[61]. Столыпин прослужил там меньше года, потом был переведен в Саратовскую губернию, где начались крестьянские волнения. Он проявил смелость и решительность в обращении с восставшими крестьянами. В Санкт-Петербурге заметили его выдающиеся способности и в апреле 1906 года пригласили в столицу взять на себя руководство Министерством внутренних дел; несколько месяцев спустя его назначили премьер- министром, оставив в его руках и министерство. Он сделал головокружительную карьеру, тем более поразительную, что у него не было никаких политических связей в Санкт-Петербурге. Похоже, двор не знал о политических убеждениях Столыпина: находясь под впечатлением от результативности его действий по отношению к бунтовщикам, он не предполагал его готовности сочетать репрессии с уступками. В письме к матери в октябре 1906 года Николай высоко отзывался о своем новом премьер-министре, рассказывая ей, как он любит и уважает его[62].
Несомненно, Столыпин был преданным монархистом, убежденным, что для эффективного управления России необходима сильная верховная власть. Он говорил о себе: «Я прежде всего верноподданный моего Государя и исполнитель его предначертаний и приказаний»[63]. Но он воспринимал монархию как развивающийся институт. В обращении к III Думе 16 ноября 1907 года он высказался следующим образом:
Ведь Верховная власть является хранительницей идеи русского государства, она олицетворяет собой ее силу и цельность, и если быть России, то лишь при усилии всех сынов ее охранять, оберегать эту Власть, сковавшую Россию и оберегающую ее от распада. Самодержавие московских царей не походит на самодержавие Петра, точно так же, как и самодержавие Петра не походит на самодержавие Екатерины Второй и Царя-Освободителя [Александра II]. Ведь русское государство росло, развивалось из своих собственных, русских корней, и вместе с ним, конечно, видоизменялась и развивалась и Верховная Царская Власть. Нельзя к нашим русским корням, к нашему русскому стволу прикреплять какой-то чужой, чужестранный цветок[64].
Хотя он должен был заявить о преданности монархическому идеалу, чтобы заслужить расположение Николая, нет никаких оснований сомневаться, что эта преданность была искренней.
Опыт работы в Саратове убедил его, что революционные выступления, сотрясавшие Россию, — не просто результат «подрывной» агитации, как склонны были думать двор и рядовые члены бюрократического аппарата: такие уродливые явления, считал он, имели «глубокие причины»[65]. Подавление насилия необходимо, но должно сопровождаться далекоидущими реформами, которые устранили бы эти причины. Главной целью его программы реформ было сделать основанием страны и государства право и частную собственность.
Ответ Столыпина на насилие был быстрым и безжалостным. Эсеровский терроризм, оживившийся в 1902 году после двадцатилетнего перерыва, отнял тысячи жизней, большей частью правительственных чиновников нижнего уровня, включая рядовых полицейских: история не знает другого примера такого кровопролитного террора[66]. Только в одном 1906 году 1126 человек погибли в результате террористических актов, 288 из них — сотрудники Министерства внутренних дел. В августе того же года Столыпин сам стал объектом покушения террористов, его дом был почти уничтожен взрывом, дети ранены. Двенадцать дней спустя Столыпин ввел для преступлений такого рода военно-полевые суды: они были уполномочены выносить скорый приговор без права на апелляцию. В течение девяти месяцев, пока они действовали, к смертной казни было приговорено 1102 человека — немногим меньше, как можно заметить, чем число жертв террора в 1906 году[67]. Эти жестокие меры стали причиной неослабевающей враждебности либералов и радикалов по отношению к Столыпину, а так как идеями последних длительное время определялись историографические оценки этого периода, то его конструктивные действия оказались в тени.
Как и Витте, Столыпин неоднократно пытался привлечь в свой кабинет различных представителей общественного мнения. Но напрасно. И консерваторы, и либералы всех оттенков решительно отказывались заседать рядом с чиновниками, требуя, чтобы кабинет был составлен исключительно из «общественных деятелей», назначенных Думой. Пропасть, разделявшая власть и общество, оказалась непреодолимой: победить должна была либо одна, либо другая сила, компромисс был невозможен. Это означало, что Россия стала неуправляемой.
Однако Столыпин героическими усилиями пытался заложить основания конституционного самодержавия. Главной проблемой России, по его мнению, было положение крестьянства. Столыпин разделял взгляд, некоторое время пользовавшийся поддержкой в консервативных и бюрократических кругах: община — это вредный институт, сковывающий крестьянство; в одной из своих речей он говорил о «рабстве», навязанном общиной. В ней нет ничего, что можно сохранить, она даже не предотвратила появление сельского пролетариата. Что она делала, так это препятствовала крестьянину в получении кредита, лишала его уверенности и надежд на лучшее будущее и мешала его обогащению[68]. Он мог красноречиво говорить по этому поводу:
А по существу община задерживает больше всего остального, вместе взятого, и наше государственное, и наше экономическое развитие. Она лишает крестьянство благ и шансов индивидуализма и препятствует формации среднего класса мелких поземельных собственников, который в наиболее передовых странах Запада составляет их мощь и соль. Что так быстро выдвинуло Америку в первый ряд, как не индивидуализм и мелкая поземельная собственность? Наша земельная община — гнилой анахронизм, здравствующий только благодаря искусственному, беспочвенному сентиментализму последнего полувека, наперекор здравому смыслу и важнейшим государственным потребностям. Дайте выход сильной личности в крестьянстве, освободите ее от воздействий невежества, лени и пьянства, и у вас будет прочная, устойчивая опора для развития страны без всяких утопий и искусственных вредных скачков. Община в ее настоящем виде не помогает слабому, а давит и уничтожает сильного, губит народную энергию и мощь[69].
Его идеалом был фермер-собственник, который должен был оживить деревню и стать главной опорой реформированной России. Он считал, что свобода и собственность неразрывно связаны, цитируя по этому поводу Достоевского: «Деньги — это чеканная свобода»[70].
Из-за того, что в I Думе, избранной в апреле 1906 года, преобладали конституционные демократы, номинально либералы, а фактически — радикалы, с презрением отвергавшие любое сотрудничество с правительством, Столыпин согласился на ее роспуск.
Затем в соответствии со статьей конституции о чрезвычайном положении он провел законы, позволявшие крестьянам выходить из общины и закреплять за собой принадлежавшие им участки земли в частную собственность. Но это было лишь начало того, что он рассматривал как «перестройку» России[*]. У него в запасе имелся целый ряд законодательных актов, совокупный эффект которых способствовал бы превращению страны в правовое государство с твердыми гарантиями гражданских свобод[71]. Предполагавшиеся реформы влекли за собой существенные изменения в местном управлении, законодательной системе, образовании, правах религиозных меньшинств (включая евреев), а также в страховании рабочих. «Вместо использования репрессий для насильственной поддержки царизма, правительство теперь намеревалось с помощью реформы создать общество, которое поддерживало бы существующий режим»[72]. Эта программа шла вразрез с традициями российской власти, привыкшей обращаться с обществом так, как будто у него нет собственных законных интересов, но есть единственная функция — служить государству.
Это было революционным нововведением, несмотря на то что Столыпин все еще придерживался многих установок старого режима. Он стал первым представителем царской власти, который обращался с избранными обществом депутатами как с равными, рассматривая их в своих речах как партнеров в деле перестройки и сохранения России. В то же время он не воспринимал Думу в качестве лояльной оппозиции: он ожидал от нее сотрудничества с правительством. В журнальном интервью, опубликованном после смерти Столыпина, он прямо заявлял, что, если Дума будет сотрудничать с правительством, все будет прекрасно, если нет, она будет распущена[73]. В этом случае он относился к народным представителям так же, как цари Московии относились к Земским соборам, чьей задачей было доводить до верховной власти нужды и пожелания их далеких губерний и способствовать исполнению законов, но не возражать против них и не препятствовать их изданию. Столыпин представлял Думу «неотъемлемой частью российского правительства» (т. е. исполнительной властью), а не равным игроком, как в случае с подлинными парламентскими режимами[74]. На самом деле он даже отрицал, что у России есть конституция: это слово, как он сказал в интервью американскому журналисту, выходцу из России, «определяет такой государственный порядок, который или установлен самим народом, как у вас, в Америке, или же есть взаимный договор между короной и народом, как в Пруссии. У нас же манифест 17 октября и основные законы были дарованы самодержавным Государем. Разница, конечно, громадная»