еврейских внука. Впрочем, это касалось лишь опубликованных работ Кожинова, в устных своих изречениях он был тут громоподобен.
Ныне увесистые книги Кожинова распространяются бессчетными изданиями, далеко опережая на «книжном рынке» творения Пелевина, Сорокина и Проханова, хотя в первом случае реклама нулевая, а во втором – до неприличия навязчивая. Наверное, прав был Егор Тимурович, что рынок, он сам все отрегулирует… Тут он «отрегулировал», это уж точно. Более того, сочинения Кожинова изучаются, как никакие иные труды его современников (мы говорим о России, конечно).
В далеком от Москвы Армавире уже который год в отпускное время проводятся ученые собрания о Кожинове, и туда съезжаются пожилые и совсем молодые гуманитарии от Смоленска до Владивостока, многие стали приезжать из-за рубежа, и не только из так называемого «ближнего».
Случайностей в явлениях такого рода не бывает. Сравним сравнимое. Вот старший современник Кожинова – почтенный деятель российского либерального крыла Александр Трифонович Твардовский. Был он несомненно деятелем крупным и – это особенно бросается в глаза – совершенно бескорыстным. Немало лет прошло со дня его кончины, никто память его дурным словом не пачкает, но вот… единственной обобщающей работой о нем стал сборник воспоминаний конца 70-х, переизданный в 1982-м. К сожалению, труд носит в худшем смысле партийно-советский характер, это никак не в упрек подневольным авторам. В «перестройку» издали библиографию Твардовского. Причины этих скромных итогов пусть попытаются объяснить другие. Но конференций в память Твардовского и его журнала пока не проводили. Давно пытались издать сборник в память младшего соратника Твардовского – критика Владимира Лакшина (ровесник и соученик Кожинова по филфаку). Всячески желаем им успеха в этом деле, но пока ничего в волнах не видно… А вот о Кожинове в 2004 году столичное издательство «Алгоритм» выпустило объемистый том, состоящий из разного рода трудов, на обложке под цветным портретом значится: «Кожинов». Не нам давать оценку этому труду, но тираж там для такого рода книг немалый – 1500. И это явно не последнее издание. Такова ныне память о новейшем крупном историке государства Российского.
Какие бы ни предъявлялись Кожинову упреки, пусть даже серьезные, но он воскресил не только поэзию в русской историографии, увядшую со времен летописцев, но и возвратил ее на русско-патриотические национальные основы. Горько признавать, но это так: классическая российская историография от Карамзина до Ключевского была сугубо либеральной – дворянской, буржуазной и даже хуже того. Кожинов помог нам всем – и будущим поколениям тоже! – осмыслить и понять «неслыханные перемены, невиданные мятежи», потрясшие дважды всю Россию и весь мир в XX столетии. Не поняв, отчего это произошло и куда пришло, человечество не сдвинется далее с мертвой точки. Кожинов сделал шаг в этом направлении, и одним из первых. Помогала ему, несомненно, Клио. А она ныне востребована человечеством более всех иных дочерей и сыновей Зевса.