Вернусь к юбилеям и экспертизе. Представим, что в ювелирном магазине тамошний эксперт не отличит настоящий бриллиант от стразов «Сваровски». А если действующий на Сотбис профессионал оценит картину так: знаете ли, Ван Гог – Ван Гогом, но у него личность многое заслоняет. Как будет в дальнейшем обстоять дело с репутацией такого эксперта?
После бала
Потери перевешивают достижения. Да и достижения производят впечатление необязательных: надо было что-то (кого-то) выбрать в премиальных сюжетах, перечислить в лауреатах – вот и выбрали и наградили. А могли бы и наоборот, и мало бы что по сути изменилось в представлениях о литературной реальности. Вместо Чижовой объявили бы Сенчина. Или Катишонок. Вместо Юзефовича – Терехова (поменяли бы местами). Или Б. Хазанова. Да, иногда хочется понегодовать и возмутиться, но здесь – не пришлось бы. Все равно – для нас, разумеется, не для лауреатов. Получается, что важно для лауреата, не важно для публики. На тиражи не влияет. Послевкусие от этих выборов и перечислений вроде бы даже и нормальное, но радости от переживания итогов – и тем более праздничного настроения по этим поводам (кроме, естественно, тех, кто удостоен) – не наблюдается.
А наблюдается вот что – резкий спад эмоциональной температуры. Сильные литературные чувства проявлены были только по самым печальным случаям – уходов из жизни. Все меньше адреналина в литературной крови – все больше равнодушия. Типа «ну и пусть», «ну их», «да отстаньте со своим „Букером“ („Нацбестом“, „Большой книгой“ и т. д.)». Все труднее со вставанием. Даже если публика встает – она следует все-таки ритуалу уважения старших, а не горячему внутреннему желанию.
Ровность, рутинность, отсутствие всплесков, равнодушие – свидетельства отсутствия события. (События могут быть двух родов, положительные и отрицательные – типа «как вы могли».) А ведь при таком количестве теперь, увы, вакантных литературных мест нам нужны события прежде всего, ведь именно событие возводит в силу новое литературное имя.
Чуть в сторону. Две ситуации, обнаружившие хорошо забытое старое в отношениях «литература и власть». Оказалось, что тандем не то чтобы читает, но по крайней мере знает о существовании книг, писателей и их щепетильных проблем. Головокружительное сочетание Пелевина с Ремарком радует не меньше, чем присуждение литпремий им. В. В. Путина (премий, о которых было сказано премьер-министром после встречи с писателями 7 октября 2009 года) участникам встречи В. Распутину и А. Кабакову. Дело хорошее, да и за выбором далеко ходить не пришлось. В премиально-правительственный список затесался еще советский стихотворец В. Фирсов – трудно предположить, с чьей подачи. Но он как-то уравновесил ситуацию: стал третьим. А то совсем уж это выглядело бы по-советски, по-литгазетовски незабвенных 70-х: на одного патриота один еврей.
Литературными похоронами по наивысшему государственному разряду стали похороны Сергея Михалкова. Как бы не посильнее солженицынских (2008 года). Похороны четко обозначили государственное представление о литературных приоритетах, о нравственном и прекрасном. О гражданине.
Да и строка Михалкова золотом по мрамору, возникшая в вестибюле станции метро «Курская» как «мене, текел, фарес», – не просто символ, а стихи года.
После этого все дискуссии о Сталине и сталинизме в нашем виртуальном обществе выглядят постановочными – какими, впрочем, и являются на самом деле.
Но были все-таки у нас и литературные праздники (несмотря на царящее уныние), и летний книжный фестиваль, и ярмарка non-fiction. Без них было бы совсем грустно. Почтение тем, кто. Несмотря ни на что. Делает, проводит, организует; достает средства, приглашает. Небездействующим в литературном отечестве, а оно гораздо больше России.
Конечно, здесь возникает острая проблема графомании, или, мягче говоря, литературного дилетантизма. Но специально для тех, кто Достоевского не читал или прочел в детстве, а потом забыл: ведь и Макар Девушкин («Бедные люди», первое из сочинений Ф. М.) ходит-таки в литературный кружок, который ведет некто Ратазяев. И с восторгом описывает Вареньке Доброселовой эти их ратазяевские собрания – с чтениями и разбором. Да и большинство персонажей романов Достоевского – то ли графоманы, то ли дилетанты. В общем, сочинители.
Закрывать клубы (и фестивали, число которых умножается стремительно) из-за нашествия графоманов? Так они сами открывают, никого не спрашивая, свои собственные клубы, фестивали, свои журналы (литературные). Что в такой ситуации делать?
Возникает четкое ощущение, что волна графомании превращается в агрессивное цунами. Ни для кого не секрет, что за свои деньги издаются книги в бывших престижных сериях; представляю себе том, вышедший уже и в серии «Библиотека поэта» – почему нет? Границы размыты, критериев нет – известные личности просто нанимаются в качестве членов проплаченных (так или иначе) жюри. И – понеслось… А дальше всё как в сказке Пушкина: старуха уже не хочет быть столбовою дворянкой – хочет, чтобы объявили царицей. И стучит эдак пальчиками по столу: что ж меня не печатают в известном журнале? Сначала обо мне аннотация, потом обо мне рецензия, а потом и сам полуграфоманский текст. А в справке об авторе полная грудь наград – и лауреат, и номиналист (?!), и, главное, редактор. То есть человек, который может напечатать других. Человек сам кует свое литературное счастье, сам дарит себе бумажные цветы. И это всё – явления последнего времени, расцветшие в кризисный год. Когда журнал «Русская жизнь» пополнил список моих утрат.
Весьма помогают тому и все наши литературные газеты (вместе), потому что в своей информации (поступившее от… – см. выше) они всех участников событий печатно перечисляют. Кто король, кто королева. И даже помещают фотографии.
Раньше была такая забава, новогодняя игра – устав от застолья, раскрыть писательский справочник в любом месте и угадывать, кто таков и что написал.
Теперь для этого вслух читаем газеты.
Не смешно.
Минута славы
«Если ребенок плохо учится, пусть будет по крайней мере хорошо одет», – цитирую по памяти рощинский «Старый Новый год». Не буду утверждать, что наша литература «плохо учится» (уж как может), но ее всячески стараются приодеть – хотя бы на премиальных церемониях. На церемонии «Большой книги» постарались исключительно. Преобразился Румянцевский зал главной Библиотеки. (Сначала, правда, он преобразился от евроремонта – в результате начисто исчез библиотечный дух, сама аура Румянцевки.) В зале – стулья с белыми полотняными чехлами, свободно свисающими со спинок; тут и там уютные пледы; на сцене – подобие подмосковной дачной веранды с длинным столом, уставленным сушками, пряниками, вареньем. Прямо-таки к дачному чаепитию.
Всех претендентов за этот стол усаживали наряженные прислугой девушки – Даши, Поли, Кати, так их кликали ведущие. И чаю налили. Весьма мирная картинка, которую слегка портили Л. Парфенов и С. Сорокина, из конферанса которых следовало (да они и не скрывали), что представленных на соискание премии книг они не читали.
Результат подсчета голосов не поверг публику в недоумение; вроде бы все чинно-благородно, то есть ожидаемо. Во всех раскладах или опросах присутствовала так или иначе «первая» пятерка; из нее и вылупилась тройка. Юзефович так Юзефович – я именно его и предсказывала. Зорин – безусловен, если не в «тройке», то в «достоинстве».
Однако вопросы остаются, и не столько к голосованию (потому что остался привкус неуверенности в том, что все так называемые академики, к сотне которых и я принадлежу, прочитали представленные в коротком списке книги – на предваряющем церемонию собрании как раз обсуждался вопрос о том, позволительно ли принимать к подсчету голосов лист Марата Гельмана, признавшегося в интернете, что он книг не читал и голосует, как друзья подскажут). Вопросы скорее к той группе экспертов, которые выбирали эти книги для голосующих академиков.
Понятно, что результаты голосования зависят не только от того, кто голосует, но и от того, что выдвинуто на голосование. Старинная редакционная шутка: если рукопись в редакцию не представлена, она не может быть напечатана. Если книга в шорт-лист не вошла, она не будет прочитана и «проголосована». Не уверена, что сквозь сита уважаемых экспертов (а сначала отборщиков – тех, кто читает все выдвинутые и самовыдвинутые на премию книги и рукописи) на втором этапе не проваливаются важные в литературном отношении тексты. По крайней мере, длинный список был интереснее короткого – за счет ярких авторов и необычных текстов. Предпочтительнее было бы людей, отбирающих лонг-лист, и тех, кто будет сосвежа его читать, для того чтобы сделать из него короткий (на 10–14 книг) список, – вообще развести. И это, конечно, будет не панацея, но все же.
Опыт «Русского Букера», кстати, здесь вопиет: как правило, люди профессионально и постоянно не вовлеченные в литературный процесс, бывают более ангажированными, чем те члены жюри, которые досконально блюдут свой профессиональный кодекс независимости. Впрочем… Впрочем, человек слаб: на него влияет, например, чувство землячества: иначе как объяснить присутствие в букеровском шорт-листе Е. Чижовой из Петербурга [50] – весьма посредственного (недаром она не в состоянии преодолеть планку какого-нибудь иного, например московского, журнала) прозаика?
Итак, вопросы – и иногда не очень приятные ответы – возникают не столько при выборе лауреата, но при определении шорт– и даже лонг-листа. Ну почему, скажите на милость, Р. Сенчин сейчас в лидерах, а в прошлый раз его даже в лонг-лист не пропустили? Он стал писать настолько лучше, что перескочил аж через две ступени отбора? Нет, это всего лишь результат смены жюри, а значит – смены оптики. В новом жюри появились, видимо, люди с другим литературным зрением. То есть в случае «Букера» произошла смена тех самых отборщиков (в «Букере» эти две обязанности, отборщика и члена жюри, объединены).