шего»; последнее при его жизни даже не публиковалось. В первом из этих сочинений Чаадаев поставил новый для России вопрос о ее месте в мировой истории и таким образом дал начало полемике между славянофилами и западниками, которая будет доминировать в российской мысли до конца XIX века и в определенной форме продлится до сегодняшнего дня.
Чаадаев не был ни философом, ни историком, прежде всего это религиозный мыслитель с сильной склонностью к мистицизму. Оба эссе, принесшие ему известность, имеют эпиграф — одни и те же четыре слова из Евангелия от Матфея: «Да приидет Царствие Твое». Вместе с Жозефом де Местром и Луи де Бональдом он причастен к идеям католического возрождения, возникшим после Наполеоновских войн[*]. Он страстно верил в наступление Царства Божия на земле, и его замечания о России, несмотря на вызванную ими сенсацию, были второстепенными в сравнении с его религиозными интересами. Как он писал А.И. Тургеневу, «я только одно непрестанно говорю, только и делаю, что повторяю, что все стремится к одной цели, и что эта цель Царство Божие»[112]. Он смотрел на человеческую историю с этой позиции: вне христианства нет цельной и осмысленной истории, потому что только христианство поднимается над материальными нуждами человека. История прекращается, когда эти нужды удовлетворены: вот почему погибли древние цивилизации[113].
Чаадаев был потомственным дворянином — его мать была дочерью князя Щербатова, и если бы он захотел, то мог бы сделать блестящую карьеру при дворе. Но по своему темпераменту он не подходил для этого: угрюмый ипохондрик, колебавшийся между бурной социальной активностью и полным отходом от нее, подверженный приступам депрессии, в ходе которых он думал о самоубийстве, Чаадаев был не способен к какой бы то ни было постоянной деятельности.
В возрасте четырнадцати лет Чаадаев поступил в Московский университет, но с началом войны с Францией перешел в Семеновский гвардейский полк, в рядах которого сражался во всех великих битвах 1812–1813 годов сначала в России, затем в Германии. По возвращении домой он встретился и подружился со многими из будущих декабристов, а также с Карамзиным и Пушкиным. В феврале 1821 года по причинам, которые до сих пор ставят в тупик его биографов, Чаадаев подал в отставку с военной службы и ушел в частную жизнь. Вскоре он подпал под обаяние мистицизма, охватившего в то время Европу. М.О. Гершензон считает, что этот феномен обязан своим появлением «наполеоновской эпопее, тому ослепительному ряду событий колоссальных, неожиданных, как бы явно направляемых какою-то сверхъестественною силой и уличавших в бессилии человеческую мысль, которая недавно, в философии XVIII века, провозгласила себя всемогущей»[*].
Следующие три года Чаадаев провел в путешествиях по Европе, пытаясь вылечить в значительной степени надуманные болезни (видимо, желудочного характера). Вернувшись домой в 1826 году, он отгородился как от друзей, так и от общества в целом и в состоянии уныния написал (на французском, его русский язык был весьма несовершенным) семь философских писем. Якобы они были ответом на письмо Екатерины Пановой, жены жившего по соседству помещика, с которой Чаадаев повстречался в 1827 году И вел откровенные беседы. Сохранилась копия письма Пановой Чаадаеву[*], где она жалуется на душевное недомогание, которому не смогла помочь даже религия114 . Эта жалоба дала Чаадаеву необходимый повод, чтобы сформулировать идеи, мучившие его со времени возвращения из Европы, а именно что русские не имеют будущего, потому что их предки приняли христианство от «растленной Византии, предмета глубокого презрения» северных наций[115]. Этим Россия отрезала себя от прогресса человечества, возглавляемого европейскими народами, и оказалась обреченной на стагнацию. Недомогание Пановой он диагностировал как «естественный результат того ужасного положения, которое задевает все сердца и умы в нашей стране».
Чаадаев воспринял гегельянский взгляд на историю как наделенный смыслом и прогрессивный процесс с тем отличием от Гегеля, что ее высшей целью он полагал не свободу, а слияние человечества с Богом. Цивилизации, отвергшие христианство, как Китай и Индия, не имеют будущего. Это единственный постоянно присутствующий момент в его размышлениях, поскольку по всем другим вопросам он имел привычку менять свое мнение и принимать — по крайней мере на время и порой из чувства противоречия — диаметрально противоположные точки зрения.
Рассуждая о России, Чаадаев писал:
Дело в том, что мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось.
Русские были духовными кочевниками:
Окиньте взором все прожитые века, все занятые нами пространства, и Вы не найдете ни одного приковывающего к себе воспоминания, ни одного почтенного памятника, который бы властно говорил о прошедшем и рисовал его живо и картинно. Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя… выделенные по странной воле судьбы из всеобщего движения человечества, не восприняли мы и традиционных идей человеческого рода[116].
У России нет никаких традиций, она только подражала другим, и каждое новое подражание заменяло старые: «Мы растем, но не созреваем».
Несмотря на Реформацию, разрушившую духовное единство Европы, она всегда составляла культурное целое, в котором участвовали разные народы, писал Чаадаев по другому случаю, они наследовали большинство общих идей, а именно «мысли о долге, справедливости, праве, порядке»[117]. У русских не было доли в этом наследстве: законы человечества для них «недействительны». «Одинокие в мире мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума»[118]. Письмо подписано «1 декабря 1829, Necropolis» — Город мертвых.
Логический вывод из этих наблюдений — России следует отказаться от православия и перейти к католицизму, но Чаадаев не сделал его, ограничившись некоторыми смутными замечаниями о ее «схожести» с Европой[119]. Несмотря на слухи, сам он никогда не пытался последовать этому выводу и никогда не отказывался от православия.
Как только Чаадаев написал это письмо (а кроме того, еще шесть, остававшихся некоторое время неизвестными)[*], он попытался его опубликовать. У него это не получилось, однако в течение нескольких лет он читал его в салонах и распространял в рукопией. В итоге ему удалось убедить Н.И. Надеждина, редактора журнала «Телескоп», который находился на грани закрытия из-за недостатка подписчиков, взять письмо. Оно появилось в печати в конце сентября 1836 года.
Непонятно, какой реакции на публикацию своего письма ожидал Чаадаев. В конце 1835 года, т. е. за год до появления первого письма, он признавался А.И. Тургеневу: «Я уже с давних пор готовлюсь к катастрофе, которая явится развязкой моей истории»[120]. После того как эта катастрофа произошла, он утверждал, что потрясен фактически единодушным осуждением своих взглядов не только правительственными кругами, приверженными доктрине «официальной народности», но и друзьями[*]. Его бескомпромиссный отказ как от российского прошлого, так и от ее настоящего шел вразрез с повсеместно преобладавшим тогда духом патриотизма.
Царь Николай, ознакомившись с чаадаевским письмом, был поражен тем, что цензор его пропустил. Вердикт царя был кратким и недвусмысленным: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной — смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного»[121]. Эта оценка была не мнением, а приказом. В доме Чаадаева был немедленно проведен обыск, его бумаги были опечатаны. Цензор, пропустивший оскорбительную публикацию, уволен, все экземпляры «Телескопа», ее содержавшие, конфискованы, журнал закрыт, а Надеждин отправлен в ссылку в Усть-Сысольск, а затем в Вологду, откуда он вернулся в 1838 году. Граф Бенкендорф, глава политической полиции, был шокирован взглядом Чаадаева на историю своей страны: «Прошедшее России, — писал он, — было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение; вот, мой друг, точка зрения, с которой русская история должна быть рассматриваема и писана»[122]. Повторяя оценку царя, Бенкендорф официально объявил Чаадаева сумасшедшим и приказал ему проходить ежедневную проверку у назначенного полицией врача (это прекратилось спустя год — на условиях, что Чаадаев воздержится от публикаций).
Но и общественное мнение не проявило симпатии к взглядам Чаадаева. Пушкин, его друг и поклонник, в неотправленном письме выразил почти полное несогласие с таким видением исторического места России[123]. Действительно, признавал он, схизма отделила Россию от Европы, но не лишила ее исторической роли, поскольку России предстоит выполнить собственную миссию. Благодаря ее безмерному пространству она «поглотила» монгольские орды, направлявшиеся на Запад: ее «мученичество» заставило их повернуть назад и таким образом спасло христианскую цивилизацию. Что бы ни было плохого с Россией — он признавал некоторую справедливость чаадаевской критики, — но он, Пушкин, ни за что на свете не хотел бы переменить отечество. Его мнение представляется странным, учитывая, что монгольские войска были не «поглощены» Россией, а правили ею в течение двух столетий и что они повернули назад после вторжения в Польшу потому, что умер их верховный хан и они хотели участвовать в избрании его преемника.