[127]. Конечно, фрицу такое облегчение души советского солдата никакого вреда не приносило. Попутно отметим, что в приказах высшего советского командования начального периода войны как только ни честили упомянутого фрица: «фашистской сволочью», «гнусным врагом», «фашистскими мерзавцами и разбойниками», «бандой злодеев», а уж Гитлера и вовсе — «людоедом» и даже почему-то «кровавым черносотенцем» (!). «Обнаглевший враг», однако, неуклонно продолжал продвигаться к Москве. И только когда советская пропаганда и советская военная риторика заговорили суровым и честным, свободным от ненависти к врагу, но исполненным любовью к Родине и ее святыням языком, тогда медленно, но верно мы начали вращать землю сапогами, по выражению В.С. Высоцкого, на Запад.
Ситуация со сквернословием советских военнослужащих, судя по всему, начала усугубляться, когда для пополнения действующей армии стали «подгребать» всех, включая умственно отсталых (дебилов) и уголовников, которые быстро обогатили армейский фольклор. «Осуждавшаяся политотделом ненормативная лексика — смесь эротического и лагерного фольклора процветала»[128], — свидетельствуют мемуары одного из пехотных офицеров. Происходили даже своеобразные «соревнования» по мату: кто дольше сможет безостановочно материться, не повторяясь в выражениях. Курьезно, но в описанном случае «безобразного соревнования» победил комсорг, которому «удалось, опираясь на свою начитанность и обширную лексику, превзойти всех — продержаться полчаса»[129].
Войну выиграли молодые, — в боевых порядках редко можно было встретить людей старше тридцати лет, особенно среди солдат, сержантов и младших офицеров. Естественно, молодой задор проявлялся в откровенно ребяческих выходках — противника могли от души выматерить, как описывает это Д.Б. Ломоносов, когда наши связисты случайно обнаружили и включились в линию немцев:
«Сидевший рядом командир взвода лейтенант Казбеков потребовал:
— А ну-ка, дай мне трубку.
Он слушал некоторое время, затем, дождавшись паузы, заорал в трубку:
— Эй, фриц! Пошел ты на…!
Послушав, протянул трубку мне. В ней звучала раздраженная тирада, в которой различались знакомые слова: “Иван, швайне, ферфлюхте хунд!”»[130]
Смешная бравада и откровенное мальчишество командира взвода имели важные последствия: они исключили возможность и дальше прослушивать переговоры противника или устроить на линии засаду и захватить языка. К тому же, немцы, как видим, в долгу не остались.
Неизжитые боевые впечатления прорывались в разговорах, которые велись с госпитальных коек; характерно, что велись они на языке, не называвшем реальные понятия, которые могли бы вызвать у окружающих собственные травмирующие воспоминания. «Наш лексикон, на котором ведутся рассказы, — свидетельствовал сержант Ю.М. Сагалович, — всего на пять-шесть слов богаче, чем язык, предложенный Ф.М. Достоевским в «Дневнике писателя», и состоявшего, как мы помним, из одного весьма короткого и односложного слова. Типичная фраза: “Слышу, б… летят.
Ну я, б… думаю, он — х…к, х…к — и все. Потом как е…л! Ну, б..!” — всем все было понятно»[131].
Это, пожалуй, единственный случай, когда можно сказать, что мат выполнял психотерапевтическую функцию. Ведь в разговоре не прозвучало ни одного названия вражеской техники, ни одного вражеского имени, ни одного действия врага, даже переданного эвфемизмом. Но психотерапевтическая беседа фактически удалась; рассказ о событии состоялся, а значит оно не получило шансов перерасти в травмирующее воспоминание.
Но и здесь не все выглядит так уж невинно. Интересно мнение ветерана войны Д.К. Левинского: «Две военные кампании (освободительный поход в Западную Украину и Западную Белоруссию и Советско-финляндская война. — Авт.) изменили людей: они прошли через смерть и ранения, научились хладнокровно убивать, теперь многие не могли разговаривать без мата. За весь 1940 год, как бы нам не было трудно, мы обходились без него. А эти люди, познавшие огонь войны, необходимость убивать других, не могли обходиться без мата, хотя, считаю, элемент распущенности и вседозволенности имел место (выделено нами. — С.З.)»[132]. Здесь мат скорее выступал как свидетельство поражения психики бойцов, выражавшегося в повышенной нервозности. С другой стороны, открытой и вызывающей матерщиной бывалые солдаты как бы стремились подчеркнуть перед командирами свой особый статус в подразделении и претензии на особые права. Своеобразный «двойной стандарт» в речи военнослужащих, конечно, не может способствовать уставному порядку и воинской дисциплине в подразделении.
До борьбы со сквернословием в годы Великой Отечественной войны руки у советского военного руководства почти не доходили. Попытки «указать» отдельным военачальникам предпринимались только в самых одиозных случаях, как например, с командиром 20-го стрелкового корпуса генерал-майором Кирюхиным, у которого, как докладывал командованию Центрального фронта начальник Генерального штаба 3 июня 1943 года, «постоянная ругань, угрозы расстрела и оскорбления своих заместителей и начальника штаба вошли в систему»[133]. Как видим, некоторая реакция начальства на матерщину последовала только после жалоб командиров достаточно высокого ранга.
Надо отдать справедливость наркому ВМФ Николаю Герасимовичу Кузнецову. Он единственный из советских главкомов, кто полностью осознал всю губительность сквернословия для дисциплинированности и, в конечном счете, боеспособности войск и сил флота. Его короткую директиву № 75/14 от 4 апреля 1944 года приводим здесь полностью: «За последнее время нередким стало явление, когда офицеры матом ругают своих подчиненных и даже подчиненных офицеров. Явление это не только позорное и не укрепляющее честь офицера, а, самое главное, это несовместимо с высокой воинской дисциплиной, если мы желаем ее иметь. Если своевременно не ударить по этой распущенности, то она будет распространяться во все звенья. Все старшие начальники всегда были очень требовательны к себе в этом отношении»[134].
Недвусмысленный намек на старших начальников, как нам кажется, следует относить к порядкам, принятым в Императорском флоте, офицерский состав которого представлял собой элиту элит. Борьба со сквернословием здесь велась, начиная с петровского «Устава морского» (1720), 14-я глава которого так и называлась «О поносительных, бранных и ругательных словах» и требовала: «Ежели кто другаго не одумавшись с сердца или не опамятовась бранными словами выбранит, оный пред судом у обиженного христианского прощения имеет просить, и ежели гораздо жестоко бранил, то сверх того наказанием денежным наказан будет»[135]. Впрямую ставить в пример «проклятое прошлое» советский главком ВМФ, конечно, позволить себе не мог. Полумеры же и недоговоренность никогда не приводили к положительным результатам. Поэтому о необходимости бить по распущенности языка советских офицеров после Победы как-то позабыли. Как следствие — сквернословие действительно распространилось во все звенья наших вооруженных сил.
Процесс этот развивался настолько успешно, что даже на флоте теперь находятся апологеты грубости и сквернословия, возводящие это позорное, по определению славного наркома ВМФ, явление чуть ли не в норму. Мата флотским начальникам как-то уже и стыдиться не приходится, поскольку отдельными авторами он выдается за основу системы работы командира, полностью определяющейся спецификой флотской службы.
Например, в книге Г.П. Белова под обязывающим названием «Честь и долг» в главе «Экстремальный лексикон флота» читаем интересные строки: «Все знают, что на флоте за соленым словом и шуткой в карман не полезут…Начальничий гнев на флоте интернационален. Он не имеет должностей и званий, потому что в роли начальника на флоте выступает любой, у кого в подчинении есть люди. Все зависит только от красноречия и от приобретенных ранее качеств. Но возникает вопрос, а зачем столько эмоций? Нельзя ли поспокойнее и без крепкий соленых выражений? Можно! Да не нужно! И все потому, что на флоте — не как в нормальной жизни. События, приказания, совещания, разборы, проверки, инспекции, стрельбы, боевые упражнения, зачетные тактические учения, рейдовые сборы, общефлотские учения мелькают как в калейдоскопе. Встать, постоять и подумать некогда! Все время: «Давай! Давай! Давай!.. Давай!» Служба на флоте — это непрерывная гонка, марафон, который надо выдержать и не сойти с дистанции. Но ведь на душе накапливается груз, тяжелый груз, который надо сбросить! Именно вот здесь, на разборе, оперативке, на совещании, начальник и сбрасывает с себя этот груз и очищается, и почти что причащается, дав волю своим эмоциям (выделено нами. — С.З.). И подчиненные, как правило, уходят с разборов с чувством осознанной вины и доводят уже свой гнев до тех, кто помог им это не доделать, не проверить, не выполнить. И так сверху вниз. А потом все начинается сначала. Как кругооборот воды в природе»[136].
Мы позволили себе привести столь пространную цитату, поскольку она иллюстрирует, к сожалению, весьма распространенные воззрения, бытующие сегодня в армии и на флоте. Свидетельство это — как искренняя поэтизация и чуть ли не сакрализация (!) грубости и сквернословия — хорошо передает состояние организационного кошмара, который нередко воспринимается как норма служебной деятельности офицера. Обремененный массой ответственнейших мероприятий, тонущий в море архиважных документов военный руководитель действительно функционирует в режиме настолько жесткого цейтнота, что невольно складывается впечатление, что военная служба есть какой-то особый вид деятельности, априорно предполагающий жесткость и суровость от своих адептов.