Теперь генерал принимал решения совершенно свободно и быстро, и они, как он полагал, были четкими и ясными. Более счастливым и довольным, чем в этот момент, Каммингс чувствовать себя не мог бы…. Краем глаза Каммингс успел заметить, что присутствовавшие при разговоре капитан и рядовой артиллерийской батареи смотрели на него с благоговением».
Люди очень хорошо ощущают в других силу духа, превосходящую меру, обыкновенно отпущенную среднему человеку. Неудивительно, что такие начальники вызывают восхищение, их уважают, перед ними преклоняются, их морально-психологический авторитет практически не нуждается в подкреплении должностными полномочиями, что позволяет им смягчить жесткие субординационные формы общения с подчиненными. В результате, последние не испытывают обезличивающего давления дисциплины, которая всегда в большей или меньшей степени есть форма насилия над личностью, и повинуются скорее за совесть, нежели за страх.
В мемуарной и художественной литературе сквернословие сержантского состава американской армии овеяно легендой. У всех, наверно, в памяти лихие выражения сержанта Магвайра из повести Р. Фленагана «Черви» или сержанта Хартмана из фильма Стэнли Кубрика «Цельнометаллическая оболочка». Последнего со знанием дела сыграл Ли Эрми, сам в прошлом «эс-ин»[122], ветеран войны во Вьетнаме, произведенный, кстати, комендантом морской пехоты в следующий чин в знак признания его заслуг в работе над ролью, — факт, красноречиво свидетельствующий, что персонаж вышел, что называется, жизненным.
В то же время нельзя не отметить, что и Магвайр и Хартман списаны с прототипов периода войны во Вьетнаме, когда в воспитании американских военнослужащих господствовала, так называемая утилитарно-технологическая парадигма[123], в соответствии с которой в ходе боевой подготовки психика солдата подлежала целенаправленной десенсибилизации (огрублению, обесчувствливанию), с тем чтобы впоследствии оказаться способной вынести сверхнагрузки и травмирующие факторы боя.
Корни данного подхода надо искать в практике подготовки войск в годы Второй мировой войны, когда американцы столкнулись с необходимостью быстро развернуть многочисленную армию в условиях дефицита подготовленного в предвоенные годы резерва.
Вот как с присущим ему юмором описывал соответствующие порядки в Корпусе морской пехоты США Роберт Леки, активный участник боев с японцами на островах Гуадалканале, Новой Британии и Пелелиу: «Сержант-ганни[124], ставший нашим «пастухом», быстро расставил все на свои места. Сочные ругательства, к которым мне еще предстояло привыкнуть, срывались с его губ и текли непрерывным потоком, словно он всю жизнь только и практиковался в этом занятии… На стрельбище я впервые получил возможность в полной мере оценить способность морских пехотинцев к ругани. Отдельные проявления этого самобытного, виртуозного мастерства проявлялись и в бараке, но это было ничто по сравнению с всеобъемлющим богохульством и вопиющей непристойностью, которые мы наблюдали на стрельбище. Здесь были сержанты, которые не могли произнести и двух фраз, не вставив между ними ругательства или не призвав на чью-нибудь голову проклятия. Слушая их, мы не могли не содрогаться, а самые религиозные из нас начинали пылать от гнева, мечтая вцепиться в глотки богохульникам.
Очень скоро нам предстояло к этому привыкнуть, да и самим начать грешить тем же. Позже мы поняли, что все это — показная бравада, а вовсе не наступательное оружие. Но вначале мы были шокированы. Как можно было из обычных проклятий, пусть даже самых свирепых, создать целое искусство? Это не была злобная хула, стремление очернить, облить грязью. Обычная ругань, сквернословие, богохульство, не слишком грозное, зато удивительно разнообразное.
Первым всегда было слово. Уродливое слово, состоящее всего лишь из четырех букв, которое люди в форме трансформировали в самостоятельную часть мира лингвистики. Это был предлог, дефис, гипербола, глагол, существительное, прилагательное, даже, пожалуй, союз. Оно было применимо к еде, усталости и метафизике. Оно использовалось везде и не значило ничего, по сути своей оскорбительное, оно никогда не применялось по прямому назначению. Оно грубо описывало половой акт и никогда не использовалось, чтобы описать его в действительности. Низкое, оно означало возвышенное, уродливое — характеризовало красоту. Это слово входило в терминологию бессодержательного, но его можно было услышать от священников и капитанов, рядовых 1-го класса и докторов философии. В конце концов, имелись все основания предположить, что, если нашу беседу услышит посторонний человек, не слишком хорошо знающий английский язык, он легко докажет путем несложных подсчетов, что это короткое слово — определенно то, за что мы сражаемся»[125].
Общий принцип понятен: чтобы сделать своих подопечных жесткими, как гвозди, сержанты погружали их в атмосферу очень жесткой коммуникации, в изобилии используя при этом слово, аналогичное существующему в русском языке, универсальность употребления которого так тонко подметил Ф.М. Достоевский.
Видно, что сквернословие сержантов не носило характер инвективы, — скорее, за ним стояло стремление шокировать новобранцев, вырвать их из привычных норм речевого поведения, чтобы продемонстрировать, что прежняя мирная жизнь на «гражданке» закончилась, и они вступили на «harm’s way» — путь зла, который закончится бескомпромиссным столкновением с врагом не на жизнь, а на смерть. Упрощение, даже сужение сознание, достигаемое посредством сокращения лексикона нормального обыденного языка, призвано было облегчить морпехам фиксацию сознания на единственной цели — выжить любой ценой. И это сержантам с успехом удавалось. Однако им следовало бы иметь в виду, что сужение сознания ограничивает адаптационные возможности психики, которые на войне играют существенно более важную роль, нежели жесткость, чреватая ригидностью психики. Образно говоря, ожесточенное сознание подобно старой ели, которую ураган безжалостно выворачивает вместе с неглубокой корневой системой, а лабильную психику с богатым потенциалом адаптации — молодой березке, хоть и клонящейся до земли под порывами ветра, но снова и снова выпрямляющейся, успешно противостоя стихии. Как говорил, цитируя Лао-цзы, герой фильма А. Тарковского «Сталкер»: «Когда человек родится, он слаб и гибок, когда умирает, он крепок и черств». Немногим друзьям Роберта Леки, несмотря на всю их «крутизну» и брутальность, довелось пережить ад на островах, убедившись в справедливости этой восточной мудрости.
Стоит обратить внимание на заключительные слова Леки, из чего можно сделать вывод, что простые американские парни, надевшие форму по призыву своей страны, не очень-то представляли себе, почему и за что конкретно им придется убивать «япошек». Мотива мести за Перл-Харбор явно недоставало; такого рода стимулы годятся только пока не засвистят пули. Об этом свидетельствуют книги Нормана Мейлера, Джеймса Джонса и даже в какой-то степени Энтона Майера. Сам Леки признает это, говоря, что «без понимания причины (войны. — С.З.) мы становимся язвительными… Нам приходилось смеяться над собой, иначе, оказавшись в самом центре безумной механической бойни, можно было сойти с ума»[126]. Язвительное остроумие, наполненное непристойностями, было характерно и для немецких солдат Второй мировой, о чем свидетельствуют мемуары их ветеранов. Оно представляло собой попытку избавиться от навязчивой неопределенности истинных ценностей, помимо ценностей корпоративных, вроде фронтовой дружбы и воинского братства, за которые стоит забирать жизнь и жертвовать собственной. Тот же Роберт Леки пришел к идее жертвенности военной службы, только испытав сначала тяжелую контузию, а потом и шок от всеуничтожающей мощи ядерного взрыва, перечеркнувшего все, что первоначально ценилось молодым парнем: чести, доблести, стойкости, силы — приобретенных на войне качеств, которые помогали ему выжить и возвышали в собственных глазах его личность и смысл его борьбы.
Насколько ожесточающее душу сквернословие могло и может заменить возвышенные цели войны, питающие сознательную работу духа воина? Думается, что не вполне, иначе бы не была столь печальной статистика боевых психических травм американцев в годы Второй мировой, когда в отдельные периоды количество пострадавших превышало количество призываемых под знамена, и не погибло бы вследствие ПТСР почти в три раза больше ветеранов Вьетнама по сравнению с тем, сколько жизней унесла та непопулярная война. Да и последние события, связанные с выводом американских войск из Афганистана и Ирака, свидетельствуют, что не только непомерные расходы, но и психологические издержки войны превысили разумный предел: количество пострадавших от ПТСР в этих войнах доходило в отдельные периоды до 15–17 %. И это при том, что в подготовке военнослужащих США утилитарно-технологическая парадигма на рубеже веков сменилась духовно-практической, ориентированной на расширение возможностей психики, овладение навыками саморегуляции, воспитание благородства, достоинства, уравновешенности, самообладания, сострадания, уважения к другим и прочих привлекательных качеств.
Вернемся к любезному отечеству. Все написанное здесь о сквернословии и грубости командиров и начальников как о свидетельстве их профессиональной некомпетентности, неумении владеть собой или стремлении статьи «ближе» подчиненным в меньшей степени у нас приложимо к рядовому и сержантскому составу. Тут можно говорить о распространении в армейской и флотской среде сквернословия как о следствии недостаточной морально-психологической устойчивости людей, не получивших полноценного образования и воинского воспитания.
На передовой и в ближайшем тылу солдатский мат служил средством эмоциональной разрядки. «Вообще-то тяжело на войне без крепкого словца, — это простодушное признание из дневника старшего сержанта В.И. Ермоленко. — Особенно нередко они вырываются в адрес фрица. Загнешь иногда в три царства и три государства, и в центр мирового равновесия, и на душе сразу станет легче»