* * *
В школьном детском доме мы, первоклашки, продолжали осваивать богатство потаенного лексикона и фольклора. Кроме примитивщины, которой так отличился вполне взрослый Эдичка, мы перенимали у старшеклассников сложные конструкции—в частности, каламбуры.
Папе сделали ботинки На резиновом ходу.
Папа ходит по избе,
Бьет мамашу... Папе сделали ботинки —
и далее, повторяя много раз (аналог—«у попа была собака»).
Осваивали рифмованные диалоги, образцы которых в нашей антологии приводятся, фрагменты большого и малого боцманских «приколов». Декламировали переделки стихов и басен, распевали переработанные песенки («Светит месяц» и др.). Узнавли новые песенки, ранее неведомые — «Нина комсомолочка гуляла...», «По темным улицам Кронштадта», «Ах ты, сука, ах ты, блядь», «Когда я был мальчишечкой...» Прежде чем сказать о самой популярной в ту пору песне — еще одно интермеццо, все по той же детской и школьной теме.
Учительница: «Продолжим тему прошлого урока. Иванов, кто взял Бастилию?» — «Не я». «Семенов, отвел» на этот вопрос». — «Не я». — «Ну-ка, ты, Стаханов!» — «И не я». Учительница выбегает из класса, дрожа от негодования: «Сговорились, стервецы! Научились же издеваться над учителями». По пути к директору ей встречается комсорг школы. Она ему возмущенно рассказывает о происшедшем. Комсорг—сочувственно: «Да, это та еще шантрапа! Если что возьмут — хуй признаются».
На уроке логики учитель рассказывает, как Петр I, согласно преданию, однажды своим фаллосом ударил по дубу и свалил его. Если допустить, что это не вымысел, то как это можно объяснить? Класс размышляет долго. Наконец один ученик, из наиболее сообразительных, поднимается и объясняет: «Полагаю, что у Петра хуй был дубовый, а дуб-то был хуевый».
Отходя от школьных тем — еще об одном иностранном госте, также дружественно настроенном. Хорошо зная русский язык, он не понимал некоторых особенностей опальных присловий, как многие иностранцы не понимали наших идиом и специфики поговорок, пословиц и проч. Мир помнит, как в 1959 г., когда Никсон впервые посетил Союз, Хрущев обещал показать Западу «Кузькину мать», а переводчик Никсона перевел ему буквально «Мать Кузьмы».
Подобный же буквализм оставил в заблуждении нашего дружественного гостя: «Прекрасный народ — русские. Но я удивлен странностями их физиологии. У них можно услышать, например, такое: «Надень, на хуй, шапку, а то уши отморозишь!» Или: «Брось ты пизду смешить» И еще вот слышал о странном вознаграждении. Один спрашивает, какая будет к 1 Мая премия, а другой отвечает: «Дадут от хуя уши».
* * *
Итак, еще популярнее «Мурки» была песххя «Гоп-со-смыком». Расшифровка этого словосочетания заняла бы много места, отсылаю читателя к статье А.Си-нявского «Отечество. Блатная песня» («Нева», 1991, № 4). Вначале следует отметить, что в песнях преступного мира мат встречается крайне редко, сколь бы ни показалось это странным. Не следует их смешивать с песнями улицы (можно назвать их иначе, например, хулиганскими, а хулиганы — бакланы — отнюдь не признавались ворами в законе близкими к их касте). Это обстоятельство и оговаривает Синявский, когда пишет о своих сомнениях — создана ли песня «Гоп-со-смыком» в блатной среде, и больше склоняется к догадке, что тут «простой хулиган ввязался или какая-нибудь сявка».
И еще одно замечание. Советский патриотизм втихаря поощрялся даже в хулиганском обличьи и в любой, хоть самой нелепой, форме (этим и объясняется безграмотная телевизионная реплика «у нас секса нету» — к ней еще вернусь). Потому-то «Гоп-со-смыком» распевали, не таясь, все охочие, из конца в конец СССР, с 20-х годов и до конца Советской власти (возможно, и ныне где-нибудь распевают). Эта песня обрастала новыми фрагментами, вариантами, сделавшись в 30-е годы крутой и агрессивной ура-патриотической фанфаронадой пополам с матюками и прочей похабщиной.
Я ебал японца в жопу
И насрал на всю Европу!
Сунетесь —и мы вас разобьем!
Это еще не самая гремучая ругань тупого воителя за коммунизм, там есть и похлеще. И вот что еще выдает неблатной характер этого опуса. Известно, что воры, по их «закону», не только воевать, но и служить в армии не имеют права. Для них это значит — ссучиться.
Трескучие париоты найдутся и среди люмпенов, всякой шоблы-ёблы, и среди ангажированной интеллигенции и прочих «фраеров»... О, это бессмертное «У нас секса нету» — в устах гражданки, патриотически дискутировавшей с американцами в самом начале перестройки! Дура была права: у нас одна ёбля!
На собрании отчетном Спросили тетку Агнию:
Перегнали ль мы по ёбле Францию и Англию?
Есть и ответ:
Раньше люди ели сало,
Но ебались очень мало,
А теперь живут не емши,
Но ебутся ошалемши.
Последнее интермеццо. Эвфемизмы. Околичности.
Опальная словестность имеет в запасе намекающий, имитированный полумат, четверть-мат и того меньше, по нисходящей. И эти намекающие слова, фразы, фразеологизмы часто используются для каламбурных игр, как в известном анекдоте о Пушкине (а их много): «Пушкин, ты куда спрятался?» — А Пушкин, погрузясь по колено в мох, скрыт в кустах. Вот и отвечает он: «Во мху я по колено».
Менее известный из пушкинской серии.
Некий граф, с претензиями на остроумие и не раз уколотый остротами поэта, никак не мог оставить мысль победить его в этом поединке. Его потуги были жалки, но вокруг него составилась компания таких же горе-острословов, и Пушкину кто-то сказл: «Ох, уест тебя граф! Вон сколько собрал он подручных. Ох, уест!» И тут появился граф с компанией и с порога залепил очередную нескладушку по адресу Пушкина, на что тот отреагировал молниеносно: «Ох, уел!»
Мы слышали чаще околоматерныс околичности тогда, когда опальная лексика была покрыта флером застенчивости: «Ё-ка-лэ-мэ-нэ!» «Ёп-понский городовой!» «Кипит твое молоко на примусе» (на керосинке, на печи). «Пошел-ка ты на хутор бабочек ловить!» У Солженицына: «Да на фуя его мыть каждый день! (Пол). «Смефуечками он своих людей не жалует».
Анекдот-загадка: «Работает — стоит, кончает — кланяется, из трех букв состоит, на «х» начинаеся — и совсем не то, о чем вы подумали. Ответ — хор.
Анекдот филологический.
Лектор объясняет происхожение жаргонизма «стибрить» (т.е. украсть):
«Когда Александр Македонский стоял лагерем на Тибре, у него украли меч. Тогда и появилось это слово — стибрить.» Один из слушателей задает вопрос: «Есть у этого слова синоним. Скажите, не было ли подобного исторического случая с кражей в той же Италии, в городе Пиза?»
* * *
Пушкин не мог удержаться от матерной характеристики Аракчеева, когда писал на него эпиграмму, — а Пушкина ли мы заподозрим в нехватке обычных, цензурных изобразительных средств и сатирической силы? Ни в одной из его эпиграмм на Булгарина нет мата. Булгарин был опасен (стукач), но все же смешон. Аракчеев — опасен (деспот), подл, силен своей властью над людьми и не смешон, а страшен. Ему полагалось воздать полновесной сатирой, с языковыми сверхсредствами.
И высококультурные наши современники — М. Ростропович, Е. Боннэр и другие, кто открыто употребил опальную лексику в дни августовского путча, тоже не сочли ГКЧПистов достойными обычных словарных характеристик. Утром 19 августа мы имели дело уже не с министрами, не с политиками, а с гангстерами от коммунистической номенклатуры, возамерившимися вернуть себе диктаторскую власть, а нас вернуть в прежнее тоталитарное стойло. Говорить о них обычными словами, даже самыми злыми — значило бы признавать их правр на человеческий, приличный диалог или спор. Ножакой приличный спор может быть с теми, кто заносит над вами нож? Со всякой шпаной? Со всяким «гоп-со-смыком»?
Шпаной назвал их А.Н.Яковлев, человек более ровного темперамента. Впрочем, и люди с ровным характером в те дни не чувствовали достаточным наш словарный запас и выходили за его пределы, дабы полновесно воздать «этим блядям» — такими словами закончил свою речь депутат из Петербурга Н.Аржан-ников на митинге у Белого дома 20 августа 1991 года, на который собрались сотни тысяч граждан. Их аплодисменты не оставили сомнений в том, что именно так следует высказываться о нелюдях, посягающих на нашу свободу, которую мы едва вдохнули после 70-ти лет их тирании.
Да, свободу добывают и отстаивают разным оружием. В том числе и словесным. В том числе и опальным словом. Свобода стоит того — и это верно в большей мере, чем то, что «Париж стоит мессы».
* * *
Все, сказанное выше о споре народа с поработителями можно отнести также к другому стилю этого спора — чисто художественному. Да хотя бы к частушечному. Читатель, надеюсь, уже сыт по горло опальными частушками. Те, кто постарше, когда-то насыщал свой слух до тошноты (отнюдь не добровольно) такими, к примеру, «частушками»:
Мы в колхозе родились И на славу удались:
Щечки пухленькие,
Сами кругленькие!
Хорошо, хорошо!
До чего же хорошо!
До чего же хорошо,
Замеча-тель-но!
7-8-летних девчонок заставляли водить хороводы с такими вот припевами, по всей стране Советов! И в нашем детском доме тоже. А почему попали девчонки в сиротский дом? Да в ходе коллективизации. У одних родители умерли с голоду, у других родителей посадили или раскулачили. И воспитатели то и дело им об этом напоминали, этаким манером внушая им с ранних лет статус «социально-чуждых». А хороводить во славу колхозного строя их же и заставляли.
Ой ты, полюшко колхозное,
Тебя я полюбил!
Это ты, товарищ Сталии,
Нас на трактор посадил!
Я на вишенке сидела —
Не могла накушаться.
На съезде Сталин говорил —
Не могла наслушаться.
И почти в любой подобной серии — все тот же припев: «Хорошо, хорошо...»
Когда на место «высокого штиля» выдвигается тошнотворная казенная фальшь, состряпанная продажными анонимами, и выдается за народное творчество, с нею вступает в опасный спор другая литературная крайность — «низкий штиль», и того ниже — подпольный, крамольный, — и принимает вызов обласканных властью «творцов» подлой халтуры. Клин клином вышибают.