.
Беспрецедентной эту комбинацию делало не то, что клир, подотчетный российскому Министерству внутренних дел, пополнился бы иностранным подданным: еще в 1840-х годах из Баварии приглашались католические священники для замещения вакансий в приходах немцев-колонистов и преподавательском штате Саратовской католической духовной семинарии[1046]. Более радикальным отступлением от привычного порядка было бы демонстративное пренебрежение авторитетом Ватикана: ведь даже Екатерина II, вполне сходившаяся в антипапистских настроениях с Вольтером, не отрицала значимости духовной санкции папы и потому, например, упорно добивалась в начале 1780-х годов от Пия VI присылки паллия (особого одеяния, знака архиепископского сана) для церемонии возведения в звание архиепископа Могилевского ее ставленника Станислава Сестренцевича-Богуша[1047]. Баранов же, предлагая искать нового главу епархии в северогерманских государствах, ориентировался на ту среду, из которой спустя всего три года явится на свет движение старокатоликов, со своими епископами и священниками, открыто объявившее себя вне духовной юрисдикции Святого престола.
Идею, высказанную в 1867 году Барановым, разделяли некоторые представители петербургской бюрократии, в особенности директор ДДДИИ Э.К. Сиверс[1048]. Более того, Сиверс рассчитывал не просто заполучить из Германии епископа-антиультрамонтана, но также склонить его к согласию на посвящение других клириков в епископский сан без предварительного утверждения папы[1049]. В 1870 году этот сомнительный прожект поручено было приблизить к осуществлению секретному агенту российских властей на Первом Ватиканском соборе, католическому доктору богословия и священнику из Мюнхена А. Пихлеру, который еще в 1864 году консультировал команду Н.А. Милютина в Царстве Польском по конфессиональным вопросам. Приехав в Россию на службу в ДДДИИ, Пихлер зарекомендовал себя энтузиастом общеевропейского преобразования католицизма в галликанском духе. К нему весьма прислушивались, и, развлекая свое начальство сводками о растущей повсюду оппозиции Пию IX, баварский антипапист укреплял в российских бюрократах близорукую самоуверенность и отвращение к ультрамонтанству как пережитку средневековья. О примитивности аргументов Пихлера, контрастирующей с его непомерными амбициями, дает представление следующий выданный им прогноз:
Поляки могут оставаться хорошими католиками, даже могут сделаться лучшими католиками и в том случае, если Правительство довершит разрыв с Римом, – нужно только основательно приготовить их к тому посредством небольших сочинений, которые раздавались бы им бесплатно. Достаточно бы было свести на каких-нибудь 20-ти или 30-ти страницах самые наглядные противоречия между учением Иисуса Христа и Апостолов, а также древних отцев Церкви и замечательнейших богословов позднейших времен и учением Римских пап и ультрамонтанов. …Самые действительные церковные реформы во все времена были пущены в ход посредством таких небольших сочинений; достаточно указать в этом отношении на послание Фотия и сочинения Лютера[1050].
Параллель знаменательная – ведь составить такую брошюру Пихлер брался самолично! Однако когда на соборе в Риме дело дошло до зондажа намеченных кандидатов в союзники, казалось бы, доказавших свой антипапизм резкой критикой догмата о папской безошибочности – но от римского католицизма при этом не отпадавших, – Пихлер убедился в том, что «такое предложение (посвящать в епископы без согласия папы. – М.Д.) ужасает еще здесь даже самых ярых противников курии в латинском епископате»[1051]. А к заявившим тогда же о своей церковной организации старокатоликам российские противники ультрамонтанства, кажется, так и не обратились с подобным предложением: слишком уж маргинальной была новая деноминация, и ожидать мирной встречи католиками в Вильне или Ковно епископа старокатолического посвящения не приходилось.
Впрочем, сам Баранов в 1867 году не был настойчив в требовании замены Волончевского непременно епископом-антипапистом из Германии. (Возможно, со стороны Горчакова последовали возражения против эксперимента, чреватого дипломатическими осложнениями.) В окончательной версии записки «О Римско-католическом духовенстве в северо-западных губерниях», представленной императору в декабре 1867 года, виленский генерал-губернатор возвращался к уже высказанной годом ранее в Ковно мысли об одновременном смещении Волончевского и его суффрагана Бересневича. Необходимость такого двойного удара объяснялась тем, что, мол, во главе епархии Бересневич, тесно связанный с польской знатью, окажется для властей еще более опасным соперником, чем плебей Волончевский. Последний почти игнорировал партию мятежных землевладельцев… Он воспитывал мятеж в среде, чуждой мятежу по племенному происхождению, по характеру жизни и занятий, по интересам и даже по зажиточности. …При такой подготовке для будущего мятежа и при таких (участковых и индивидуальных. – М.Д.) формах крестьянского землевладения, при которых лучшею мечтою крестьян-домохозяев представляется выход в шляхту, епископ Бересневич в положении самостоятельного епархиального начальника изменил бы себе, если бы не воспользовался всею силою влияния католического духовенства на крестьян, чтобы слить их в одну мятежную организацию не только с духовенством, как хотел епископ Волончевский, но и с землевладельцами польского происхождения.
Не все из столичных бюрократов, кто официально или неформально получил доступ к записке Баранова, согласились с его трактовкой усиления мятежной теократии в лице Бересневича. На полях одной из копий записки остался скептический комментарий: «Между паном и крестьянином лежит бездна. Волонч[евский] и Бересневич влиятельны потому, что каждый действует в своей среде. …Рисковать не следует, но желательно было бы иметь более положительных данных о вредности Бересневича»[1052].
Дальнейшие дискуссии о сравнительной «вредности» двух прелатов мало отличались от гадания на кофейной гуще. За псевдоаналитическими выкладками о социальной базе Волончевского и Бересневича скрывались не столько реальные наблюдения, сколько два различных стереотипа католического «фанатизма», воплотившихся для католикофобов в фигурах этих епископов. Первый олицетворял собою слепую приверженность крестьянской толпы ритуалу, второй – аристократическую изощренность религиозной экзальтации. Понятно, что, воспринимая Волончевского и Бересневича сквозь призму этой схемы, сделать выбор между ними было нелегко. О том, что со временем ковенский высший клир стал для российских чиновников живой достопримечательностью, иллюстрирующей коварную силу католицизма (и тем самым оправдывающей любые неудачи русификации), свидетельствует отчет о встрече с обоими епископами в письме кн. В.П. Мещерского наследнику престола вел. кн. Александру Александровичу весной 1869 года. Будущий редактор «Гражданина», а в то время чиновник по особым поручениям при министре внутренних дел и корреспондент «Русского инвалида» совершил поездку в Западный край под фирмой министерской командировки, а де-факто для того, чтобы «в подробных письмах знакомить Цесаревича с тогдашнею жизнью внутри России»[1053]. Хотя и много беседовавший в Ковно с Н.Н. Новиковым, главным деятелем в Виленском учебном округе по русификации литовцев, Мещерский не утомлял августейшего адресата упоминаниями об этническом большинстве населения губернии. Ковенщина характеризовалась им как «местность, где польщизна всего сильнее», и более всего он хотел дать Александру «понятие о том, какими явлениями обнаруживается ковенский луч виленского солнца, падающий на эту ополяченную местность…». Соответственно, проблема Волончевского – Бересневича являлась для Мещерского частью польско-католического вопроса (даром что он был осведомлен об этническом происхождении тельшевского епископа):
У Волончевского я просидел целый вечер: он пригласил к себе и епископа суффрагана. Два контраста: первый – тип умного жмудяка, простого на вид, второй – тип иезуита из облагороженного аббатства; первый говорит много о политике… второй о политике ни слова, зато о религиозной казуистике, о догматах, о светских предметах сколько угодно. Первый, говоря от избытка чувств, не скрывает своих впечатлений, то весь багровеет, то засверкают глаза, как у гиенна (sic! – М.Д.), то прикусит губы, то рассмеется, второй никогда не изменяется в лице, ни в голосе, ни в движениях. Оба умны как бесы, но каждый дополняет друг друга: первый действует, второй обдумывает и, когда нужно, умеряет пыл Преосвященного. Замечательно, что друг друга они ненавидят, ибо Волончевский представитель народного, а Бересневич – дворянского начала, но для единой цели действуют непреклонно единодушно. Вот школа, у которой не мешало бы нам учиться, у нас не только враги, но и друзья не умеют действовать согласно…[1054]
Вывод отсылал к классическому образу «чужой веры» – одновременно отталкивающей и служащей образцом для подражания. Помещенная в письме националистически настроенному наследнику престола, зарисовка двух идеально взаимодополняющих друг друга католических епископов, «умных как бесы», должна была оттенить объединявшую Мещерского и Александра тревогу о непонимании «русского дела» в ближайшем окружении императора. (В письме Мещерского эта тема развита также в связи с политикой тогдашнего виленского генерал-губернатора А.Л. Потапова.)
Тенденция к опорочиванию католицизма и принципы «конфессионального государства», сталкиваясь между собой, порождали замкнутый круг в рассуждениях властей о Волончевском. Во всеподданнейшем докладе от декабря 1867 года Баранов, несмотря на крайнюю враждебность к обоим высшим клирикам Тельшевской епархии, предостерегал от повторения в Ковно муравьевского опыта в соседней Виленской епархии, когда после административной высылки епископа Адама-Станислава Красинского в Вятку в 1863 году кафедра не была замещена (и с канонической точки зрения не мог