[1036] и гонимые страхом, что им и их детям до конца жизни может уже и не представиться оказии принять конфирмацию[1037].
В недоброжелателях Волончевского зрелище его неоспоримой популярности среди паствы лишь подогревало намерение дискредитировать епископа. Нападки на него стали особенно интенсивными в те самые месяцы 1866 года, когда в белорусской части Северо-Западного края разворачивалась кампания массовых обращений католиков в православие. А. Киркор, автор уже не раз цитированной записки о русификаторских бесчинствах, представленной в МВД в мае 1866 года, даже утверждал, что ненависть к Волончевскому сливалась с опрометчивой надеждой оправославить всю Жмудь:
На Жмуди епископ Волончевский чуть не святой в глазах народа. Когда он говорит, народ плачет и падает на колени. Волончевский сам из народа, всегда сам высказывает это. …Волончевский известный, открытый враг поляков; но зато он страстный папист. Он честный человек, и, не трогая убеждений его совести, правительство нашло бы в нем самого ревностного исполнителя своих стремлений. Эта-то сила и влияние Волончевского не нравятся крайним русским деятелям, вообразившим, что, ежели удалить епископа, они успеют в один год миллион народа обратить в православие. Так открыто заявляют самые рьяные из деятелей[1038].
Феномен мощного духовного авторитета, которым церковная власть располагала невзирая на отсутствие у нее административной и полицейской поддержки государства, плохо вмещался в сознание местных администраторов. В течение нескольких лет они попросту отказывались верить, что католический иерарх может до такой степени упорно сопротивляться государственному давлению, рассчитывая лишь на преданность крестьянской паствы. (Тем более что тогдашняя синодальная церковь не давала примеров столь смелого духовного противостояния вмешательству государства в религиозную жизнь.) Свою растерянность они старались прятать от самих себя за деловитой «расшифровкой» предполагаемых махинаций Волончевского и обсуждением возможностей кадровых перестановок в высшем клире Тельшевской епархии. Чиновники не без удовольствия предавались домыслам об особых приемах «фанатизации» литовцев, на которых будто бы только и держалась харизма епископа. Вот один из примеров такой спекуляции:
Прошедшим летом епископ Волончевский ежедневно стал посещать в известный час, несмотря ни на какую ненастную погоду, католическое кладбище. Слух об этом разнесся повсеместно, и в народе стали приписывать этим прогулкам самые разнообразные значения. …В сочевник перед праздником Рождества Христова в Ковенском кафедральном соборе зажжено было свечей в меньшем количестве, чем в прошедшем году, вследствие чего во время службы многие женщины из народа стали довольно громко плакать, и на спрос полицейского чиновника (который, заметим, тут как тут. – М.Д.)… некоторые из них отвечали, что плачут о том, что служба производится не с прежнею торжественностию. Нет сомнения, что уменьшение освещения церкви было преднамеренно и объяснено народу как мера, предписанная Правительством[1039].
Желая обличить засилье суеверий в литовском простонародье и эксплуатацию их епископом, чиновник изобличал в себе самом глубокое непонимание религиозности людей, для которых обрядовая сторона веры действительно значила очень много. И если администрация все-таки не доходила до предписаний касательно количества свечей, ее же запреты на крестные ходы вне стен костела или пение популярных в народе кантычек могли исторгать у верующих совсем не притворные слезы.
Наряду с прямой дискредитацией и фактическим отказом епископу в исполнении духовных обязанностей власти пытались действовать в стиле «мы католичнее папы». Администраторы, принимавшие католическую конфирмацию за суеверный ритуал, не упускали возможности обвинить Волончевского в нарушении канонических норм. Наиболее часто звучало утверждение, что епископ чрезмерно снисходителен к конкубинату приходских священников: «Почти без исключения ксендзы Ковенской губернии открыто живут с любовницами или так называемыми хозяйками». Один из русских собеседников Волончевского зафиксировал – трудно судить, насколько точно – его высказывание по этой проблеме: «Я бы если был Папа, позволил всем ксендзам жениться»[1040]. По мнению же ковенского губернатора М.А. Оболенского, объяснялись эти послабления не столько скрытым несогласием епископа с каноническим правилом, слишком чуждым его клиру (многие священники происходили из крестьян и не порывали связей со своей прежней социальной средой), сколько его стремлением «остановить распространение между ксендзами сторонников допущения брака священников»[1041]. Речь шла о тогдашних попытках властей, преимущественно в соседнем Царстве Польском, использовать недовольство молодых ксендзов обязательным целибатом для того, чтобы легализовать статус женатого священника в католичестве и тем самым сблизить последнее с православием. Волончевский, иными словами, представал парадоксальным защитником целибата: он будто бы направо и налево разрешал нарушать обет безбрачия на практике единственно ради его сохранения на бумаге[1042].
О смещении Волончевского с кафедры местная администрация задумалась всерьез спустя год после первого упоминания этой идеи в докладе Временного полевого аудиториата; обсуждение в Вильне и Петербурге длилось, с перерывами, в течение нескольких лет и научило хотя бы кое-кого из бюрократов иначе смотреть на католицизм «на Жмуди». Летом 1866 года Волончевский наотрез отказался известить от своего имени приходское духовенство об изданном Кауфманом запрете на крестные ходы по улицам и площадям. Поступая таким образом, он нарушал один из принципов «конфессионального государства», согласно которому духовные лица данной конфессии выполняли одновременно функции агентов государства. Действия Волончевского поставили администрацию в трудное положение: одно дело – доказывать в кругу коллег по Ревизионной комиссии, что ограничения на «излишние» католические обряды налагаются ради блага самих католиков, совсем другое – убедить в этом же литовских крестьян, не прибегая к посредничеству духовенства. В бюрократической переписке столь же наивно, сколь и цинично выражалось возмущение «коварством» епископа, не пожелавшего, видите ли, исполнять за власть грязную – и опасную – работу[1043]. Неудивительно, что в таких обстоятельствах чиновники, привыкшие совсем к другому режиму взаимоотношений государства и церкви, предлагали взаимоисключающие решения. В сентябре 1866 года ковенский вице-губернатор Львов, напуганный новым наплывом паломников в Ковно, предупреждал Кауфмана: «В настоящее даже время римско-католическое духовенство может, если захотят епископы, возбудить мятеж в Ковенской губернии в несколько месяцев, – новый мятеж будет опаснее прежнего, потому что будет не ксендзовско-шляхетский, но народный, да и самое знамя восстания будет значительнее; народ будет думать, что он призывается к борьбе за веру. Два, три правительственных распоряжения, как запрещение ставить кресты или ходить с крестными ходами вне церковной ограды, и в Ковенской губернии народ может восстать…». Львов жаловался, что ему приходится воздерживаться от взыскания «денежных штрафов» с «ослушающихся ксендзов, так как они не вносят его и ждут затем… тюремного заключения, чтоб поднять народ…». И тут же, противореча собственному утверждению об опасности новых запретов, вице-губернатор заключал депешу предложением немедленно выслать и Волончевского, и епископа-суффрагана Александра Бересневича за пределы епархии. Резонное возражение последовало из МВД: «А не должно ли еще более опасаться от удаления 2-х епископов?»[1044]
В 1867 году, после разрыва конкордата со Святым престолом, проблема Волончевского вышла на новый уровень. Генерал-губернатор Э.Т. Баранов попытался поставить ее в один ряд с задачей пересмотра общеимперского законодательства о Римско-католической церкви. Разрыв конкордата, как казалось тогда, значительно облегчал урезание духовно-административной власти католических епископов и установление прямого государственного контроля над повседневной деятельностью приходского духовенства. В меморандуме, представленном канцлеру А.М. Горчакову в июле 1867 года (и почти целиком подготовленном Н.А. Деревицким), Баранов подчеркивал, что, за вычетом административных репрессий, у властей нет законных средств привлекать клириков к личной ответственности за нарушение норм светского права (под последними, впрочем, генерал-губернатор имел в виду и сепаратно изданные им самим и его предшественниками ограничительные циркуляры). Он жаловался на «аномалию существующих ныне отношений местной администрации к римско-католическому духовенству и те затруднения, которые составляют для первой едва ли не безвыходное положение. …В этих отношениях высказывается нравственное бессилие административной власти, сознающей себя в невозможности подчинить духовенство ответственности за противодействие целям Правительства…». Поскольку Волончевский представлял собой самый вопиющий случай подобной «безнаказанности», для его замены требовалось столь же экстраординарное новшество в порядке замещения епископских кафедр в империи. Специально для Тельшевской епархии предлагалось рассмотреть «возможность привлечения… одного из членов высшего Римско-католического духовенства Северо-Германских государств, где духовенство отвергает безграничное вмешательство Папского Двора в административные и духовные дела подведомственной церкви»[1045]