Но проявляться они должны не по отношению к сослуживцам и подчиненным! Как же иначе понимать свидетельство участника Отечественной войны 1812 года Н.Е Митаревского, что в то время чувствовалось «душевное спокойствие и какая-то особенная снисходительность высшего начальства, что переходило и на низших начальников — все это располагало нас к приятному настроению. В нашем корпусе все были люди благородные и добрейшие… Если, бывало, начальники и взыскивали, то всегда с какой-то отеческой добротой (выделено нами. — С.З.)»[137].
Даже в критических обстоятельствах, после длительного отступления и кровопролитнейших сражений русские генералы самого, пожалуй, героического периода истории Отечества не грубили подчиненным офицерам, а те не занимались стрельбой по собственным солдатам. И ведь речь в 1812 году шла не об изнурительных, так нагружающих психику наших современников событиях, приказаниях, совещаниях, разборах, проверках, инспекциях и т. п., а о грозном выборе быть или не быть России как независимому и суверенному государству.
О приятности исполнения служебных обязанностей в наше время, к сожалению, и упоминать как-то даже кощунственно, недаром статья устава недвусмысленно «требует от военнослужащих организованных действий независимо от их желаний» (Устав внутренней службы, ст. 2). Зато при таком подходе о желании служить в армии и на флоте красноречиво говорит тот факт, что пополнять их ряды иногда приходится не без помощи полиции.
Рискнем предположить, что обилие вышеуказанных мероприятий, «кошмарящих» жизнь современного российского офицера, проистекает в равной степени как от недостатка ответственности в среде офицерского состава, так и от недостатка уверенности высшего командования в наличии таковой ответственности у своих подчиненных. Однако обилие проверок, призванных побудить подчиненных к кипучей деятельности, толкает последних на не менее изощренные усилия компенсировать кратковременное героическое перенапряжение длительным периодом полного покоя. Именно этим по умолчанию и определяется отнюдь не христианское смирение подчиненного в готовности претерпеть очищение и причащение начальника соблазнам сквернословия, подкрепляемое, конечно, утешительной надеждой перелить избыток эмоций на нижние ступеньки воинской иерархии. Общий результат подобной деятельности, очень напоминающей поведение белки в колесе, или, как изящно выражается Г.П. Белов, кругооборот[138] воды в природе, очевиден, — он представляет собой затухающие колебания вокруг точки гомеостаза.
Привычка же военных руководителей к штурмовщине, не считающейся с регламентом служебного времени, нередко дает эффект, оказывающий пагубное влияние на человеческие судьбы и микроклимат в воинских подразделениях: сколько офицерских семей распалось из-за того, что мужья проводили на службе чуть не 24 часа в сутки, сколько отцовского внимания недополучили дети, скольких конфликтов с подчиненными можно было бы избежать. Поддается ли учету моральный ущерб от неумения или нежелания рационально организовать деятельность?
Густой мат висел над полями боев и в Афганистане, и в Чечне. Об этом, не скрывая, пишут участники войн, свидетельств которых не вместит, пожалуй, и целый том. Парадоксальным образом это помогло, пожалуй, только при штурме дворца Амина, как о том свидетельствует А. Ляховский: «Сначала на штурм пошли спецгруппы КГБ, за ними последовали некоторые солдаты из спецназа. Для устрашения оборонявшихся, а может быть, и со страху атакующие дворец громко кричали, в основном матом. Солдаты из охраны Амина, принявшие спецназовцев сперва за собственную мятежную часть, услышав русскую речь и мат, сдались им как высшей и справедливой силе. Как потом выяснилось, многие из них прошли обучение в десантной школе в Рязани, где, видимо, и запомнили русский мат на всю жизнь»[139]. Конечно, не стоит полагать, что матерщина сыграла здесь роль средства морального подавления противника — просто оборонявшие дворец гвардейцы Амина растерялись, услышав русскую брань, ведь Советский Союз официально считался другом и союзником Афганистана.
Другим позитивным аспектом этого явления может считаться, что матерщина подчас работала в бою в качестве системы опознавания «свой — чужой», что в ряде случаев помогало избегать жертв со стороны «дружественного огня». Из рассказа Героя Советского Союза В.В. Колесника о захвате здания генерального штаба афганской армии: «Поскольку спецназовцы были одеты в афганскую форму и ехали на афганском танке, десантники без лишних слов шарахнули по танку из «Мухи». Сахатов[140] со своими спешился и, нещадно матерясь, объяснил, что они свои. Услышав родную речь, десантники огонь прекратили»[141].
Матом советские солдаты в ходе войны разговаривали и с душманами, особенно в ответ на предложение сдаваться.
В остальном — употребление мата свидетельствовало о растерянности и стремлении прикрыть недостатки тактического мышления и речевого воспитания выплеском примитивных эмоций. Недаром в характеристике одного из генералов, слывшего «недалеким человеком, матерщинником и невеждой»[142] профессиональная некомпетентность соседствовала с невоздержанностью языка. Другого высокого начальника его замполит даже вынужден был увести с инструктажа, начатого «по привычке в три-бога-душу-мать»[143], на котором присутствовали афганские союзники («командиры дружественных банд»), из опасения, как бы те, чего доброго, не обиделись и не перекинулись к душманам.
«Одной из причин живучести неуставных взаимоотношений является грубость, оскорбления и даже рукоприкладство со стороны некоторой части офицерского состава, что сводит на нет всякие воспитательные усилия», — это строки из доклада на совещании после поездки в Афганистан в апреле 1984 г. маршала Советского Союза С.Л. Соколова. Привычная в армейской среде вербальная агрессия по цепочке провоцировала проявление жестокости к местным жителям и пленным, которых нередко расстреливали без суда. Позволим обратить внимание читателя на мнение А. И. Лебедя, приведенное в начале книги, которое созрело у него, судя по всему, именно в период командования батальоном в Афганистане.
В то же время истинный профессионализм и там совершенно не нуждался в сквернословии, что доказывает, например, запись переговоров группы 334-го ооспн[144] во время операции против укрепленного района «Карера» 29 марта 1986 года: «Первый, я Второй. По мне работает ДШК, попробую подойти поближе…» Пауза. Потом: «Первый, я Второй, работаем гранатами…» Пауза. Опять: «Первый, я Второй, идем дальше». И вот такая спокойная работа в море огня»[145], — с восхищением комментировал красивую работу спецназовцев очевидец. Добавим: и результативную.
Грубость начальников в российской армии конца XX в. явственно ограничивала инициативу подчиненных, боявшихся нарваться на оскорбление и унижение. «Выговора, выволочки от начальства, разноса военный человек часто боится больше, чем врага, — свидетельствует военный корреспондент Н. Стародымов. — Когда штурмовали Грозный или погнали целый полк по горной дороге на Шатой — многие офицеры понимали, что это ничем не оправданная авантюра. Но решительно возражать не решились. Под пули врага идти не так боялись, как начальственного рыка»[146].
«Окопный генерал» Г.Н. Трошев в своих воспоминаниях приводил нелестную характеристику одного из своих начальников в Первую чеченскую войну (1994–1996), у которого «грубость с подчиненными временами переходила «критические отметки»»[147]. Гневаясь, генерал «стучал по столу кулаком так, что подлетали телефонные аппараты, а крепкий мат не глушили даже дубовые двери кабинета. И ожидавшие в приемной офицеры начинали бледнеть еще до встречи с генералом. Такой стиль общения, даже при всей «крутизне» нынешних нравов, некоторые просто не могли перенести»[148]. И если генералы, не желавшие терпеть подобного обращения, еще могли перевестись к другому месту службы, то что оставалось делать простым офицерам, недаром, по словам Трошева, в период командования упомянутым военачальником войсками округа среди них подскочила статистика инфарктов. Как настоящий военный, Геннадий Николаевич Трошев очень сдержанно отзывался о полководческих дарованиях своего начальника. Тем не менее, между строк можно прочесть, что привычка не сдерживать себя в слове распространялась у последнего и на способность сохранять хладнокровие, проявлять терпение и выдержку в боевых условиях.
Для понимания морально-психологической обстановки в ходе вооруженного конфликта в Донбассе показательно свидетельство одного из ополченцев армии Новороссии: «Мата в казарме было много, иногда доходило до половины сказанного текста»[149]. Уровень речевой культуры ополченцев легко связать с уровнем их боевого мастерства: «Сват (позывной командира батареи. — С.З.) стрелял по цели долгих 45 минут, так и не добившись попадания»[150]. И это при том, что по самым «щадящим» нормативам, на поражение цели могло быть потрачено не более 10 минут. Видимо, не случайно один из последних приказов[151] И.И. Стрелкова (Гиркина) от 28.07.2014 г. был посвящен запрету матерной брани в воинстве ДНР. Мера весьма похвальная; единственно, с чем, к сожалению, никак нельзя согласиться, что мат для пагубы Отечества придумали враги России. Явление это безусловно наше (чтобы убедиться в происхождении некоторых матерных слов достаточно ознакомиться с текстом новгородских берестяных грамот №№ 35 и 955) хоть и не делающее нам чести.