[75].
После преждевременного роспуска как I Думы, так и II правительство в одностороннем порядке изменило избирательный закон, чтобы обеспечить более консервативный и расположенный к сотрудничеству состав парламента. Безусловно, это действие было незаконным, поскольку, согласно Основным законам, любые изменения в избирательном праве требовали одобрения Думы, но этот шаг был оправдан на том сомнительном основании, что царь, даровавший Основные законы, имеет право их изменять[*]. Правительство достигло своей цели: в III Думе, единственной, проработавшей полный срок в пять лет, преобладали умеренные партии во главе с октябристами, которые хотели сотрудничать с властями. Столыпин дорожил хорошими рабочими отношениями с думским большинством. Однако этот успех не улучшил его отношений с императорским двором, который возмущался формированием независимой политической базы и рассматривал сотрудничество с большинством как покушение на прерогативы царя[76]. Ко времени смерти Столыпина от пули убийцы его дни в качестве министра были сочтены.
Столыпин был искушенным либеральным консерватором, последним из этой породы. Провал его программы, за исключением аграрной реформы, которую ему удалось провести с помощью чрезвычайных законов, враждебность к нему со всех сторон, включая императорское окружение, подтверждают, что Россия не могла выбрать золотую середину: ее выбор лежал между крайностями черного и красного.
Заключение
Автократическая традиция господствовала в России в течение пяти веков как в действительности, так и в теории: теория приспосабливалась к действительности и обслуживала ее.
Действительностью был патримониальный режим, возникший в Средние века. Русское государство появилось в конце XV века непосредственно из княжеского владения, чей собственник-правитель не имел никакого представления о том, что у его подданных есть самостоятельные законные интересы: единственным назначением подданных, как он считал, было служить ему. Есть лингвистическое подтверждение этому факту: обычное русское название суверена — «государь» — происходит из частного права и первоначально означало хозяина рабов. Это представление о государственности и государственной власти как частном владении обязано русским княжествам, которые объединились в Московию, просуществовав более двух веков под властью монголов, отрицавших за ними какие-либо суверенные права, но в то же время признававших их права собственников. Как только монгольское владычество пало, сеньоры стали суверенами, непроизвольно перенеся старую собственническую ментальность на свою новую роль: в их представлениях суверенитет и собственность слились в одно.
Таким образом, совсем неудивительно, что Павел I, правивший Россией во времена Французской революции, запретил использование слов «отечество» и «свобода», приказав заменить первое «государством», второе — «дозволением»; слово «общество» вообще было выведено из оборота[1].
Идея государства как института, отделенного от личности правителя, была сама собой разумеющейся на Западе со времен Римской империи, но здесь закрепиться оказалась не в состоянии:
Русское государство никогда не существовало независимо от личности монарха, как это было во Франции или Англии. Понимание государства как безличного института, действующего по собственным законам, оставалось идеалом для просвещенных чиновников вплоть до начала XX века, но оно не могло получить поддержки в расписанном до мелочей и персонифицированном символическом мире русской монархии[2].
У нас есть прямое подтверждение этой позиции из уст самого царя Николая I. В ходе аудиенции с Юрием Самариным, устроенной, чтобы высказать высочайшее неудовольствие тем, что тот позволил себе критиковать российскую политику в балтийских губерниях, царь сказал: «Но Вы нападали и на Правительство, и на меня, ибо что правительство, что я — все одно, — хотя я и слышал, что Вы отделяете меня от правительства, но я этого не признаю»[3].
Неудивительно, что идея общества как отделенного и независимого от государства института находилась за пределами понимания правителей России и ее чиновников. Как писал в 1870-х годах Ростислав Фадеев, генерал, ставший публицистом,
Россия представляет единственный в истории пример государства, в котором весь народ без изъятия, все сословия, вместе взятые, не признают никакой самостоятельной общественной силы вне верховной власти и не могут признавать, не могут даже мечтать об ней, потому что такой общественной силы не существует в зародыше[4].
Если государство не могло рассматриваться отдельно от монарха, а общество — отдельно от государства, то все, что оставалось, — это личность монарха: все замыкалось на нем, он был единственной политической реальностью. Уникальным последствием этого исторического развития стало то, что русские цари, управляя своими владениями, практически не обращали внимания на нужды и желания своих подданных и, конечно, считали недопустимым предоставить им возможность участвовать в управлении государством. Управление для них было администрированием, т. е. сохранением внутреннего порядка в стране и обеспечением ее внешней безопасности. Закон для них являлся инструментом управления. Чем меньше другие вмешивались в это дело, тем лучше. Любая попытка со стороны подданных участвовать в этом процессе рассматривалась как недопустимое вмешательство и подавлялась.
У нас есть любопытный пример этого общего умонастроения, выраженного в словах последнего русского царя Николая II.
В канун Нового года и за два месяца до того, как его заставят отречься от престола, Николай принял сэра Джорджа Бьюкенена, британского посла. Это было трудное время, так как думское большинство выступило с резкими нападками на царя и его методы ведения войны, нападками, приобретавшими порой революционные черты. Бьюкенен, попросивший и получивший разрешение говорить откровенно, намекнул на этот политический кризис и затем продолжил:
«Ваше Величество, если мне будет позволено сказать так, то у Вас остается открытым один спасительный путь, а именно сломать барьер, отделяющий Вас от Вашего народа и восстановить его доверие». Выпрямившись и тяжело взглянув на меня, император спросил: «Имеете ли Вы в виду, что Я должен восстановить доверие моего народа или что он должен вернуть себе мое доверие?»[5]
Это патримониальное мировоззрение молчаливо поддерживалось крестьянством. Когда радикально настроенная молодежь 1870-х годов «пошла в народ» подстрекать его против существующего порядка, она, к своему ужасу, обнаружила, что крестьяне видели в царе хозяина России и надеялись получить от него земельные наделы, в которых отчаянно нуждались. Крестьянские восстания в России неизменно направлялись не против царя, а от его имени — против бездушных помещиков, которых восставшие воспринимали как узурпаторов царской власти. Пословицы, собранные в середине XIX века В.И. Далем, наряду с пренебрежительным отношением к закону показывают уважение к воле царя, граничащее с поклонением[6]. Современный историк обнаруживает поразительное постоянство в русских представлениях о хорошем правителе:
Традиционный образ государя в народном сознании России без особых изменений переходит из века в век. Истинный государь должен быть защитником православия, правителем суровым, но справедливым… Пока реальный царь, император, генеральный секретарь, президент и т. д. не нарушает предписанного ему народным сознанием образа «истинного государя»… он может чувствовать себя спокойно: даже если он убивает, убивает, убивает, современники и потомки находят ему оправдания и считают его действия вполне законными[7].
Патримониализм, уходящий корнями в неспособность российской государственности превратиться из частного института в общественный, поддерживался быстрой территориальной экспансией. Огромная военная мощь сначала Московии, а затем императорской России, а также отсутствие природных препятствий завоеваниям позволили их правителям расширять границы страны во все стороны и создать громадную империю, прилегающую к центру России и не отличающуюся от него. В течение почти 150 лет, отделявших правление Ивана I от княжения Ивана III, Московия выросла более чем в тридцать раз[8]. И она продолжала расширяться: с середины XVI до конца XVII века год за годом она приобретала территорию, равноценную современной Голландии[9].
Необъятность Российской империи способствовала ощущению, что Россия — это мировая держава и что она добилась такого высокого положения благодаря автократической системе правления.
В результате имперских завоеваний в конце XIX века великороссы составляли только половину населения империи. «Русь», Россия в этническом смысле слова, была поглощена «Россией», Российской империей[10]. Россия была империей до того, как стала нацией; это означает, что ее населению не хватало духа общности, который порождается жизнью в национальном государстве.
Более того, великороссы сами широко разбрелись по громадной территории империи, 4/5 из них проживали в маленьких автономных сельских анклавах, имевших слабые связи друг с другом и поэтому слабое чувство общей судьбы. По подсчетам демографов, плотность населения Московской Руси около 1500 года составляла 2,9 жителя на квадратный километр; в Англии же на полтора столетия раньше она была почти в 10 раз больше (28,1)