С самого начала Восточной войны, когда еще никто не мог предвидеть ее несчастного исхода, громадные приготовления наших врагов озабочивали людей, понимавших положение России гораздо менее, чем наше внутреннее неустройство.
События оправдали их опасения. Мы сдались не перед внешними силами западного союза, а перед нашим внутренним бессилием. Это убеждение, видимо, проникающее всюду и вытесняющее чувство незаконного самодовольствия, так еще недавно туманившее нам глаза, досталось нам дорогою ценою; но мы готовы принять его, как достойное вознаграждение за все наши жертвы и уступки.
Мы слишком долго, слишком исключительно жили для Европы, для внешней славы и внешнего блеска и, за свое пренебрежение к России, мы поплатились утратою именно того, чему поклонялись, — утратою нашего политического и военного первенства.
Теперь, когда Европа приветствует мир, как давно желанный отдых, нам предстоит воротить упущенное. С прекращением военных подвигов, перед нами открывается обширное поприще для трудов мирных, но требующих не менее мужества, настойчивости и самоотвержения. Мы должны обратиться на себя самих, исследовать коренные причины нашей слабости, выслушать правдивое выражение наших внутренних потребностей и посвятить все наше внимание и все средства их удовлетворению.
Не в Вене, не в Париже и не в Лондоне, а только внутри России завоюем мы снова принадлежащее нам место в сонме Европейских держав; ибо внешняя сила и политическое значение государства зависит не от родственных связей с царствующими династиями, не от ловкости дипломатов, не от количества серебра и золота, хранящегося под замком в государственной казне, даже не от числительности армии, но более всего от цельности и крепости общественного организма. Чем бы ни болела земля: усыплением мысли, застоем производительных сил, разобщением правительства с народом, разъединением сословий, порабощением одного из них другому — всякий подобный недуг, отнимая возможность у правительства располагать всеми подвластными ему средствами и, в случае опасности, прибегать без страха к подъему народной силы, воздействует неизбежно на общий ход военных и политических дел[*].
После Крымской войны внутри правительства и вне его зрело убеждение, что Россия должна восстановить свои человеческие и материальные ресурсы. Для российской власти это была новая идея, влекущая за собой значительное отступление от традиционных взглядов. Она требовала и далекоидущих реформ. Главной из них было освобождение крепостных. В то время более 80 % российского населения составляли крепостные, принадлежавшие или императорской семье, или государству, или частным землевладельцам. Крепостные были вне pays légal, так как не могли обладать ни собственностью, ни правом выступать в суде. Они напоминали рабов, которые обеспечивали страну продуктами и некоторыми жизненно важными услугами, но были полностью исключены из ее общественной жизни. Самарин выразил широко бытовавший взгляд на этот вопрос, когда назвал крепостное право сердцевиной российских внутренних проблем. В целях выживания России и ее развития необходимо было освободить крепостных, наделить их правами, а также землей, а затем интегрировать в общество в целом: «Почему, — спрашивал Самарин, — 22 миллиона подданных, платящих государственные подати, служащих государственную службу, поставлены вне закона, вне прямого отношения верховной власти, числясь в государстве только по ревизским спискам, как мертвая принадлежность другого сословия?»[3]
В 1861 году российские крепостные наконец были освобождены; и, хотя они по-прежнему подвергались некоторым ограничениям, они получили гражданские права, которых прежде не имели. Их освобождение ускорило ряд последующих реформ. Для того чтобы заменить административные функции, при крепостном праве исполнявшиеся поместным дворянством, и обеспечить администрацией города и сельские местности, до которых не доходила власть чиновничества, правительство Александра II создало органы самоуправления в виде городских дум и сельских земств; в последних могли участвовать и крестьянские депутаты. Россия впервые получила независимое судопроизводство и суд присяжных, так что судебная система существенно обновилась. Это коснулось и способа комплектования вооруженных сил: крестьянский набор на военную службу был заменен всеобщим призывом. Цензура, в последние годы правления Николая I приобретшая гротескно-монструозный характер, была значительно ослаблена, чтобы дать общественному мнению больше возможностей для самовыражения.
Все эти реформы впервые в российской истории поставили общество в целом в определенные партнерские отношения с властью. Принцип самодержавия остался нетронутым, однако предполагалось, что это будет самодержавие, отличающееся от традиционного, опиравшегося на дворянство и чиновничество: основа русского консерватизма теперь расширилась настолько, что включала народ в целом. В результате в консервативном мышлении появился новый элемент — национализм. В отличие от раннего консерватизма, который был космополитичным, консерватизм середины XIX века приобрел националистические, а в более крайних случаях — шовинистические, ксенофобские и антисемитские черты. Щербатов, Карамзин и Уваров, консерваторы старой школы, считали себя европейцами: им бы никогда не пришло в голову проповедовать антизападничество. Они лишь хотели, чтобы русские считали себя и воспринимались другими наравне с западноевропейцами. Их последователи под влиянием доктрин славянофилов внушали обществу, что русские не только ничем не отличаются от других — они даже лучше. Западное влияние, на их взгляд, было губительным и угрожало самой душе России. В последние два-три десятилетия XIX века антизападничество стало чем-то вроде навязчивой идеи у многих российских консерваторов: источник всех болезней России они видели в Европе и европеизированных русских.
Опирающееся на народ самодержавие больше не могло полагаться на дворянство как на основной источник своей поддержки. В действительности консерватизм во второй половине XIX века по большей части стал популистским и антиаристократическим. Консерваторы позднего XVIII и раннего XIX века, следуя максиме Монтескье «нет аристократии — нет монарха», полагали, что внутренняя стабильность России, как и ее статус великой державы, требуют союза короны и дворянства. После отмены крепостного права консерваторы (за некоторыми исключениями, такими как Михаил Катков, Ростислав Фадеев и Константин Леонтьев) оказались настроенными антидворянски отчасти потому, что рассматривали дворян как наиболее вестернизированный, т. е. чуждый России элемент, а отчасти потому, что хотели воссоединения верховной власти с народом, под которым они имели в виду крестьянство. Движение стало ориентированным на массы, «народным», похожим на современные ему явления на Западе, которые подготовили почву для фашизма XX века и коммунизма — автократий, опиравшихся не на элиты, а на простых людей, на «массы».
И, наконец, не в последнюю очередь на российских консерваторов сильно повлияло появление примерно в 1860 году среди студенческой молодежи беспрецедентно радикальных идей и форм поведения. Большинство русских с непониманием, которое скоро перешло в беспокойство, а затем и страх, наблюдало, как много молодых людей отвергало традиционные ценности и выбирало утопические взгляды, вскоре нашедшие выражение в терроризме. Слово «нигилизм» (от латинского «nihil»), введенное в оборот Тургеневым в его романе 1862 года «Отцы и дети», было быстро подхвачено обществом и стало характеристикой настроения той молодежи, у которой не было ничего святого и которая, по словам их 21-летнего кумира Дмитрия Писарева, требовала разрушения всех традиций, ценностей и институтов. «Словом, вот ultimatum нашего лагеря, — писал Писарев в 1861 году, — что можно разбить, то и нужно разбивать, что выдержит удар, то годится, что разлетится вдребезги, то хлам; во всяком случае, бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть»[4]. Восприняв крайнюю форму утилитаризма, Писарев отказывался от искусства и всей литературы, не имевших дела с «реальными» жизненными проблемами, как от препятствий на пути решения задач, стоящих перед человечеством. Он рассматривал знание и мышление как своего рода формы капитала, который не следует легкомысленно разбазаривать: «Конечная цель всего нашего мышления и всей деятельности каждого честного человека все-таки состоит в том, чтобы разрешить навсегда неизбежный вопрос о голодных и раздетых людях; вне этого вопроса нет решительно ничего, о чем бы стоило заботиться, размышлять и хлопотать»[5]. На этих основаниях Писарев отвергал Пушкина как растраченный впустую талант, справедливо подлежавший забвению[6]. Восхищение «великим» Бетховеном или «великим» Рафаэлем для него было смехотворной позой: они не более «великие», чем шеф модного ресторана в Санкт-Петербурге[7].
Под влиянием подобных идей в России и в русских колониях за рубежом, особенно в Швейцарии, неожиданно появились доселе невиданные образчики человечества. Вот как современный журнал описывал женщин-«нигилисток»:
[Они] обычно очень некрасивы, чрезвычайно грубы, как будто у них нет никакой потребности улучшать грубые и неуклюжие манеры; они одеваются безо всякого вкуса и невозможно вульгарно, редко моют руки, никогда не чистят ногти, часто носят очки, всегда стригут волосы, а иногда и сбривают их… Они читают почти исключительно Фейербаха и Бюхнера, презирают искусство, обращаются на ты к некоторым молодым людям, прикуривают свои сигареты не от свечи, а от мужчин, с которыми курят, неразборчивы в выражениях, живут одни или в фаланстерах, говорят больше всего об эксплуатации рабочей силы, глупости замужества и семьи и об анатомии