Грубость, некультурность и «орательские» приемы командующих неминуемо приводили к безынициативности, «тупости» и «нерадивости» подчиненных, на которых за это отыгрывались вдвойне, уже на всех законных основаниях. «Во фронте создана такая атмосфера, — отмечалось в материалах комиссии ГКО по Западному фронту, образованной после одиннадцати безрезультатных наступательных операций в Белоруссии с октября 1943 года по апрель 1944 года, — и люди так воспитаны, что боятся ставить перед командованием фронта вопросы о недостатках»[108]. Но как было подчиненным ставить эти вопросы, если на служебных документах рука командующего фронтом генерала армии В.Д. Соколовского безапелляционно чертила: «Цена документа очень ничтожная, даже в хороший базарный день»; «Вранье!»; «Глупое вранье»; «Писатель совершенно не понимает боя»; «Слова и не больше!» Изощренная язвительность тона генерала достигала только одного — уничтожения самостоятельного, творческого мышления офицеров, что искупалось большой солдатской кровью.
Обратную картину мы можем наблюдать в полководческой и риторической практике одного из лучших советских военачальников Великой Отечественной войны маршала К. К. Рокоссовского. Генерал армии П.И. Батов отмечал, что общение с ним «создавало удивительно приятную рабочую атмосферу (выделено нами. — С.З.), когда не чувствовалось ни скованности, ни опасения высказать свое суждение, отличное от суждения старшего. Наоборот, каждому хотелось смелее думать, смелее действовать, смелее говорить»[109]. Высокая культура начальника зримо способствовала проявлению чувства ответственности и творческой инициативы у подчиненных. Именно прекрасные человеческие качества маршала К. К. Рокоссовского, проявлявшиеся в коммуникативных качествах его речи, обеспечивали высокую эффективность работы его штаба: «Люди его любили, они к нему тянулись, в результате перед командующим был всегда открыт неиссякаемый родник боевого творчества»[110]. Видимо, поэтому маршал отмечал: «Нет худшего в Красной Армии преступления, кроме измены и отказа от службы, как рукоприкладство, матерщина и грубость, то есть случаи унижения достоинства человека»[111]. Заметим, что приказы и прочие штабные документы фронтов, которыми командовал К. К. Рокоссовский, отличаются наибольшей смысловой завершенностью и стилистической чистотой.
Один из лучших советских командующих армиями в годы войны генерал А.В. Горбатов писал: «Мне всегда казалось вредным для дела, когда начальник с руганью обрушивается на подчиненных за предложенное неверное решение. Нет, не ругать, не наказывать нужно в таких случаях, а поправлять, помогать, учить. От этого куда больше пользы!»[112].
Сопоставим факты: о необходимости воспитания офицерской чести, как гарантии нравственного влияния военных руководителей, в СССР заговорили только в 1943–1944 годах — до этого честь считалась атрибутом царского или белого «офицерья», — и именно эти годы стали периодом коренного перелома в войне, когда победа начала склоняться на нашу сторону.
Не следует, конечно, думать, что грубость и сквернословие были свойственны исключительно советским военачальникам. В высшем эшелоне командования американской армии в годы Второй мировой войны этими качествами речи очень отличался, например, генерал Дж. Паттон.
Речи Паттона перед солдатами и офицерами были обычно колоритны. Так выражались, наверно, кондотьеры, командиры ландскнехтов или генералы разношерстных воинств эпохи Тридцатилетней войны. Еще в Америке, выступая перед солдатами 9-й дивизии, он вещал, низводя на немцев казни египетские: «Мы изнасилуем их женщин, разграбим их города и сбросим трусливых сукиных сынов в море»[113]. Неудивительно, что Паттона сопровождала по фронтам кличка «Кровь с Потрохами».
Сам Паттон лично никого насиловать не собирался, как не стал бы резать глотки неприятелю, но он ошибочно полагал, что занятие военным ремеслом предполагает сознательное огрубление души. Это заблуждение, как правило, питающееся фильмами о войне не очень высокого художественного достоинства, не изжито у иных военных руководителей по сей день.
В Африке после принятия командования 2-м американским корпусом именно так он старался сформировать боевой дух в своих солдатах; очевидец вспоминал, что «все слова не годились для печати. Передать сказанное им в его выражениях, полных непристойных сравнений, позерства, честолюбия, сумасбродных суждений и проч., все равно никому не под силу»[114]. Схожие приемы Паттон демонстрировал, накачивая боевым духом солдат и офицеров 82-й воздушно-десантной дивизии перед высадкой на Сицилию (операция «Хаски»): «Генерал использовал терминологию, применяемую для описания половых актов. Он демонстрировал большое знание вопроса, особенно подчеркивая, что нужно делать, когда мы зайдем противнику в тыл… Я (командир полка. — Авт.) порой чувствовал себя неловко, и меня не покидало ощущение, что некоторые из наших солдат испытывали подобные чувства»[115]. По крайней мере, ближайший помощник Паттона в Тунисе генерал О. Брэдли отмечал, что тот «считал неприличную брань самым лучшим средством общения с солдатами. Если некоторые и были в восторге, когда он применял с изумительной оригинальностью свои знаменитые бранные выражения, большинство людей, на мой взгляд, чувствовали себя скорее шокированными и оскорбленными»[116].
Установка Паттона на эмоциональное заражение аудитории, чтобы произвести впечатление, понятна. Однако приведение солдат в бодрое настроение — лекарство сиюминутное, напоминающее мгновенное действие сильного обезболивающего. Оно снимает симптомы, но не устраняет причину, говоря медицинским языком. Все, на что мог рассчитывать генерал, говоря языком сержанта, — что его забористые словечки и выражения станут муссироваться в солдатской массе, способствуя возникновению «культа личности» командующего, покоящегося на иррациональной уверенности, что с этим отчаянным рубакой нигде не пропадешь. Впрочем, в этом он был не одинок. Сам главнокомандующий союзными силами в Европе генерал Д. Эйзенхауэр, во время инспекционных поездок «ругался, как сержант», что, по словам его биографа С. Эмброуза, нравилось солдатам[117]. В последнем случае представляется, что солдатам больше приходилось по душе, что четырехзвездный генерал не чурался близкого общения с подчиненными, что «он всегда умел увидеть в рядовом личность»[118], а уж какими словечками интеллектуал Айк сыпал, подлаживаясь под их язык, было делом второстепенным.
Имидж Паттона стремился укрепить представление о суровом техасском рейнджере; внешне он был очень узнаваем: кольты, отделанные перламутром, широчайшие бриджи с высокими кавалерийскими сапогами, лакированная каска, — все эти аксессуары ярко подчеркивали его индивидуальность. Восприятию «образа оратора» способствовали вступительные слова начальников частей, перед которыми разворачивался спектакль Паттона. Так, например, предварял его речь перед началом операции «Оверлорд» генерал Симпсон: «Вот мы собрались послушать великого человека. Человека, который поведет нас на встречу с тем, что нам предстоит, как герой, как искусный полководец, умеющий видеть все наперед»[119]. После промоушена всем присутствующим должно было стать ясно, что они слушают речь настоящего американского героя, а не «бестактного, психованного, неотесанного солдафона с одноклеточным мозгом незрелого юнца»[120].
Такое восприятие Паттона не было редкостью. Это обязательно надо иметь в виду адептам стиля общения с подчиненными на уровне «телесного низа», по изящному выражению М.М. Бахтина. Ясно, что наилучший эффект подобные речи должны были давать при выступлении перед молодыми необстрелянными солдатами, принимавшими позу генерала за чистую монету. Кстати, на Сицилии Паттон настолько прочно вошел в роль, что отвесил оплеуху солдату, страдавшему от боевой психической травмы. Это едва не стоило генералу карьеры.
И все же не парни типа Паттона составляли костяк офицерского корпуса американской армии в годы Второй мировой войны. Как правило, на командные должности попадали представители элиты американского общества, получившие прекрасное образование, воспитанные в духе пуританской морали, настоящие «офицеры и джентльмены», вроде Д. Эйзенхуэра и Д. Макартура. Умение держать себя в руках всегда было визитной карточкой джентльмена. «Презирать опасность, не струхнуть под огнем, — писал А. Моруа, — в их глазах это даже не свидетельство мужества, а просто признак хорошего воспитания… Преувеличение они считают худшим из пороков, а холодную сдержанность — признаком аристократизма»[121]. Именно такие качества обнаруживает генерал Каммингс — один из героев романа Н. Мейл ера — американского писателя, участника Второй мировой. Когда тропическая буря, обрушившаяся на остров, на котором оперировала против японцев его дивизия, смела коммуникации и уничтожила линии связи, Каммингс, кажется, один не потерял самообладания и твердо, по наблюдению его адъютанта Хирна, взял в руки управление войсками:
«Эта буря буквально пришибла всех офицеров, генерал же не поддался ей, не потерял целеустремленности. Он произнес перед солдатами очень вежливую и очень сдержанную, но воодушевляющую речь как раз в тот момент, когда они только и думали о том, как бы поджать мокрые хвосты да спрятаться в каком-нибудь укрытии…. По тону, каким говорил генерал, по его вежливости Хирн чувствовал, что его мысли сосредоточены на одном: как восстановить положение на линии фронта, какие меры принять предстоящей ночью. Эти мысли делали Каммингса совершенно иным человеком, как бы превращали его в кончик нерва, настойчиво ищущего объект для действий.