До какой степени она пропитала правящую элиту России, можно судить по примерам, взятым из правления трех монархов XIX века — Николая I, Александра II и Александра III.
Петр Чаадаев был потомком одной из самых знатных русских аристократических фамилий; и хотя в 1836 году он получил скандальную известность из-за публикации статьи, в которой резко критически оценивалось историческое место России (эта критика стала причиной того, что царские чиновники официально объявили его сумасшедшим), чаадаевские взгляды, высказанные тремя годами ранее, в прошении, поданном Николаю I через шефа полиции графа Бенкендорфа, не столь широко известны. Фактически же в то время его политические взгляды были крайне консервативными. Он испытывал финансовые трудности и просил о должности. В своем прошении он высказал весьма умеренную критику системы российского образования и предложил имперскому чиновничеству свои услуги — в такой роли, которая дала бы ему возможность способствовать ее улучшению. В ответ он получил резкий выговор со стороны Бенкендорфа, который писал: «Одна лишь служба, и служба долговременная, дает нам право и возможность судить о делах государственных… Вы, по примеру легкомысленных французов, принимаете на себя судить о предметах, Вам неизвестных»[91]. Скрытый смысл этих слов заключался в том, что дела государства, такие как медицина или право, требуют профессиональных навыков и потому не должны быть делом любителей. Николай I выразил эту мысль еще откровеннее в 1849 году, когда, выступая против опубликованной в русском журнале статьи по поводу университетов, в письме министру просвещения и главному идеологу своего правления графу С.С. Уварову назвал ее «неприличной», «ибо ни хвалить, ни бранить наши Правительственные учреждения, для ответа на пустые толки, не согласно ни с достоинством Правительства, ни с порядком у нас, к счастию, существующим. Должно повиноваться, а рассуждения свои держать про себя»[92].
Прошло 30 лет, и на трон взошел самый либеральный из российских монархов XIX века — Александр II, царь, который освободил крепостных и дал толчок другим реформам, направленным на сближение власти с ее подданными. В январе 1865 года Александр получил прошение от собрания московского дворянства, одобренное подавляющим большинством его участников, в котором наряду с выражением благодарности они кротко просили его «довершить государственное здание созванием общего собрания выборных людей от земли русской для обсуждения нужд, общих всему государству»[93]. Эта просьба была совершенно законной в соответствии с указом 1831 года, который позволял дворянству обращаться к власти по делам, вызывавшим общественное беспокойство[94]. Несмотря на это, Александр ответил так, что это можно определить только как словесную пощечину:
Благополучно совершившиеся в десятилетнее мое царствование и ныне по моим указаниям еще совершающиеся преобразования достаточно свидетельствуют о моей постоянной заботливости улучшать и совершенствовать, по мере возможности и в предопределенном мною порядке, разные отрасли государственного устройства. Право вчинания по главным частям этого постепенного совершенствования принадлежит исключительно мне и неразрывно сопряжено с самодержавной властью, Богом мне вверенною. Прошедшее в глазах всех моих верноподданных должно быть залогом будущего. Никому из них не предоставлено предупреждать мои непрерывные о благе России попечения и предрешать вопросы о существенных основаниях ее общих государственных учреждений. Ни одно сословие не имеет права говорить именем других сословий. Никто не призван принимать на себя передо мною ходатайство об общих пользах и нуждах государства[95].
Он приказал закрыть собрание и одновременно отменил указ 1831 года.
Сын Александра и его наследник Александр III отреагировал на записку, представленную ему двумя известными дворянами, еще резче: «Что эти скоты вмешиваются не в свое дело?»[96]
Такое отношение господствовало не только при дворе: оно пропитало весь административный аппарат императорской России. Знаменитый юрист А.Ф. Кони, на собственном опыте познакомившийся с неприятием бюрократией идеи независимой судебной власти, следующим образом описывал образ мыслей губернаторов — самых высокопоставленных администраторов страны:
Губернатор, в большинстве случаев, привыкал смотреть на себя не только как на высшего представителя местной административной власти, но и как на хозяина губернии во всех отношениях, перед которым подобострастно склонялось местное общество, за исключением — да и то не всегда — губернского предводителя дворянства и архиерея. Он нередко приходил в гневное недоумение, когда под боком у него вырастала власть, местные носители которой ни в чем от него не зависели и от которых он мог требовать и ожидать не повиновения, а лишь вежливости и внешнего уважения, так как внутреннее надо было еще заслужить[97].
Российская монархия продолжала следовать правилам средневекового княжеского двора, «цель которого всегда заключалась в возможности жить за счет населения, без каких-либо обязательств по отношению к общему благу и признания гражданства, общего для всех»[98].
Конечно, как это происходит со всеми общими концепциями в человеческой деятельности, на практике автократический идеал в определенной мере должен был уступать реальности. Власть правителей России не была столь абсолютной, как они заявляли. Один российский историк, например, заметил, что царская власть часто не доходила до поместий крупных землевладельцев, которые управляли ими как собственными независимыми владениями[99]. Монархи также должны были бороться с местничеством. Бюрократия часто исполняла царские приказы по своему собственному усмотрению. Землевладельцы во второй половине XVII века, как известно, уклонялись от обязательной службы и укрывались в своих имениях. Но такие отступления от идеала не меняют понятий в историческом словаре и не делают их несостоятельными. Так, «капитализм» при всем его настойчивом требовании свободного, неконтролируемого рынка всегда должен соглашаться на некоторое регулирование со стороны правительства. «Демократия», которая означает власть народа, была и, в определенной мере, остается ограниченной влиянием частных интересов в виде лобби. И все же, при всех этих исключениях, капитализм и демократия существуют как опознаваемые институты и отличаются от всех остальных форм экономической и политической организации. Это относится и к патримониальной, вотчинной автократии.
Режим, не опиравшийся на народ, которым он управлял (а на самом деле даже отвергавший его поддержку), жил в постоянном ощущении опасности и страхе перед разрушением. Этот страх заставлял российских мыслителей, как и население в целом, поддерживать самодержавие как единственного гаранта внешней безопасности и внутренней стабильности. Это был замкнутый круг: русские люди поддерживали автократию, потому что чувствовали себя бессильными, и они чувствовали себя бессильными, потому что автократия не давала им никакой возможности ощутить свою силу.
Глава II. Рождение консервативной идеологии
Суверенитет, который Москва приобрела в результате освобождения как от монгольского, так и от византийского господства, заставил ее столкнуться с множеством политических вопросов, которые ранее уже были решены другими. Это дало начало дискуссиям, ознаменовавшим появление в XVI веке русской интеллектуальной жизни.
Несмотря на все историческое значение этих ранних дискуссий, их следы трудно отыскать. Во-первых, очень многие важнейшие документы исчезли: это относится, в особенности, к документам проигравшей партии, так называемым нестяжателям, чьи сочинения монахи противоположной и победившей стороны отказывались копировать, а иногда и уничтожали. Так, репутация одного весьма необычного политического теоретика того времени Федора Карпова основывается преимущественно на одном-единственном его письме, которое удивительным образом сохранилось. Из-за недостатка документов интеллектуальная жизнь средневековой России выглядит более примитивной, чем она была на самом деле.
Хуже того, сохранившиеся документы, как правило, не датированы, что часто не позволяет связать их с современными событиями. Так, в случае с одним важным источником, так называемой «Беседой валаамских чудотворцев», специалисты не могут договориться, написана она в начале XVI века или позже[1]. Не раз возникал вопрос о том, имел ли вообще место известный спор на церковном соборе 1503 года между сторонниками и противниками монастырского землевладения[2]. Еще более печально, что биографические данные о некоторых ведущих участниках полемики разрозненны или не существуют вообще. Так, о монахе Филофее, которому принадлежит заслуга в формулировке концепции «Москва — Третий Рим», почти ничего не известно — ни кем он был, ни где жил. Некоторые историки высказывают сомнение в самом существовании Ивана Пересветова, влиятельного теоретика XVI века, другие приписывают его сочинения царю Ивану IV[3]. Все это означает, что русская средневековая мысль не может быть проанализирована с той же точностью, которая кажется сама собой разумеющейся в случае с западной интеллектуальной историей Средних веков.
Политическая дискуссия началась около 1500 года в связи с вопросом, который может показаться достаточно второстепенным, — в связи с монастырским землевладением. В течение двух с половиной веков монгольского владычества православная церковь и в особенности ее монастыри разбогатели. Монголы, практиковавшие религиозную терпимость, освободили их от налогообложения, которое всей своей тяжестью легло на остальную часть страны. В результате монахи сосредоточили обширные земли, либо скупая их, либо получая как вклад от мирян на помин души: в то время считалось, что монастыри владели третью всех пахотных земель на Руси