2
Вот так оценивает феномен русского нелитературного словоупотребления Н.В.Гоголь, христианин и славянофил, и вместе с тем необыкновенный мастер «карнавальной» феерии, тонко чувствующий и распознающий ее не только в словесном, но и других видах творчества. Откроем «Русские заветные сказки» А.Н.Афанасьева и еще раз убедимся в правоте Н.Го-голя. Тексты этих сказок, так похожих на современные эротические анекдоты, дают нам большой материал по функционированию ругательств. Отметим, что употребление матерных выражений здесь не случайно, оно намеренно, семиологически значимо. Вот что пишет известный ученый и собиратель фольклора
А.И.Никифоров: «Сказочник, рассказывая самую приличную сказку, вдруг, без всякой причины в какой-нибудь острый момент ввернет известное ругательство или неприличное выражение. Делают это нечасто и только взрослые исполнители. Для чего? Случаи, которые мне пришлось наблюдать показывают, что здесь цель у сказочника чисто эстетическая, украшение данного места рассказа, как бы странным ни показалось с первого взгляда такое утверждение». И далее продолжает: «специальное значение эротика имеет в присказке. Присказка в большинстве случаев неприлична... Сказочнику нужен трамплин, известный переход к сказке, но подход, который бы захватил слушателей»3.
Таким образом, мат в отдельных случаях может выполнять и эстетические функции, т.е. служить в тексте пограничным сигналом, который позволяет участникам речевого акта переключиться, выйти на другой уровень абстракции, стать участниками той карнавальной мистерии, которую одни считают кривым зеркалом, а другие — единственно прямым, отражающим «кривую рожу». Если понаблюдать за употреблением матерных слов в тексте сказки, можно заметить, что довольно часто на их месте встречаются эвфемизмы, контекстуальные замены, что неслучайно; беспорядочное повторение лишает слово той красочности, эмоциональности, которой оно обладает. В присказках же, пословицах и поговорках нейтральные, сглаживающие восприятие фразы замены отсутствуют, так как цель этих речений другая — дать верную, точную эмоциональную оценку какому-либо факту. Приведем некоторые примеры: присказка—«Не насытится никогда око зрением, а жопа бздением, нос табаком, а пизда хорошим елдаком: сколько ее ни зуди — она, гадина, все недовольна»*’, первая частушка цикла — «Начинаем веселиться начинаем песни петь, для начала разрешите на хуй валенок надеть». Заметим, что подобные озорные фразы часто начинают вполне безобидные сказки или циклы частушек. В своей статье «Эротика в великорусской сказке» А.И.Никифоров приводит следующее свидетельство от XVII в. иностранца Олеа-рия о том, что русские часто «говорят о сладострастии, постыдных пороках, разврате и любодеянии их самих или других лиц, рассказывают всякого рода срамные сказки и тот, кто наиболее сквернословит и отпускает самые неприличные шутки, сопровождая их непристойными телодвижениями, тот и считается у них лучшим и приятнейшим в обществе»3.
Как известно, в ранние периоды существования русской государственности, языковая ситуация определялась принципом одновременного функционирования двух языков в строго закрепленных для каждого из них ситуациях: язык церковно-славянских памятников, употреблявшийся в роли литературного, строго нормированный на уровне лексики, и служащий в обиходе, сохранившийся в языке юридических документов, частной переписке древне- и старорусский язык. До определенного периода оба эти языка сосуществовали в разных нишах и не пересекались.
Однако в первой трети XVIII в., после появления работ М.В.Ломоносова, разработавшего теорию «трех штилей», ряда статей В.Тредиаковского «низкие», простонародные слова исчезают из текстов и словарей. Большое количество заимствований из европейских языков, коррелируя с собственно русскими лексемами, полностью вытесняют их из официального употребления. Литературный язык объявляет «вне закона» даже самые невинные слова и выражения. Все это и приводит к расцвету второй, так называемой андерграундной культуры, продолжающей скоморошескую, существующей параллельно с официальной, назовем известные поэмы Баркова, отдельные произведения молодого Пушкина и поэтов пушкинской поры (например, Д.Давыдова, А.Полежаева и др.) и ряд подобных. После же 1917 г., когда сомневаться в том, что секс у нас есть было просто опасно для жизни, ситуация становится просто сюрреалистической, лучше быть «хуем заплатанным» (или чем вам угодно), только не троцкистом, ревизионистом и под., нравственные принципы оценок полностью заменяются классовыми, и расцветает «культура скоморошества», сексуально-эротическая область становится своего рода «нейтральной полосой», где почти каждый хочет погулять и сорвать свой цветок. Но, к сожалению, это лишь одна из причин процветающего в наши дни сквернословия, другие его причины более видимы и менее эстетичны. Это постоянный страх, социальная неустроенность, люмпенство и агрессивность в сочетании с безграмотностью. Волна бессмысленного, тугодумного витийствования, захватившая уже давно средства массовой информации, трибуны обкомов, крайкомов, а сегодня и парламентов, бедность и безысходная, пугающая неуклюжесть языка наших «златоустов» и «плевако» есть и причина, и следствие той культурной, и, соответственно, языковой болезни общества.
Послушайте речь какого-либо политического лидера и сразу узнаете «кто есть ху...», образованообраз-ная речь, где вместо многочисленных хм..., гм... и других мычаний и говорящему и всем слушающим хочется вставить «бля»! Однако давать оценку современному сквернословию не является целью нашей статьи, цель ее другая — хотелось бы показать, что данная группа слов во многом похожа на другие лексемы и подчиняется основным законам русского языка.
Откуда же набираются рекруты в эту группу слов? Прежде всего из народного языка, языка диалектов, заимствуются они и из литературного языка и переходят в разряд непечатных, заимствуются слова из иностранных языков; но самой большой базой для пополнения является словообразовательная система русского языка.
Возьмем, к примеру, группу слов, обозначающую мужской член. Она наиболее многочисленна, что, очевидно, связано с оценкой этой реалии как чего-либо сильного, активного, дающего жизнь, энергию. В русском просторечии здесь использовались следующие слова: хуй, елда, очевидно, образованное от глагола еть, сравните куелда, елдыга «сквернослов, ругатель»; елдакь — «большой член», а также «мужчина, падкий на женщин»5, диалектное древнерусское гоило от гои-ти «оживлять, оплодотворять»; стилистически нейтральное удъ «член»; «родительный удъ, срамный удъ, тайный удъ» мужские и женские гениталии (хуй, муди и пизда)», как предполагает Р.Якобсон, образованное от древнерусского удити «зреть, набухать» 8, в относительно недавний период, приблизительно конец XVII в. появляется слово хер, название буквы X в славянской азбуке, ср. похерить — «перечеркнуть крестом», первоначально как эвфемизм, но впоследствии эти два слова настолько сблизились, что многие отрицательные коннотации первого переходят на второй и хер начинает восприниматься как браное, становятся возможными и замены типа: Иди ты на хер! к херу!, На хера тебе это надо!, образования типа охерел. То же самое в наши дни, по-моему, происходит со словом член, официальным представителем данной семы в кодифицированной’ речи, сближение его со словом хуй происходит на наших глазах, вернее ушах, и дурное влияние последнего не оставляет ему шансов выжить; можно услышать: Какого члена ты это сделал?!, член с ним!, становится возможной такая игра слов как двусмысленное членовоз «машина члена Политбюро» и под. В современном молодежном сленге можно услышать массу заимствований из английского и в том числе английский эквивалент прик, в медицинской терминологии используется заимствование из латыни — пенис. Заместителями слова хуй могут служить и другие слова, специально для этой цели образованные, или контекстуально обусловленные.
Самая частотная модель здесь — «то, что совершает определенное действие» и «тот, кто совершает это действие», сюда входят образования типа ебло, ёбарь, ебец, трахаль, пехарь и под.
Рассмотрим лексическое значение слова хуй и объем этого значения: оно может обозначать конкретный предмет; определенный символ; а может и ничего не обозначать и одновременно обозначать все, подобно местоимениям кто-либо, что-либо, заменять любое существительное, например, ни хуя (ничего), за каким хуем (зачем?), хуй в шляпе (кто-либо, какой-либо мужчина в шляпе). Вот эта способность матерных слов полностью терять денотативный компонент конкретности, превращаться в не имеющую собственного значения единицу и является, пожалуй, феноменальной, вызывающий живой интерес. Здесь рождается еще один миф — «с помощью этих пяти-шести слов можно выразить любые значения». Эти значения мы выражаем не с помощью этих 5-6 корней, а с помощью морфологической и грамматической системы русского языка, т.е. тех самых приставок, суффиксов и окончаний.
Приведем цитату из повести С.Довлатова «Зона»:
«Прислали к нам сержанта из Москвы. Весьма интеллигентного юношу, сына писателя. Желая показаться завзятым вохровцем, он без конца матерился.
Раз он прикрикнул на какого-то зека:
— Ты что, ебнулся?!
(Именно так поставив ударение.)
Зек реагировал основательно:
— Гражданин сержант, вы не правы. Можно сказать — ёбнулся, ебанулся и наебнулся. А ебнулся — такого слова в русском литературном языке (подчеркнуто мной — JI.3.), уж извините, нет...
Сержант получил урок русского языка».6
Герой Довлатова, употребив термин «литературный язык», имел в виду правильный, подчиняющийся нормам, существующим моделям. Однако было бы несправедливым утверждать, что ёбнулся и сошел с ума