риписать всех таких евреев, за вычетом принадлежащих к купеческому сословию, к составу ближайших сельских обществ: «Если не нравственное чувство, то общность интересов и страх силы мирской власти послужат к обузданию страсти наживаться… на счет бедняка-земледельца»[1729]. Спустя год, в августе 1867-го, генерал-губернатор Э.Т. Баранов, развивая идею Брафмана и Тарасова, издал известный в историографии циркуляр, резко осуждавший любые формы еврейского «кагального» самоуправления и предлагавший включить всех евреев, проживающих в местечках и крестьянских селениях, в состав волости, без наделения землей. Еще через два года, в 1869-м, разработанный на этой основе подробный проект Брафмана был подвергнут ожесточенной критике на совещании комиссии с еврейскими депутатами и отклонен[1730]. Целью Брафмана, как можно догадываться, являлась некая «шоковая» интеграция евреев: поставленные под «постоянный и беспощадный надзор» сельских сходов и старост, они были бы вынуждены заняться «производительным» трудом в качестве батраков и тем самым, по логике Брафмана, перевоспитаться в достойных русских подданных[1731]. Не касаясь здесь психологических побуждений к столь авантюристическому и жестокому эксперименту, надо отметить, что Брафман действительно думал об интеграции еврейского населения, хотя и ценой отказа евреев от культурной самобытности, а возможно, и от самой религии. А заинтересованные в его плане бюрократы надеялись, скорее, на неопределенно долгую консервацию нового подчиненного положения евреев внутри крестьянских волостей. Иными словами, план Брафмана мог прочитываться как в интеграционистском, так и сегрегационистском ключе.
Предложенное Брафманом административное слияние означало, в частности, ликвидацию всех еще остававшихся автономных порядков еврейского самоуправления, включая специальное налогообложение (свечной сбор), за счет которого содержалась система отдельного еврейского образования. Поэтому начало обсуждения этого плана в Вильне в 1866 году нижестоящие чиновники Виленского учебного округа и учителя еврейских училищ восприняли как сигнал о непрочности системы. Брафман, со своей стороны, не жалел усилий на полемику со сторонниками специальных еврейских школ. Эти заведения, по его мнению, самим своим существованием способствовали сепаратизму и «талмудической пропаганде», под которой понималось искусство уклонения от интеграции с окружающим христианским населением. Главной мишенью критики Брафман избрал раввинское училище, где именно в тот период предприняли попытку перейти на русский язык в преподавании не только Танаха, но и трактатов из Талмуда. Еще в 1864 году, вскоре после знакомства с новым попечителем ВУО И.П. Корниловым, Брафман внушал ему: «…еврей невежа лучше и безопаснее, чем еврей образованный, оставшийся в иудаизме систематическом, осмысленном». Этот последний «в глубине души отвергает всякую религию и не признает талмуда, но, в видах сохранения еврейской национальности и чтобы не расстроить общества, в котором занимает выгодное положение, делается по расчету красноречивым защитником и представителем иудаизма. В училище он преподает талмуд в форме, по возможности, привлекательной, осмысленной»[1732].
С этой точки зрения традиционалисты (миснагеды) с их ешивами и хедерами менее опасны для дела обрусения еврев, чем овладевшие русской речью маскилы. Последние, по Брафману, представляли собой одно из воплощений «талмудической» элиты. Под личиной преданности властям они разрабатывали новую стратагему обособления своих единоверцев от внешнего мира. В январе 1867 года Брафман представил в Комиссию Тарасова план «реформы просвещения евреев», предлагавший все учебные заведения в России «сделать доступными для евреев всех классов и званий», а «отдельные мужские учебные заведения для евреев» закрыть[1733].
Тем самым Брафман отбрасывал ни много ни мало весь восходящий к Уварову проект усовершенствования религиозного образования и воспитания евреев. Для него этот замысел был не анахроничным, как могли думать в 1860-х годах многие из маскилов, а изначально ошибочным по самой сути. Участие государства в преподавании иудейской веры в какой бы то ни было форме могло принести России только вред. Неважно, что в начальных училищах не проходили Талмуд, – любой еврейский предмет содержал в себе заразу «талмудизма». Помимо закрытия всех отдельных начальных училищ, Брафман предлагал исключить религиозные предметы из программы еврейских женских пансионов и предостерегал от допущения преподавания иудейского закона в гимназиях.
Программа Брафмана не была продуктом некоей экстраординарной юдофобии. В сравнительно-историческом контексте его идеи обнаруживают сходство с уже описанными выше приемами дискредитации иудаизма в некоторых европейских государствах (в частности, Пруссии и Австрии) первой половины XIX века, которые М. Мейер характеризует как «поощрение распада иудаизма через внутреннее загнивание»[1734]. Любые попытки «упорядочения» и «очищения» иудейской религиозности, и в первую очередь через систему образования, Брафман связывал с происками изощренной и корыстолюбивой элиты. По его мысли, следовало «помочь» евреям довести талмудические толкования до полного абсурда, не внося никаких усовершенствований в традиционное изучение Талмуда. Брафман был уверен, что публикация русского перевода полного текста Талмуда, «во всем его сумбуре», выставит иудаизм на посмешище (напротив, «систематический, облеченный в осмысленное учение выбор из талмуда – переводить не следует»)[1735]. Руководители ВУО прислушались к этому совету. Первоначально они требовали точного перевода талмудических трактатов, чтобы убедить евреев в том, что смена языка не влияет на суть веры. А после рекомендаций Брафмана они стали пристально следить за тем, чтобы переводчики не опускали наиболее – как виделось стороннему читателю, неиудею – алогичных или физиологически откровенных, скандализирующих фрагментов[1736].
Согласие или хотя бы благожелательное внимание виленских чиновников к рекомендациям Брафмана свидетельствовало о назревающем кризисе прежнего интеграционистского курса. Брафману удалось артикулировать смутные тревоги, уже в течение какого-то времени одолевавшие бюрократов, найти удобную, обобщенную формулу для объявления недоверия к разным группам еврейского населения. В его аргументах лидеры ВУО нашли новое оправдание своему скепсису насчет еврейских предметов в казенных училищах. Уже в марте 1866 года устным распоряжением попечителя Корнилова в еврейских училищах наиболее отдаленных от Вильны губерний – Могилевской и Витебской – было вовсе прекращено преподавание религиозных предметов; в других губерниях Корнилов поощрял сокращение объема занятий Танахом и древнееврейским языком[1737].
Едва ли случайно откровения Брафмана в комиссии Тарасова насчет «талмудического» самообособления евреев совпали по времени с попытками виленских властей ограничить сферу употребления идиша, или, по тогдашнему пренебрежительному выражению, «еврейского жаргона»[1738]. Лишь недавно историкам стало известно о шапкозакидательском плане, который вынашивал летом 1866 года К.П. Кауфман: запретить в Северо-Западном крае издание каких бы то ни было произведений и текстов на идише[1739]. Приготовления к этому мероприятию, возможные последствия которого нетрудно себе вообразить, прекратились с отставкой Кауфмана в октябре того же года. Но, пожалуй, еще более показательным для намечавшихся в 1866 году сдвигов в еврейской политике в Вильне стал другой, не столь фронтальный, «подкоп» под идиш. В своем растущем неприятии «еврейского жаргона» виленская администрация имела союзников в лице не только Брафмана (который, строго говоря, не призывал сосредоточиться на языковых запретах, считая лингвистическую изоляцию евреев производной от более глубоких – в его конспирологическом понимании – факторов) или юдофобски настроенных русских публицистов, чьи опусы именно в 1866 году привечались на страницах «Виленского вестника»[1740], но и маскилов. Как известно, маскилы в своем взаимодействии с властями, каким бы тесным оно временами ни становилось, не отказывались от собственного понимания блага единоверцев и старались нужным образом направить или скорректировать правительственные меры. Но случалось и так, что их предложения прочитывались в кабинетах бюрократов существенно иначе, чем было задумано. Один из таких эпизодов имел место и в виленской кампании против идиша.
В начале октября 1866 года (как раз в те дни Кауфман был смещен с должности генерал-губернатора) содержатель 4-классного пансиона «для девиц Моисеевой веры» С. Перель обратился к попечителю ВУО И.П. Корнилову с предложением: «запретить во всех еврейских учебных заведениях обучать еврейскому испорченному с арабскими и турецкими буквами чистописанию», дабы «будущее поколение избавить от ненавистного жаргона», заменив его русским как «языком материнским». Личный педагогический опыт убеждал Переля в том, что «жаргон» не поддается вытеснению русским за годы школьного обучения: «Дети, несмотря на то, что я все меры принимаю к тому, чтобы приохотить их к разговору по-русски… составляя им различные занимательные беседы на этом языке… при малейшем удобном случае делают свое, говорят по-еврейски, даже и эти беседы ведут по-еврейски». С этой точки зрения, не следует стыдиться насилия в языковой политике: еврею, «как младенцу, нужно навязать все доброе путем механическим, которое хотя сначала не понравится, но зато впоследствии, как увидит хорошие результаты, полюбит его, а полюбит язык, полюбит и народ…». Именно такую метаморфозу, по словам Переля, претерпело отношение евреев к немецкому языку, который он начал преподавать в своем училище еще в 1830-х годах. Нынешние его ученицы хорошо успевают в немецком, но теперь, заключал он, настало новое время, требующее привить им любовь к русскому языку