[1717]. Не желал он также облегчать приток евреев в гимназии введением в гимназическую программу специально для них иудейского закона веры. Незадолго до своей отставки Бессонов отклонил ходатайство преподавателя раввинского училища М. Немзера (которого он хвалил за перевод фрагментов Библии «на превосходный, выработанный язык русский») о введении в Виленской гимназии, где обучались около пятидесяти еврейских мальчиков, преподавания иудейского закона Божия непременно на русском языке. Немзер ссылался на гимназии в других округах – Каменец-Подольскую, Немировскую, Житомирскую, Полтавскую, – где этот предмет уже был включен с одобрения властей в учебные программы. Казалось бы, Бессонова, пекшегося об иудейской религиозности, не могло оставить равнодушным напоминание о том, что без таких уроков юные евреи за семь лет обучения забывают те «нравственные истины, которые слышали некогда в доме родителей до вступления в гимназию». Так или иначе, но Корнилову он представил заключение о «преждевременности и обходимости этой меры». Попечитель согласился с этим, и обсуждение этой проблемы в ВУО возобновилось лишь по прошествии трех лет и вплоть до 1880 года не приводило к положительному результату[1718].
Официально не поощряя притока евреев в общеобразовательные заведения, Бессонов – деятель весьма амбициозный – самому себе отводил роль связующего звена между раввинским училищем и университетами. Он полагался на свои знакомства в профессорской среде и те отношения взаимной приязни, которые у него установились как с педагогами, так и учащимися в Вильне. Обходя формальности, за что его впоследствии осуждало начальство, Бессонов разрешал воспитанникам училища, включая даже учеников 5-го класса (при 8–9-летнем обучении), давать уроки в частных домах. В некоторых из сохранившихся прошений оговаривалось, что проситель намерен обучать еврейских детей русской грамоте[1719]. Директор установил неформальный патронаж над способными студентами раввинского училища, который не должен был прекращаться и после выпуска[1720]. Эта личная опека позволяла рассчитывать, что наиболее достойные из еврейской молодежи не минуют высших учебных заведений.
Расчет на личный авторитет в маскильской среде оказался одним из слабых мест бессоновской программы. Вскоре после того, как руководство ВУО представило в МНП план действий по вопросу отдельного еврейского образования, основанный на его рекомендациях, Бессонов ввязался в острый конфликт с самим попечителем Корниловым и его ближайшими сотрудниками[1721]. Помимо личных антипатий и разного рода служебных неприятностей, его подтолкнуло к этому несогласие с утвердившимся в «педагогическом кружке» пониманием русификации, которое строилось на фактическом отождествлении русскости и православия (подробнее см. гл. 8 наст. изд.). Уже осенью 1865 года Бессонов был замещен на посту директора раввинского училища ничем не выдающимся Н.И. Собчаковым, еще сохраняя должность директора Виленской мужской гимназии. В середине 1866 года он пережил нервный срыв и должен был покинуть Вильну.
Характерно, что первые же неудачи Бессонова дали повод говорить о нем как о подозрительном юдофиле – такое впечатление, что эта «догадка» только и ожидала подходящего момента, чтобы спорхнуть с уст. Лыком в строку ему ставили даже то, что он нанял нескольких учителей раввинского училища для помощи в разборе старых книг и рукописей. Осенью 1865 года намек на неблагонадежность Бессонова прозвучал не где-нибудь, а в «Дне» – газете И.С. Аксакова, которому лишь за три месяца до этого Бессонов слал доверительные письма. И вот как в письме Аксакову откликнулся на эту публикацию хорошо знакомый нам М.О. Коялович, идеологический союзник «педагогического кружка»: «Возмущает меня и не дает покою недавно напечатанное Вами опасение жидолюбия Бессонова. Теперь я верю, что это дурной человек, и нелегко расстанусь с этим убеждением. Даже из Археографич[еской] комиссии повыгнал местных русских людей и заместил их жидами. Вот об этом-то новом жидолюбии мне и нужно писать…»[1722]. Попечитель ВУО Корнилов в июле 1866 года в письме товарищу министра народного просвещения И.Д. Делянову, прося ускорить процедуру отзыва Бессонова, давал ему подчеркнуто амбивалентную характеристику: «Он учен, трудолюбив, хотя и бесплодно… Он несомненно православный, русский, хотя и склонен почему-то к евреям»[1723]. Ясно, что инициированные бывшим директором мероприятия потеряли в глазах Корнилова тот «авторитет неоспоримой учености», который он признавал за Бессоновым годом ранее[1724].
«Кагаломания» Я.А. Брафмана в чиновничьем прочтении
Если с именем П.А. Бессонова связана серьезная попытка адаптации «уваровской» системы отдельного образования для евреев к условиям эпохи реформ, то символической фигурой, ассоциируемой с решительным отступлением от этой системы, стал к 1867 году Я.А. Брафман – обратившийся в православие выходец из еврейских низов, служивший учителем в Минской православной семинарии, а в скором времени – цензор еврейских изданий в Вильне и автор печально знаменитой «Книги кагала» (1869), которая явится для российских юдофобов настольным «путеводителем» и универсальным объяснением любых связанных с еврейством проблем. Проекты и советы Брафмана виленской администрации послужили, конечно, далеко не единственным фактором переориентации политики, но анализ этого растянувшегося на несколько лет процесса уместно начать с характеристики его взглядов.
Как известно, Брафман изображал кагал (орган еврейского самоуправления, упраздненный государством в 1844 году) неистребимым и вездесущим учреждением – сокровенной сутью социального бытия евреев, а потому и первопричиной всех пороков еврейства. Опираясь на Талмуд, кагал будто бы держал под контролем всё и вся в еврейской жизни и распространял свое влияние далеко за ее пределы[1725]. Воззрения Брафмана хорошо исследованы в контексте российской юдофобии, однако связи «кагаломании» с идиомами русификации, с одной стороны, и с европейской традицией дискредитации иудаизма, с другой, реже обращают на себя внимание историков. Брафман создавал свой нарратив о кагале в тесном сотрудничестве все с тем же «педагогическим кружком» в Вильне[1726]. Члены кружка, как мне уже приходилось доказывать, культивировали популистское представление о русификации как орудии против корыстных, ретроградных и подрывных элит, препятствующих встрече реформирующей российской власти с народной «массой». В основу «Книги кагала», где обличалась «талмудическая аристократия», положены те самые эмансипаторские, антиэлитистские клише, которые до этого уже использовались, например, в кампании против польских «панов» и католического духовенства. Слабое знакомство русских чиновников с еврейскими реалиями делало для них популистскую конспирологию Брафмана особенно правдоподобной и захватывающей. Об этой особенности «Книги кагала» удачно выразился Э. Левин, секретарь влиятельного петербургского коммерсанта, мецената и штадлана барона Е.Г. Гинцбурга:
Изложенные в ней обвинения составляют смесь лжи и правды, так искусно между собою сплетенных, что даже не всякий еврей сумеет их распутать. …Брафман выступает в этом сочинении не как враг евреев, а, напротив, как друг бедной народной массы, как защитник неимущих классов против богатых, плебеев, как он выражается, против патрициев, а это придает большую силу его филиппике и свидетельствует некоторым образом о чистоте его намерений. …Он нападает не прямо на религию или злоупотребления отдельных лиц, а, становясь на почву социальную и экономическую, старается очернить и подкопать всю организацию еврейских обществ и все вообще еврейские учреждения[1727].
В Вильне Брафман был назначен членом учрежденной К.П. Кауфманом в июле 1866 года специальной комиссии «о преобразовании управления евреями» при генерал-губернаторе, под председательством чиновника по особым поручениям В.А. Тарасова. В Комиссию вошли также тогдашний директор раввинского училища Н.И. Собчаков и несколько русофильски настроенных маскилов: литератор Л.О. Леванда, педагоги А. Воль и (позднее) И. Герштейн. Перед этим созданным ad hoc учреждением (как и перед образованной полугодом ранее Ревизионной комиссией по делам римско-католического духовенства) ставилась, по сути дела, законотворческая задача: пересмотреть существующее законодательство о евреях и спроектировать необходимые поправки. Не что иное как поданная самим Брафманом виленскому начальству записка и послужила толчком к созданию комиссии. Он рекомендовал основать общество православного миссионерства среди евреев, а для успеха его деятельности разрешить «не желающих креститься [евреев] переселять на свободные земли внутрь России, на их собственный счет» – ввести, так сказать, принудительный пропуск за черту оседлости[1728]. В Комиссии, однако, в отличие от «педагогического кружка», авторитет Брафмана в качестве знатока еврейской жизни вовсе не признавался бесспорным; его разногласия с маскилами лишь углублялись по мере развертывания дебатов, а предложение форсировать массовое крещение евреев не восприняли всерьез и бюрократы. Поэтому Брафман попытался подступиться к чаемому им преобразованию еврейства с другой стороны.
Первая же его инициатива в комиссии косвенно отразилась на судьбе отдельных еврейских школ. В сентябре 1866 года он предложил план административного соединения евреев с христианами в городах и местечках (штетлах). Председатель комиссии В.А. Тарасов расширил постановку проблемы, указав на то, что в действительности множество евреев, номинально числящихся мещанами, проживает в селах: «Эти-то последние более других эксплоатируют труд земледельца-христианина, и против их преимущественно восстает общественное мнение». И именно Тарасов предложил п